Все талантливые ученые — талантливы по-своему;
Все бездарные профессора похожи друг на друга.
Псевдо-Толстой
«Мудрый Картезий при встрече позвал к себе профессора Ионгмана. По своему обычаю, чуть не до полудня оставался он в постели, лежал с закрытыми глазами, изредка приподнимался, брал со столика листок бумаги, карандашом, несколькими словами, записывал приходившие ему в голову мысли и снова опускал голову на подушку, погружаясь в размышления. Это были лучшие его часы. Затем он оделся и пошел в те комнаты, которые служили ему лабораторией. Но только взялся за работу, как слуга доложил ему о приезде профессора Ионгмана. И хоть это означало потерю доброй части дня, Декарт встретил профессора как самого дорогого друга; привык скрывать свои чувства и видел в этом необходимейшую из добродетелей… Во всем знал меру мудрый Декарт, и хорошо была ему известна, в большом и в малом трудная наука жизни. Изысканья его заинтересовали профессора Ионгмана, — заговорил профессор и о своем научном труде, о том какого пола оказалось большинство звезд. Картезий же помолчал, затем с ласковой улыбкой одобренья пожелал труду его успеха, но о своих работах больше не сказал ни слова и увел гостя в столовую».
(М. Алданов, «Пещера»)
***
Хоть я и окончил Харьковский Университет по физике кристаллов, наукой мне в СССР заниматься не пришлось. Советская власть об этом отечески позаботилась, и двенадцать лучших, самых плодотворных лет жизни я увлеченно возился со всякой галиматьей. По приезду в Израиль, я менее всего думал о науке, будучи твердо уверен в полнейшей научной деквалификации. Сбросив семью и бебехи в Ариэле, я начал подыскивать место инженера, мастера в цеху, да попросту, — любую работу. Быстро выяснилось, что напасть на службу, человеку, соблюдающему Субботу, не просто. Едва ли не первый вопрос на многочисленных интервью был: в Субботу работаете? Ответ прикрывал беседу. В военную промышленность меня не брали, поскольку — русский.
Начиналась депрессия, и я уже поглядывал в сторону метелки и швабры, но тут на мою понуренную, худую выю опустился ангел — Александр Владимирович Воронель. Воронель подсказал мне: у вас там в Ариэле открывается колледж. Тебя туда возьмут, тем паче, что тебе положена стипендия Министерства Абсорбции. Дареному Бормашенко в зубы не посмотрят. Воронель позвонил кому следует, ибо в Израиле без звонка другу детства не возьмут и бесплатного сотрудника, владеющего тайной философского камня.
Явившись на службу, я увидел, что в лаборатории физики, где мне предстояло служить, нет ничего кроме стола и стула со сбитыми копытами. Пришлось опять запрягать ангела-спасителя и Воронель сказал следующее: а начни-ка ты волонтерски трудиться в Тель-Авивском Университете. Тут у нас есть…, здесь Саша замялся, активный профессор N. У него прекрасная лаборатория. Начни работать, покажи научный товар лицом, авось и вашему колледжу перепадет кое-что из оборудования. На нем потом и будешь работать.
Все вышло в точности, как предсказал Воронель, ибо «хорошо была ему известна, в большом и в малом трудная наука жизни». Я был представлен активному профессору. N оказался по-американски поджарым и улыбчивым, прекрасно воспитанным и образованным джентльменом. Ходил в шортах, обожал бассейн и теннис, музицировал и вращался в самых изысканных кругах израильской научно-художественной интеллигенции, будучи славным отпрыском пионерской семьи. N поставил мне задачку, за месяц я ее утоптал. Был подан и скоропостижно выигран совместный с нашим колледжем грант. Счастию моего ариэльского начальства не было предела.
Идиллия могла разворачиваться в сияющую бесконечность. Но я-то с наукой жизни не в ладах, и произошел необходимо грязный развод, ибо обойти его я не смог. Быстро выяснилось, что еще два года мне предложено заниматься все той же задачкой, с которой я уже справился. Во-первых, мне стало скучно, во-вторых успех породил кураж. А в-третьих, главного-то я не понял. Новый успех был не нужен. Уже разработанная, дохленькая, ничтожная идейка позволяла подавать десятки заявок на гранты. А в этом деле активный N был гроссмейстером, раздаивая самые экзотические финансовые структуры. Вокруг него окормлялось две дюжины волосатоухих полуфизиков.
Но, затосковав, я со своим приятелем по ходу выдумал забавный метод обработки спектров, совершенно по моему недоразумению необходимый N. Я весело поволок мыслишку и первые, дававшие повод для осторожного оптимизма результаты шефу, он минут пять пытался извилисто морщить лоб, а потом высказался: слушай, может быть, это и верно, но уж слишком мудрено, надо мной смеяться будут. Поговори об этом лучше с Воронелем или вот, с Марком Азбелем. Я, по застойной своей тупости, продолжал втемяшивать в профессорскую голову свои соображения, приговаривая и цыкая зубом: да как же? Это же такой вкусный метод, мы же все время анализируем спектры, а теперь мы сумеем из-под фона вытаскивать слабые сигналы, а они-то самые интересные. Гроссмейстеру грантодоения не удавалось от меня избавиться, и он, вяло отбиваясь, подавал реплики, из которых следовало, что с физикой Перышкина профессор знаком плохо. Тель-Авивский университет на глазах из храма разума превращался в вертеп казнокрадов. Деньги-то, я подозревал, дают на науку. А науке, вроде бы, положено заниматься новым знанием, а не перелицовкой тухлого старья. Через год меня с приятелем из группы радостно выперли.
***
Меня пнули под задницу, но я к тому времени уже успел зацепиться за Ариэльский колледж, а для моего друга дело закончилось совсем скверно, и отправился он охранять въезд в славное поселение Шило, пополнив список физиков, не сваренных желудочно-кишечным трактом ученой абсорбции. История исхода ученых из СССР не написана, но немногие добрались до научной земли, текущей медом и молоком. Вениамин Левич и Илья Привороцкий — борцы за выезд и звезды самой первой физической величины уехали из Израиля. Но и в США их научные карьеры не слепились (Привороцкий в 1980 году покончил с собой во Флориде, его памяти посвятил замечательную статью Марк Яковлевич Азбель1, о ней мы поговорим чуть позже). Клиническим случаем отторжения советского ученого от буржуазного научного тела стала история Валерия Фабриканта, более чем научными успехами прославленного бойней в Монреальском Университете «Конкордия». Фабрикант, обвинил коллег в зажиме своей научной карьеры, беспардонном плагиате и прочих нехороших вещах, за нарушение которых скрижали научной чести грозят истреблением до седьмого колена и решил лично, не дожидаясь Б-жьего суда, покарать грешников, перестреляв четырех своих коллег. Сейчас он сидит в гуманной тюрьме и пишет оттуда научные статьи. Они публикуются и дурно цитируются.
Азбель в своей работе1 попытался осознать, отчего же блестящие и глубокие постсоветские ученые оказываются невостребованными современной динамичной наукой. Я не написал «западной наукой», ибо таковой сегодня не существует. Интернет доломал перегородки, разделявшие исследователей. Анализируя собственный опыт, Марк Яковлевич рассказал изумившую меня историю. В первый год своего пребывания в Тель-Авивском университете он послал в научные журналы 12 (!) статей и получил 12 (!) отказов. И это Азбель, в несомненной гениальности которого я менее всего склонен сомневаться.
Азбель дотошно исследовал результаты западного отказа, наследовавшего отказу советскому, задав ключевые вопросы, далеко выходящие за пределы его грустного опыта: «почему многие известнейшие советские ученые так регулярно жалуются, что их работы мало цитируются западными коллегами? Почему — спустя годы — их открытия порой переоткрываются в Америке? Почему те, кого больше всего цитируют в США, зачастую не те, кто пользуется наибольшей известностью в России? Но говорит ли все это о каком-то загадочном «несовпадении тональностей» науки по-советски и науки по-американски?1 Во время одного из моих визитов в США произошло печальное событие: в России умер один из крупнейших советских физиков. Я предложил американским коллегам послать телеграмму соболезнования. В ответ я услышал: «А кто он такой?» Дело, замечу, происходило в одном из лучших американских научных центров — IBM. После этого я отправился в библиотеку и стал листать «Индекс научного цитирования» (SCI) — журнал, где указываются все ссылки на ту или иную научную работу каждого автора. По числу ссылок на ту или иную работу можно оценить ее относительную научную значимость. Появился даже термин «научный бестселлер» — так называется статья, собравшая 100—150 ссылок на протяжении 10 лет. Будущая «нобелевская» статья собирает обычно свыше 1000 ссылок. Среднее же количество ссылок на неплохую статью — семь. Очень многие статьи вообще никогда не цитируются. Это означает, что они были написаны зря. Непризнанные гении утешают себя — их, мол, прочтут через 20— 50 лет. Увы! Если статью не заметили в первые два-три года, то… Есть еще шансы, что результат статьи переоткроют со временем (если в нем было что-то значительное), но практически нет шансов, что статью перечтут. Старые журналы никто не перечитывает! Итак, степень научного цитирования — один из наиболее объективных критериев реального вклада в науку. И вот я открываю SCI и обнаруживаю, что в этом отношении ситуация с советской наукой — катастрофическая. Хороший американский (или израильский) ученый получает, как правило, вдвое-втрое больше ссылок, чем крупный, а иногда и крупнейший советский ученый. А это означает, что воздействие на науку среднего американского физика оказывается подчас более значительным, чем крупного советского ученого».
Марк Яковлевич Азбель полагает количество цитирований адекватным параметром, определяющим воздействие на науку ученого. Эта точка зрения далека от очевидности. Я знаю тьму, активных профессоров, имеющих за 50.000 цитирований и h—фактор под сотню, не сделавших в науке ровно ничего. Их бесспорные таланты проявлялись в ином: вышибании грантов и резвом подминании под себя чужих идей. Как правило, они неплохие, добродушные ребята. Неглубоко залегающее расположение к людям, очаровательная улыбка и внешний лоск — непременная часть их ремесла. Напротив, талантливые ученые, за редчайшими исключениями, несносны, невротичны и сварливы.
Что же до индекса цитируемости, то принять его в качестве объективного мерила качества ученого, — непросто. Это очень горячая и спорная тема (Семен Кутателадзе писал, что все эти h-факторы — вне науки, это дело бюрократическое, чиновничье («7 Искусств (8), 2011); а мне довелось предположить, что объективного параметра, оценивающего научное творчество, вовсе не существует. Ученому, в оценке своей работы, все более приходится опираться на собственное ощущение значимости и ценности добытого результата. Индекс цитирования является недурным критерием научного успеха, а успеху ему все едино: дешев он, или добыт по гамбургскому счету.
Признаем, что вовсе отмахнуться от признания за индексом цитируемости показателя качества научной статьи невозможно. Допустим, я ищу в прекрасно организованном поисковике Google Scholar работы на интересующую меня тему; я ввожу ключевые слова и Google Scholar выбрасывает из чрева интернета сотню-другую статей. Естественно, бросаются в глаза хорошо цитированные работы: если коллеги нашли в них нечто заслуживающее внимания — статья определенно недурна, не так ли?
***
Марк Яковлевич Азбель дает и полезные советы молодому ученому, проросшему на советском научном наземе, вручает ему ключ к успеху: «задайте себе вопрос: насколько область, в которой я работаю, представляет сегодня интерес для науки вообще и для того коллектива, где я работаю? И если вы заключите, что тема устарела, то, как это ни тяжело, бросьте ее, найдите другую, которая будет интересовать не только вас. Наука на Западе, как правило, коллективный процесс». Примерно такой совет мог бы дать молодому ученому провинциальный Мефистофель, мелкий поднаучный бес. Четверть века тому назад набить себе громадное количество цитирований было очень просто; следовало заняться «представляющей интерес для научного сообщества» nano-science. Миллиарды долларов были вколочены правительствами в нано-технологии. Если ты, готовя грант, лепил ко всему не попадя приставку «нано-», успех был обеспечен. А я вот до сих пор сомневаюсь в существовании нано-наук. Зато народилась банда недоученных рвачей и выжиг, оборачивающих нано-бредятину в макро-деньги.
Наука была и остается индивидуальным процессом, пол звезд, впрочем, можно определять и коллективно. Но сегодня на сайте Researchgate (это нечто вроде Facebook для ученых) зарегистрированы тринадцать миллионов исследователей, это громадная толща научного планктона, печатающаяся, пишущая гранты, требующего денег и слаженно цитирующая друг друга. Декартов в ней немного. Профессор Мирон Амусья недавно писал об угрозе науке со стороны Интернета, рассеивающего по миру ахинею профессора Петрика и пр. (Мирон Амусья: Антинаука, квазинаука, псевдонаука, Мастерская, 05 Августа, 2017). Я думаю, что наука переживет и Джуну и Петрика, как пережила графа Калиостро, но вот угрюмый шум, производимый миллионами породистых лаборантов в профессорских фраках, может заглушить ростки таланта, а иногда и гения. В статьях активных профессоров нет ничего вопиюще неверного; в них вообще ничего нет. Грамотно написанное введение, графики, таблицы, многочисленные ссылки есть, а нового — нет. Эти статьи пишутся для того, чтобы на них можно было сослаться при получении новых грантов. И эту свою функцию они исправно исполняют, вращая маховик наукообразия: гранты получаются, на полученные средства пишутся статьи, подаются новые гранты….
Вспоминая семидесятые, талантливый харьковский физик Владимир Солунский писал: «это было еще то блаженное время, когда наука могла себе позволить, вернее ей дозволялось развиваться экстенсивно. Сообщество научных работников … напоминало цепь солдат, медленно расходящихся в разные стороны расширяющегося фронта науки. И для того, чтобы поддерживать плотность солдат в цепи, необходимо было все время пополнять их число».2 Образ расширяющегося фронта, отграничивающего знаемое от незнаемого, — замечателен, но требует комментариев. Во-первых, граница незнаемого растет с той же скоростью, с какой прирастает сумма знаемого, а это навевает уныние. Во-вторых, с расширением фронта на него придется бросать все больше серой ученой массы, и поверхность прежде блистающего фронта закоптится. С семидесятых прошло полвека, и она посерела. А в-третьих, по мере расширения области знаемого, интеллектуальный горизонт фронтовиков обречен сужаться.
***
Я знаком с замечательными учеными тихонько сидящими в заштатных американских университетах и колледжах, спокойно разрабатывающих немодные, неброские темы. Они пишут и печатают прекрасные статьи, сохраняя человеческое достоинство и необщее выражение научного лица, перебиваясь с хлеба на кока-колу. Среди них немало выходцев из бывшего СССР. И сам Марк Яковлевич Азбель не следовал своим советам, а занимался тем, чем ему было интересно, и в нано-бреднях замечен не был. А Воронель ютился в подвальной каморке Тель Авивского университета, без оборудования, денег на исследования и учеников. И думаю, что никогда об этом не жалел; не для того он сражался с КГБ, чтобы держать хвост по научному ветру. Активный N , между тем, внушительно заполнял этаж, не зная куда сливать излишки шекелей и евро.
***
Об активных профессорах стоит поговорить особо. Они обожают давать интервью, заседать в комиссиях, распределяющих деньги, и редактировать научные журналы. В течение месяца я получаю с дюжину предложений «любезно войти в редколлегию журнала ….». Журналы эти, как правило платные (open access journals); в них за деньги можно опубликовать любую чепуху. Статьи, напечатанные в этих журналах, как правило, ни разу не скачиваются, но это не имеет никакого значения: бизнес идет споро, лихо, и выглядит вот как: получен и проеден грант, но ведь за него необходимо отчитаться. Вот тут и приходит время нашего open access journal. Из денег гранта в него переводится немалая сумма, печатается статья пуще пустого кувшина, ссылка вписывается в отчет; можно подавать следующий грант. Но ведь журналу необходима редколлегия, надо же ее набить профессорами, и рассылаются предложения… Некоторые из известных мне активистов редактируют сразу по пять-шесть журналов.
Недавно весельчаки-журналисты придумали профессора Киже, фейкового, сетевого персонажа, ласково принимавшего предложения войти в очередную редколлегию. Через год Киже плодотворно редактировал два десятка журналов. Nature написал об этой чудной истории озабоченную статью. Кто-то, прочитав ее, посмеялся, кто-то нахмурился, и все пошло по-прежнему. А curriculum vitae активных профессоров украшают выделенные жирным шрифтом строки: «редактор группы научных журналов», и далее по списку….
***
Вроде бы над академиками Пупковыми-Западными уже и шутить неловко, отсмеялись уже братья Стругацкие в незабвенном «Понедельнике…». Но иногда бывает не до смеха. Активные профессора обладают поразительной способностью сбиваться в злобные стаи. Основывая двадцать лет тому назад лабораторию в Ариэльском Университете, я сильно рисковал. Я легко себе представлял, как ее прихлопывает денежный голод, неизбежный при сплошном, кромешном бойкоте нашего университета (открытом, западном и тихом, израильском), или попросту раздавливает очередное левое правительство, походя вместе с самим университетом. Но я научился честным способам отымания денег у частных фирм, и нас не прихлопнули, и того более, мы стали в нашей области одной из самых уважаемых лабораторий в мире. Чего я не мог себе представить по недостатку фантазии, это того, что нас изящно и абсолютно законно (комар носу не подточит) доконает руководство самого нашего университета, по причине нашей избыточной успешности и международной известности. В отличие от Фабриканта, я не стал применять меры третьей степени, а переключился на другие задачи (вполне забавные), которые можно делать в одиночку или в очень маленькой группе (часто разбросанной по глобусу). Как оказалось, заниматься делом без соратников куда слаще, веселее и продуктивнее. Так что линч пошел мне определенно на пользу, и я лишний раз убедился в том, что Вс-вышний все направляет куда следует. Братья Стругацкие были правы: хороший роман можно написать только в обстреливаемом отеле.
***
Многие ученые, переехавшие на Запад, вспоминают времена, часы, проведенные на семинарах Ландау и Гельфанда с неизбывной ностальгией. Там ценился, культивировался талант, и только. Мне казалось (я и сейчас так думаю), что служение культуре, искусству, науке представляло собою в СССР утонченную форму идолопоклонства. Но западный культ успеха ничуть не лучше, а эстетически куда как коварнее. Семинаров Ландау и Гельфанда здесь не найдешь, талант оценен не будет, а противостоять здешней системе разрушения личности иногда труднее, чем советской власти. Партком и КГБ были определенно омерзительны; активные профессора обаятельны, радушны и охотно раскрывают свои липкие объятия. Так что же нам делать? А попросту делать свое дело: придумывать теории и эксперименты, пытаться честно мыслить (это самое трудное; Лейбниц и вообще полагал мышление единственно трудным занятием; так то ведь Лейбниц…), вырабатывать косой взгляд на обступающий нас мир, религиозно веруя, что гамбургский счет есть, и он отнюдь не совпадает со счетчиком цитирований Google Scholar; верить в то, что «все религии, искусства и науки — что это, если не ветви одного и того же дерева»3, не сомневаясь в окончательном поражении в деле познания, обреченном, но не бессмысленном.
Литература
-
Азбель М. Я. Иерусалимские Размышления, Природа, 1991, 10, 82-90. Яков Евсеевич Гегузин. Ученый и учитель, Харьков, Фолио, 2005. Виккерт Й. Альберт Эйнштейн, Урал LTD, 1999.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer10-bormashenko/
