* * *
Милые мелочи,
малые мощности вольницы,
жизнь – мельница воздуха,
но сперва, молотилка бессонницы,
дни молотит, набивает слова в закрома,
а потом рассыпает их веером из рукава,
вечность, вот кто притворщица, скромница,
хлопнется оземь – пожалуйста, осень,
а то обернется весной
и журчит, говорливая странница,
кому что привидится, то и достанется,
стрекозиных нарциссов увядший модерн,
безголовых тюльпанов толпа,
граждане клумбы, Роден.
А в придачу –
зелёное море и синее,
без усилия
между ними рождается звук,
от призывного клёкота, щёлканья, пения,
до голодного крика,
от любви, Эвридика,
до царства теней
в ней,
до судебного иска терпения.
как заучится, так и получится,
ключница – вечность,
скупая попутчица.
Гнёзда пустеют,
но крыльями машет без роздыха
жизнь, мельница воздуха.
* * *
О, как подробна жизнь, не моя а чья‑то!
Вот одуванчик, левкои, крапива, мята,
помидоры, укроп, картошка, листы салата,
сосны, дубы, опята, все, чем земля богата,
простите, если я виновата,
законы Ньютона, Ома, квантовые частицы,
птицы бессчётно – скворцы, воробьи, синицы,
цветущие липы, озёра, моря, границы,
некуда деться, мигрень мне мешает спиться,
фауна, или флора, меня боится.
Брошки‑матрёшки, чайник‑сотейник, блюдца,
миски, тимпаны крышек – ржавеют, бьются,
книги в пыли тоскуют, вокруг пасутся
безделушки и, победители революций
технических, песни льются.
А у меня всего лишь цвета – зелёный, красный,
синий, жёлтый. Звуки – согласный, гласный,
трубный, детский, старческий. Собралась но
знака не подали, видно, ждала напрасно,
да и чего не ясно.
Осязание, обоняние, горечь, голос,
благодарность, шестого чувства полюс,
дождь, оркестрованный водостоком. Помесь
холмов с долинами – лицо, в ладонях кроясь,
и в подсознаньи – хронос.
* * *
Вере К.
Безошибочно ритмы сбиваются на раз, два, три...
Завернувшийся в скерцо, послушно вращается вальс,
или это сознания первый птенец изнутри
пробивается и вырастают, как перья, слова.
Сколько раз эта музыка мёртвым движеньем была –
Дездемона, Офелия, Нина, Джульетта –
плаща
накрывала пола, и качала на волнах, и жгла
ядом ревности, нежности, боли, безумья.
Поща‑
ды не ждут, и не просят –
и раз, два, три, раз, два, три, разъ‑
единяет не вальс, но прерывистый пульс, этот рок‑
от литавр, этa кровь, закипевшая в нас,
кислорода последний глоток.
Письмо из Цурау*
Мыши снятся к бессилию. Мыши хоронят кота,
потом облепляют лошадь с головы до ног,
и всадник скачет верхом на мышах, и так
повторяется за ночь много раз, изнемог
я к утру совершенно. Беготня их сводит с ума,
шорох, шелест, шуршание, перелёт, недолёт,
шлепанье маленьких тел, возня, кутерьма,
туфли обгрызены и на столе помет.
Утром на листе многоточие там, где я
точку вчера поставил или вопрос.
Как будто я снова мальчик, вокруг семья,
меня отправляют спать, ещё не дорос,
ещё не дорос до обьяснений, писем, обид.
Какой позор, страшно во сне, темно,
свет под закрытой дверью и говорит
Жозефина, королева мышей, со мной.
Завести кошек, подписать мышам приговор,
приговаривая – плохой из меня судья.
Кошки расплодятся несметно мне в укор,
потом и от них не станет житья.
* Кафка посылал из Цурау много писем друзьям в Прагу, там же написаны знаменитые «Афоризмы».
Дюрер
В зеркало смотрел он всякий раз
так, что нам теперь от полотна не оторваться,
если надо было обходился без прикрас,
но в расцвете сил мог и покрасоваться.
Взгляд – сосредоточенность и до конца
погружённость и слияние до покоренья
прихотей пейзажа, позы, черт лица –
жадность в прославлении творенья.
Чтил отца и мать, обоих рисовал
сдержанно, внимательно. На пробу
резал доски Апокалипсиса, многим рисковал,
но заочно покорил Европу,
странствовал, а то бежал чумы, тоски,
с дураком не спорил, умных не боялся, линии
цену знал и так непревзойдённо клал мазки,
что сподобился похвал Беллини.
В Прадо молодой его автопортрет
смотрит с гордостью и с ощутимой болью,
что он думает, хорош собой и разодет,
Босха не спросить, Веласкеса и Гойю.
Можно
(Ацтеки в Музее Гугенгeйм)
Предаётся прекрасному всякий по-разному –
можно жертвенно лечь на живот благодарного бога,
можно сердца вырезать (под охраной пернатого змея),
ритуальным нефритовым ловко владея ножом.
Или можно из камня резать койота, орла,
ягуара, жабу и кролика.
Можно желать урожая, дождя ожидать,
и соседнее племя пасти под рукой
на предмет свежезахваченных пленных.
Всё превосходно закручено на календарь –
восемнадцать праздничных месяцев,
в каждом
ровно по двадцать насыщенных дней,
только пять неприкаянных суток
выпадают из круга в ничто – неудачники,
их бы можно красиво зарезать.
Они – пленники тоже,
прижатые к первому дню нового года,
им некуда деться.
