Первый свой гонорар я получил в двенадцать лет. Тогда я даже и не знал, что денежное вознаграждение обозначается этим словом. Где-то оно встречалось мне раньше. Из уроков литературы? Пения? Рисования? Больше всего слово ассоциировалось с артистами. В первую очередь с каким-нибудь Шаляпиным или Вертинским, и теперь удивительным образом коснулось меня.
Мне предложили на бумаге поделиться впечатлениями от поездки в Крым, куда я был направлен по пионерской путёвке. Сказали:
– Не волнуйся, напиши что-то вроде школьного сочинения на тему «Моё пионерское лето». Получится – напечатаем в районной газете.
Я согласился. Всё оказалось сложнее, чем я предполагал. Недели две не мог приступить к теме. Не знал, с чего начать. Во-первых, название «Моё пионерское лето» не подходило – в Крыму я был в ноябре. Мне посоветовали, не затрудняясь с названием: «Ну, тогда «Моя пионерская осень», ни у кого ещё такого названия не было.
Я разволновался: в новом заглавии было что-то, что подкупало, что-то, от чего «хотелось сесть и работать». Это была осень. Вот только сочетание «пионерская осень», в отличие от «лета», звучало казённо и непривычно. Тем более ещё потому, что ходил я в Крыму в форменной пионерской одежде, был далеко от дома, далеко от матери, да и то сказать – находился я на каком-то, чёрт его знает, полуострове. И мне было так смертельно одиноко, что надежда на возвращение домой не представлялась возможной. О чём было писать? Не о форменной же одежде. «Пионерское» пришлось опустить, оставить только «осень».
И вдруг, будто из ниоткуда, на ум стали набегать необычные для русского слуха звучания: Ялта, Ливадия, Гурзуф, Роман-Кош и сама кульминация крымского пейзажа – мыс каменного медведя, обросшего сосной и усыпанного осенним дубняком.
Мне кажется, именно тогда, благодаря этим звучаниям я был готов «делиться впечатлениями» со всеми, кто пожелал бы меня слушать.
Я торопился записывать потоки слов, боясь не успеть, пропустить хоть малость из того, что хлынуло на меня вдруг. Я волновался. И когда от радости за уже содеянное, взвинчивая себя до предела, замечал, что у меня перестаёт получаться то, что я задумал, тогда я успокаивал себя: лежал, прогуливался по дому, выходил на улицу, возвращался. И начинал всё сначала. Я писал о кипарисах (о чём же ещё?), об олеандрах и лаврах, о каштанах и магнолиях, крымской розе, о которой слагают легенды, о доме Чехова и пушкинском гроте. Все было напичкано эпитетами в превосходной степени. И от этого было никуда не деться: названия завораживали. Была ещё и Турция, которой нас пугали, которой пугали всех детей. Турция была рядом. А в Турции – Стамбул. Вы представляете? Стам-бул! Головокружительно рядом: всего-то за морем. Про море я писал, что оно было большим и гладким, и туман, висящий над ним, казался паром кипящей воды. Свои впечатления я обозвал отчасти по-гречески: «У понта Эвксинского». Звучало необычно, и казалось загадочным и таинственным то место, которое и означало всего-то лишь Чёрное море.
Через неделю меня напечатали.
Сколько раз я дрожащими руками разворачивал газету! Сколько раз с трепетным сердцем прочитывал текст! И ничего, что в некоторых местах текст был мне незнаком. Главное – была моя фамилия. И после очередного прочтения я непременно встречал её с уже лёгкой потерей равновесия. Без неё, без фамилии, текст, казалось мне, был бы не закончен.
Ещё через неделю я обнаружил в почтовом ящике извещение о денежном переводе. На квитанции было написано: «Гонорар за публикацию». Согласные звучали строго и торжественно. Я заглянул в словарь и проникся гордостью: слово «гонорар» означало «вознаграждение за услуги». Всё правильно, думал я, осязаемо и то, и другое, и услуги, и вознаграждение, и газета, и квитанция. Будто: вот я оказал вам услугу. Мне было немного трудно, а вообще сказать – легко. Ну да ладно. Вы же вознаграждаете меня за эту услугу. Это «вы» была не только газета, а ещё и те, кто меня знал и кто прочитал.
Помню, я дня три получал свой гонорар: не хотел расставаться с извещением. И ещё мне было приятно отпрашиваться в школе с последнего урока.
– Мне нужно на почте гонорар получить за публикацию, – говорил я учительнице как будто уставшим от бухгалтерской рутины голосом: но что, мол, поделать, таково вот.
– Ну, раз надо, так иди, – отвечала она, подыгрывая мне. И как ни старалась, не могла скрыть улыбки. Я благодарил и уходил с серьёзным видом. И глуп, и счастлив был без меры.
А как-то случайно наткнулся я на строчки в одном стихотворении:
За новым белым домом
Хребет Яйлы и близок и тяжёл.
Прочёл, и был раздосадован: почему они не попались мне раньше. Они бы так пригодились тогда. Ну, хотя бы в эпиграфе. Да было уже поздно…
РЫБАРИ
Рассказ
Часто, когда я вижу детей-школьников, мне приходит на память история, которую Бунин рассказывал своему секретарю: «Идёшь, бывало, из гимназии к дому, в котором меня поселили. Проходишь стоянку извозчиков. Один из них непременно пристанет: «Барчук, а барчук, арихметику купи. У меня недорого есть, по случаю…». Полюбопытствуешь, остановишься, вступишь в разговор. А он задерёт кобылий хвост: «Вот тебе и арихметика!» Все радостно хохочут, а самому хочется сквозь землю от стыда провалиться…» И жалко становится несчастного Ванечку, который хотел казаться взрослым, толкующим и серьёзным не по годам даже с ломовыми. А если представить, что живёт-то он не дома, а там, где его поселили…
Как радостно и гордо я сам пошёл когда-то в первый класс, и каким рассудительным выставлял себя даже с домашними. А кроме этого, всё нужно было знать, выучить, что прошли по учебникам, а завтра помнить и отвечать, когда вокруг столько людей, таких же маленьких и с претензиями. Трудно было всё ответить правильно, ничего не забыть, сориентироваться.
Встретишь какого-нибудь школьника, шагающего домой, – малая его фигура неуклюжа от прикреплённого сзади ранца, – подумаешь: откуда он? Ведь по времени никак он не может из школы идти. Заигрался где-то, забегался. Сейчас идёт и думает: что-то будет дома? А навстречу ему двое взрослых. Сравняются, оглядят, ещё обернутся, и слышишь: «Смотри, какой важный». А он действительно важный, сама природа заботится, чтобы он важный был, иначе не выживешь: беззащитный, бессловесный, одинокий во всём этом новом, неизвестном.
А недавно мне одна учительница рассказывала, как её второгодник слова под диктовку писал: правильно, стараясь, да только не там, где надо, а между узких строчек, в широкой. Писал, не заметил, а когда указала она ему на ошибку, надулся и о чём-то думал. А ведь тоже хотел быть значительным и серьёзным. Да не успел, застали-таки его врасплох.
Слыхал я как-то, что рыбаки на юге Франции, когда выходят в море, произносят молитву, в которой просят лишь об одном: «Храни нас, Господи!» Это даже не молитва, это просьба, единственная в своём роде, на которую только и имеет-то право всякий из нас перед Вездесущим. Единственная, благодаря которой испытываем мы жалость ко всему временному в бесконечном течении. Храни нас, Господи, ибо море Твоё велико, и волны Твои высоки, а у нас только хрупкие судёнышки.
