«
Дом сгори,
Мать умри,
Вместо отца
Немец приди».
Детская клятва
Увидев его, я от страха бледнел,
А потом краснел от стыда.
Возле дома, как змей, овраг зеленел,
Зеленела на дне вода.
Приходил он с лотком в левой руке —
Правой не было у него
Предлагал на ломаном языке
Щуку, карпа, плотву, леща.
Шел седьмой послевоенный год,
Плыл Чапаев через Урал,
Новый шлюз работал, гудел завод,
С экрана Тарзан кричал.
Не кончалась только наша война,
Каждый был из нас партизан.
Перед нами от страха дрожал Берлин
И немец-рыбник с лотком.
В заводском клубе царил Покрасс,
Пели мы про Вождя и Москву
И твёрдо знали, что если война
Начнется — нас позовут.
Мы играли в лунки, пристенок, лапту,
Покоряли сырой овраг,
Но о немце этом с его лотком
Я не мог позабыть никак.
И вот он идет, уже без лотка,
Одетый в чистый мундир.
Мы вчера узнали, что завтра он
Уезжает домой в Берлин.
Тогда я камень тяжелый взял,
Клятву страшную произнес
И, отбросив разряженный ПэПэШа,
Гранату метнул в него.
Мощный взрыв разнес его на куски,
Все равно он меня поймал
И, левой рукой держа за плечо,
К маме привел домой.
Моя мама вынесла ему хлеб,
Он, сказав ей «данке», ушел.
Но теперь я твердо знал — никогда
Он уже не придет в наш двор.
* * *
Виктору Ерохину
Если это провинция, то обязательно дом
С деревянной террасой, чердак, полный разного хлама,
Небольшой огородик, ворота с висячим замком,
Вдоль забора кусты и сарай, современник Адама.
Обязательно парк, если нет, то, как минимум, сквер.
Пара-тройка скамеек в истоме полуденной лени,
Для сугубой эстетики — дева с веслом, например,
Или бронзовый Ленин, а, может быть, гипсовый Ленин.
Непременно река, вот уж что непременно — река.
Скажем, матушка-Волга, но не исключаются Кама,
Сетунь, Истра, Тверца, Корожечна, Славянка, Ока…
Плюс пожарная вышка, соперница местного храма.
Вспоминается желтая осень, сиреневый снег
Под мохнатыми звездами, печка с певучей трубою.
Так когда-то я прожил дошкольный запасливый век
И уехал, с беспечностью дверь затворив за собою.
За вагонным окном побегут облака и мосты,
Полустанки, деревья в клочках паровозного пара.
И прощально помашет рукою мне из темноты
Белокурая девочка с ласковым именем Лара.
***
По дороге в Углич
Алексею Суслову
Есть несколько запахов, что постоянно со мной:
Вербены, цветка, чье названье забылось, перронов
Российской провинции, старых и душных вагонов,
Пропитанных временем шпал одуряющий зной.
Всё неотделимо от леса, проселков, реки,
Глухих полустанков, оранжевым крашенных будок,
Колесного стука, бездельем растянутых суток,
Соседних купе, где горланят и пьют мужики.
В вагонном окне деревушки немой чередой
И где-то внутри удивительным — зрительным — эхом
Милиционеры в фуражках с малиновым верхом,
Калязин, свеча колокольни над черной водой.
* * *
Из пачки соль на стол просыпав,
Что, как известно, на беду…
Куда вы, Жеглин и Архипов,
Как сговорясь, в одном году?
Земля, песок, щебенки малость,
Слепая даль из-под руки.
Она к вам тихо подбиралась,
Петля невидимой реки,
Что век за веком, не мелея,
Несет неспешную волну.
Лицом трагически белея,
В свой срок я тоже утону.
Былого не возненавидя,
Не ссорясь с будущим в быту,
В дешевом (секонд хенд) прикиде
С железной фиксою во рту.
Семье и миру став обузой,
Отмерю свой последний шаг
С беспечно-пьяноватой Музой
И книжной пылью на ушах
Туда, где ждут за поворотом,
Реки перекрывая рев,
Охапкин, Генделев — и кто там? —
Галибин, Иру, Шишмарёв.
Успеть бы только наглядеться,
Налюбоваться наяву…
Ау, нерадостное детство.
Шальная молодость, ау!
***
«Я не поеду в Царское Село»
Семён Гринберг
Ему же и посвящается
Я помню воздух Царского Села,
Как там росла, взрослела и взросла
Поэтов русских славная семья:
Давыдов, Пушкин, Кюхельбеккер, я…
И пусть туда не ездит Сеня Гринберг,
Зато бывали Блок, Андреев, Грин, Берг.
Там в школе у Гостиного Двора
Задолго до меня училась Аня
Горенко. Светлой юности пора,
Их с Гумилёвым первые свиданья,
Парк, свет дневной в июне по ночам —
Понятно, что завидно москвичам.
У них еще пасли коров и коз
В Кремле и на Тверской — в ту пору в Царском
Блистал Чедаев в ментике гусарском,
Давал концерты Гектор Берлиоз
И Калиостро обаяньем барским
Немало пробуждал девичьих грез.
С ДэКа, скромна, соседствовала школа,
Где был директором поэт Ник. Т-о.
Зимою в парках мрачно, пусто, голо,
Цвет неба, как брезент на шапито,
Из развлечений разве что коньки,
Портвейн, игра в снежки.
Там дева на скале сидит всегда.
Стекает из кувшина, как из крана,
Вода… Уже немало утекло.
Меж нами лет туманная гряда.
Я здесь, недалеко от Иордана,
Смотрю, грустя, на Царское Село.
* * *
Где застряла моя самоходная печь,
Где усвоил я звонкую русскую речь,
Что, по слову поэта, чиста, как родник,
По сей день в полынье виден щучий плавник.
Им украшено зеркало тусклой воды,
Не посмотришься — жди неминучей беды,
А посмотришься — та же настигнет беда,
Лишь одно про нее неизвестно — когда?
Там живут дорогие мои земляки
Возле самой могучей и славной реки,
Ловят щуку, гоняют Конька-Горбунка,
А тому Горбунку что гора, что река.
И самим землякам что сума, что тюрьма.
Как два века назад вся беда — от ума,
Татарвы, немчуры, их зловредных богов,
Косоглазых, чучмеков и прочих врагов.
Да и сам я хорош: мелодический шум
Заглушил мне судьбу, что текла наобум.
Голос крови, романтику, цепи родства
Я отдал за рифмованные слова.
Оттого-то, видать, и течет все быстрей
Речка жизни моей, а точнее — ручей,
Что стремительно движется к той из сторон,
Где с ладьей управляется хмурый Харон.
Где земля не земля и вода не вода,
Где от века другие не ходят суда,
Где однажды и я, бессловесен и гол,
Протяну перевозчику медный обол.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer5-hanan/
