Очередь была на выставку...
Вы знаете, что такое толпа? Ощутили когда-нибудь на себе её силу, её власть, её железную хватку?.. Нет? Ну так — бойтесь! Бойтесь толпы: она, словно дикий зверь, непредсказуема и обожает жертвы…
Но когда тебе восемнадцать и ты студентка престижного факультета, когда тебе ужасно хочется быть в курсе всего происходящего и ты просто не можешь выжить без выставки авангардистов на ВДНХ, — ты сбегаешь с подругой с очередной лекции, влетаешь в отъезжающий уже от остановки троллейбус, и в спину тебе дует ветер, пока не захлопнется железными створками гремящая дверь, и платье твоё раздувается одуванчиком, и сама ты, словно одуванчик, готова сорваться и полететь одним из его парашютиков над миром.
Но лететь никуда не надо, потому что дверь всё-таки захлопнулась, и ветер теперь догоняет тебя за окном, около которого ты стоишь и болтаешь о том-о сём с подругой, которая ещё не может отдышаться, потому что ты — спортсменка, а она — нет, и пробежка ваша до троллейбуса обошлась ей не так легко, как тебе…
И вот ты стоишь, а он едет, и умная подруга тебе говорит, что недавно она смотрела сюрреалистов и была в диком восторге. А уж без авангардистов — ну просто никак нельзя…
И ты соглашаешься, делая взрослое лицо, потому что веснушчатый этот парень, который почти вплотную придвинулся к тебе, явно подслушивает и подглядывает, и явно проехал уже свою остановку…
Потом — метро… И, уже выходя, ты видишь парня с веснушками у себя за спиной… Может, совпадение? Но он — вслед за вами — покупает билет на ВДНХ и уверенно шагает под стрелку: «Выставка художников-авангардистов»… Даже слегка опережая вас. Первым приобщившись к очереди, точнее — к толпе. Потому что, увидев всё это, тебе становится весело только от одной мысли, что пропустишь ты не одну пару и не две, а скорее всего — все сегодняшние занятия и семинар, на котором тебе очень надо быть…
Но какой уж тут семинар, когда толпа — просто невообразимая, а решение увидеть все изощрения художников, так рьяно порывающих с реализмом и так настырно ищущих новые формы художественного выражения, твердеет с каждой минутой; тем более, что за тобой уже такой хвост, что просто обидно было бы уйти, не достигнув своей цели.
Веснушчатый уже улыбается. Сколько вместе придётся стоять?! Поглядывает, уже не прячась, а потом бежит за мороженым, потому что, к тому же, ещё и жара, а ветер умчался вслед за троллейбусом…
— Девочки, угощайтесь! Валера, — представляется парень и протягивает нам по пломбиру, ожидая в ответ и наши имена…
В общем, такая мирная картинка, как будто ничего и не должно случиться, как будто и не в толпе мы пребываем, со всех сторон подступающей к нам всё глуше, потому что пускать на выставку почему-то перестали.
Стоим. Болтаем. Смеёмся. Анекдоты пошли в ход. Разные словечки, картины студенческой жизни…
И тут откуда-то выясняется, почему, собственно, очередь не движется. Просто такое количество народу всё равно посмотреть все картины уже не успеет. А хвост за нами извивается километровой змеёй и всё напирает.
До входа в павильон каких-нибудь метров двадцать, но люди стоят уже в три, четыре, пять рядов, и получается, что даже до нас — желающих много. И когда люди начинают понимать, что, простояв пять-шесть часов, они ничего не увидят, очередь приходит в движение. Сначала она утолщается, уплотняется, а потом начинает на разные голоса орать, и улюлюкать, и — несмотря ни на какие запреты — напирать на охрану. Охрана раздумывает, что же с нами всё-таки делать, и, наконец, решает, что сейчас она пропустит одним махом человек пятьдесят, и на этом — точка.
Отодвигается загородительная железная стойка, и толпа с рёвом начинает просачиваться на дорожку перед павильоном — это те, кто стоял впереди. Мы же — сжатые со всех сторон этой самой, уплотнённой донельзя, толпой — начинаем чувствовать, что мы не идём, а плывём — от наших ног уже ничего не зависит… Звериная сущность толпы показывает наконец-то своё истинное лицо.
Дальше я вижу всё, как в замедленной съёмке…
Как же это случилось, что мы с моей подругой — самые маленькие по росту — оказались в самой середине гибкого тела змеи? Куда ни повернёшь голову, повсюду высокие мужские шеи, устремлённые к воздуху и — не видящие, не замечающие нас, таких маленьких, готовые поглотить в любой момент — сбить, уронить, растоптать, лишь бы продвинуться вперёд, лишь бы достигнуть этого узкого прохода в железных воротах, где как-то ещё держит напор толпы охрана.
И тут я отчётливо чувствую, что меня сжимают со всех сторон настолько, что дышать я уже не могу. Изо рта вместо крика вырывается какое-то хриплое мычание, а до воздуха над очередью — как до Луны. Лёгкие сжаты, сплющены чужими телами — ни взохнуть, ни выдохнуть, и в глазах уже плывут чёрные точки, и я ничего не вижу — ни подруги, ни Валеры, ни земли, ни неба — сплошная чернота, и запах сильного перемешанного мужского пота заполняет последние свободные клетки моих лёгких…
Но когда тебе восемнадцать и всё лучшее планировалось только ещё впереди, — умирать, конечно, совсем не хочется; и адреналин в крови, смешиваясь со страхом и какой-то гадливостью, заставляет меня работать локтями, лезть вверх по чужим ногам и телам, хвататься руками за карманы и пуговицы — вверх, вверх — только бы выжить! Только бы вдохнуть! Ну хоть глоточек свежего воздуха!
Не знаю, что было бы со мной дальше, но в этот момент (о чудо!) толпа сметает охрану вместе с её железными заграждениями и с рёвом врывается в ворота. И меня подхватило общим ускоренным течением, вынесло за ворота и выбросило прямо на зелёную лужайку рядом с так нужным всей толпе павильоном.
Глоток, другой, третий — я пила свежий воздух, как воду, жадно шевеля губами и дрожа всем телом.
Сознание прояснилось. Подруга уже хватала меня за руку, и мы бежали со всех ног к павильону, к новым дверям, за которыми — такие непонятные, на первый взгляд, такие дисгармоничные, хаотические нагромождения из линий, кругов, треугольников и квадратов, составляющих нечто — новые формы художественного выражения.
Выражения чего? Это нам понять ещё только предстояло. До закрытия выставки оставался один час…
Теперь, даже в метро, я никогда не лезу в середину толпы — всегда жмусь к краю, потому что знаю, что бывает, когда оживает многопудовая змея.
А всё-таки одуванчиком быть лучше!
Растёшь себе, где хочешь, ветер — всегда свежий, всё вокруг — такое новое, и никаких ухищрений не надо, чтобы выразить этот огромный любимый мир. Просто срываешься с парашютиком и летишь! Летишь, чтобы насладиться полётом, достигнуть земли обетованной, войти в неё своим единственным семенем, прорасти — и опять стать одуванчиком. Легкокрылым белым одуванчиком над всеми змеями мира земного.
9 августа 1991г., 27 сентября 2008 г.
