Поэма написана в конце сороковых годов после того, как поэт узнал об обстоятельствах гибели своей семьи во Львове в 1941 году.
Количество строк, пунктуация, форматирование текста и другие аспекты перевода соответствуют оригиналу. Свериться с оригиналом можно по двуязычной публикации в Интернете: http://www.antho.net/uri-zvi-greenberg/perevodchiki/polski/hakever-bayaar/1a.html
Перевод осуществлён в процессе работы семинара переводчиков при иерусалимском Доме наследия Ури Цви Гринберга. Руководители главный редактор «Иерусалимского журнала» Игорь Бяльский и раввин Зеэв Султанович.
Песнь первая:
Иван Степанов, господар, зимним заснеженным днём
делится своей сердечной радостью
...и на белое поле их выгнали всех!
Жмётся к мамке младенец, не смотрит на снег:
Будто он понимает, что будет сейчас.
Они сами копали могилу себе:
Смерть евреям – германца приказ.
Вот разделись они, и разулись они,
Будто в речке купаться собрались они.
Ров готов – их загнали туда как скотов,
Поддавая прикладами по головам
И по рёбрам, и перестреляли их там.
Я, Степанов Иван, господар,
Из деревни Хилчич близ местечка Олеск,
Счастлив был, будто с неба мне дар.
Так их! Пусть наше небо они не коптят,
И за халы в шабат. и за всё! –
Приказали мне трупы спихнуть на дно:
Я пинал их, пинал, как плясал.
Приказали засыпать – мотыгу взял
И на раз исполнил приказ!
Так их! – Дыры их рваные все заховал,
И вернулся к обеду как раз –
Хорошо. Боже мой! Одолели жида
Навсегда. Я, Степанов Иван,
В семьях с детства у них шабес-гой.
Но! – их белая хала была мне мила,
И рюмашка хмельная в шабат
Согревала. Ещё не забыт её вкус:
Когда печку топил им в шабат,
И подсвечники переносил со стола –
К ним нельзя прикасаться в шабат –
Им – не мне. Но сегодня их нет,
Им хана. Их подсвечники стали мои,
В ихнем доме живу теперь я
И родня. Хорошо. Я, Степанов Иван!
Всё моё. Я, Степанов Иван.
Дом их мой. Я, Степанов Иван!
В Рождество твоё, боже наш, в этом году,
Будет праздник весёлый и пир:
Там они, под сугробом во рву!
Будет радость: под белою скатертью стол –
Стол и скатерть шабата – мои.
Серебро их: подсвечники-чарки – мои.
И рюмашки для водки – мои –
Хорошо мне. Исусе. Иваново всё!
Прикажу я жене и детям:
Помолитесь Христу – богу доброму к нам:
Наконец-то дождались мы дня.
Там они, под сугробом во рву –
Зарывал их – на трупы плевал.
Мы в их доме гуляем в твоё Рождество –
Дом – он мой – чтоб я сдох, если вру! –
Мой! Покроется травкою ров –
Не для их, для моих коров –
Первый тост за тебя и за матерь твою!
А за жинку родную – второй!
За детёнышей – третий. Потом – за меня!
Я, Степанов Иван, в синагоге стою:
Я стою тут! Что вижу – моё!
Вскоре, боже, мы встретим твоё рождество!
Их шофар – теперь дудка моя:
И я буду трубить для тебя:
Тутуту, ту-ту-ту!
(а по-польски: по-поооооо!)
Синагога пуста. В ней Степанов Иван,
Господар, и трубит он в шофар:
– тутуту туту-туууууууу:
По-по-пооооо! Чтоб я сдох – тута я!
Там трескучий мороз. Чтоб я сдох, если вру!
Все они под сугробом во рву!
Я трублю в синагоге в их дудку: ту-тууууу!
Если ксёндз не захочет в ней сделать костёл,
Значит, я в ней амбар заведу.
Песнь вторая:
Пасха
Там-там, и там-там, глин-глан и бам-бам.
Пустились мы в пляс – больше нету жидов!
Не здесь и не там. глин-глан и бим-бам.
Вот в шубе собольей Степанов Иван –
С чужого плеча, что в одном изо рвов
При "швабах" убил и зарыл.
Жидов занавеску напялил Иван –
Сорвал в синагоге (амбар уже там):
По синему шёлку шитьё серебром,
Как звёздное небо сияет.
По центру – Маген-Давид золотой
Два крува пурпурных с обеих сторон
Крыла простирают – живые, живьём.
И больно им, как занавеске самой,
В которой гуляет Степанов Иван,
Схватив за углы её синюю ткань –
Живую – зажав кулаком –
Иван как епископ ступает!
Вот старший детёныш с крестом – это Стах.
Колышутся кисточки – талес-катан
На Стахе. А рядом –
Под солнцем пасхальным, народа толпа
И вьются знамён христианских шелка
Над всем буйноцветным парадом.
И весело парни глядят на девчат,
Кровавою радостью рады,
И от грабежа веселится душа –
О, радость! Нам "шваб" – что мессия.
О, радость – о, как хорошо без жида.
И даже церковные колокола
Сегодня звонят, как шальные:
Там-там и глин-глан... Но жидов-воробьёв
Не видно – Израиль родня им:
Укрылись по гнёздам, умолкли и ждут,
Пока разойдётся ликующий люд,
И кончится пение колоколов –
Тогда только выпорхнут вновь –
Мужчины и женщины песню поют
И вот этой песни слова:
Господь наш Исусе! Мы всех их убили!
Когда убивали, мы им говорили:
Зачем вы "спасителя", гады, распяли
В жидовском Иерусалиме?!
Мы всех их убили, и всех уложили
В яму, наш добрый Исусе!
Всю ночь шевелилась над ними земля,
И спали мы, как никогда.
Что за ночь! Что за мир без жида!
Хорошо нам! Веселье сердец!
После травка зелёная выросла там,
После снег разостлался по ямам и рвам.
И нет мстителя в мире. Конец.
Песнь третья:
Иван на могиле в лесу
Сидит пьяный на месте захоронения, раскинув ноги.
С животной жадностью сосёт водку из горла.
Вдруг швыряет бутылку в кого-то невидимого напротив.
Всхлипывает сквозь пьяные слёзы.
И начинает облегчать сердце перед своим боженькой:
...О, боже Исусе, добрейший судья!
Тайну тебе одному расскажу:
Убил я жида. Ведь за это ты мне
Не накинешь на шею петлю.
Только жид этот жив и приходит во сне.
Добрый боже, страдает Иван!
Исусе, Исусе! Так было, не вру.
Был там жид – гол-да-жив – на морозе в лесу.
Словно баба и водка он тянет меня
В это место, а я не хочу.
Говорю: Не пойду! Вот останусь и всё! –
Но вопит он, я слышу, его:
"– Пожалей, отпусти меня. Мил-человек!
Видит Б-г! Страшен Б-г!"
Тот жидок мне попался в лесу:
Там он прятался, грязная тварь.
А со мною топор как всегда на плече,
И верёвка. Ну, я говорю:
– Ты же жид, пришёл "шваб", моя власть.
Я, Степанов Иван из деревни Хилчич
Под Олеском. Олеск тоже мой,
Также лес мой и боженька мой!
Скидай валенки! Шубу скидай!
Тут и нож у меня, и топор.
Ты испустишь, субботняя курица, дух!
Топора испугался? Ножом
Иван сделает по доброте.
Видит он, что вопрос-то решён:
Не шучу я, чащоба кругом,
"Шваб" в стране, всё, что вижу – моё.
Снял тряпьё с себя жид и дрожит,
Скинул валенки он, и босой,
На снегу, будто перед рекой –
(там река рядом с лесом моя) –
Голый – плачет, и мне говорит:
"– Отпусти меня так – гол-да-жив". –
Он сказал: гол-да-жив "и за то
Б-г тебя пожалеет, Иван"...
Я, Степанов Иван из деревни Хилчич
Близ Олеска (Олеск – тоже мой,
Лес – он мой, и Исус тоже мой!)
говорю: хватит ныть-бормотать,
"Шваб" в стране, а ты жид, а бог мой,
Всё моё – даже ты, гол-да-жив.
Хохохо, хахаха, хохохо..
Вот он голый стоит и дрожит,
Лес и снег, и топор, и вообще.
Говорит он: "в твоих я руках,
Б-г, как видно, того захотел.
Расскажу тебе майсу, Иван,
Перед тем, как меня ты убьёшь".
Я, Степанов Иван, разрешил:
Ну, рассказывай, жид гол-да-жив.
Вот и стал он рассказывать майсу:
"– В день дождливый с евреем то было в лесу.
От села до села разносил он товар
В дни, когда Франц-Иосиф был королём –
В городах и полях и лесах –
Суд, судья, и палач… Было так…
Дело к вечеру. Встретить шабат
Торопился торговец в Олеск.
Вдруг навстречу мужик с топором на плече.
Ему 'здравствуй' еврей говорит.
Тот ему: дай-то боже. Стоять!
Мне охота в чащобе зарезать жида –
Тот ему: видит Б-г! Страшен Б-г!
Будет суд короля и петля палача,
Станут детки сиротами, жинка вдовой…
Забери мой товар – твой он, мил-человек!
Отпусти меня только живого домой.
Я и ты – будем рады судьбе!
А мужик: я зарежу тебя.
И товар я, конечно, возьму,
Не волнуйся – и так всё моё!
Отвечает еврей: значит, Б-г
Мне судил быть убитым тобой.
Дай же мне помолиться 'видуй'
Тот ответил: раз надо – молись.
И себя осеняет крестом,
Как ведётся у вас, христиан.
Тут же начал еврей бормотать,
Непонятный 'видуй' говорить
И рыдать (хохохо...), и стенать.
А мужик не спеша вынул нож
И топор положил на траву
Прямо тут же – под ноги жида,
Не боясь, что ухватит топор:
'Видуй' – исповедь он говорит.
Дождь над ними меж тем всё сильней.
Хватит! – рявкнул мужик: 'видуй' – край!
Оба в луже стоят дождевой:
Пузырьки в ней, как будто глаза.
Отвечает еврей: есть же Б-г,
Видит Б-г – страшный грех убивать!
Пузырьки дождевые – они не солгут:
Всё про день этот скажут и час:
Суд, судья и король есть у нас! –
Но не слушал мужик, и не верил мужик.
Засмеялся мужик: видно спятил еврей.
Пузырьки донесут на него?
Разбегутся из леса болтать по селу?
Как? Когда? Обалдел гол-да-жив!
И тот час же зарезал жида.
Взял топор, положил на плечо,
И разгладил усы, возвратившись в село,
Будто пил, но его не взяло.
И с тех пор, и с тех пор, когда дождь на дворе
Ему слышится голос жида:
Бормотанье, стенанье и плач,
В каждой луже мигают ему пузырьки
Словно глазки. И тут же он сам
Закрывает от страха руками лицо
И бормочет, бормочет себе –
Как-то пристав увидел его в день дождя,
Среди луж-пузырьков проходя,
И прислушался: что там бормочет, мужик?
'Пузырьки, пожалейте! Молчите о том,
Что в лесу я зарезал жида
И ограбил – был жид гол-да-жив,
Торопился он лесом к субботним свечам.
И схватил его пристав, и руки связал –
Пред судом он в Олеске предстал,
И повешен. А всё – пузырьки.
Отпусти меня, мил-человек!"
Так закончил он майсу, еврей гол-да-жив.
Я сказал: спятил, что ли, дурак?
Это было, когда был король.
А король – он еврейскую рыбу любил.
А сейчас пришёл "шваб", всё моё,
Разговорам конец. И жидам –
Ну – и тут же по горлу ножом –
Да и дело с концом.
Это было в лесу. И с тех пор, и с тех пор
Словно баба и водка жид тянет меня
В это место, а я не хочу.
И тогда слышу слёзы и голос его
"– Сделай милость, живым отпусти!"
Здесь я снова, Степанов Иван,
У жида, чтоб я сдох, если вру!
Иисусе! Страдает Иван!
Всё моё тут, и это моё!
-----------------------------------------------
И Степанов Иван тут же на ноги встал,
И с досадой расстался, как снег отряхнул,
И как пёс, что добрался до берега вплавь,
Одолев неприятные воды реки,
Вытирает он нос и усы заодно,
Крестным знаменьем он осеняет себя,
Протрезвев, новых сил ощущает прилив.
– Ерунда. Я Степанов Иван! Хорошо.
Всё моё. И в стране моей "шваб",
А евреев нема – тут, под этим они!
Если снова во сне мне привидится жид,
Клянусь богом и мамой его – я пойду
С фонарём и лопатою
Прямо сюда
Ночью яму разрою, достану жида,
Растолку его в пыль, не оставлю ему
Даже кости мельчайшей! До ксёндза дойду,
Расскажу всё как есть и спрошу:
Может быть он помолится – нет или да!? –
Чтоб Степанов Иван смог убить навсегда,
Приходящего ночью жида –
Солнце полдня – стоять! Господар из Хилчич
Здесь ступает, Степанов Иван,
И разносит напев: "Всё моё! Всё моё!"
Воздух мира.
Песнь четвёртая:
Мститель пришёл
Белым снегом село занесло,
Лунным светом залито село,
Где убийца отца моего.
Знак того, что уж близко река подо льдом
Эти ивы и то озерцо.
Впереди Белый Камень. Стучит
Сердце мстителя. Будь, партизан,
Непреклонен, отважен! Держись!
Пока я не приду в дом родительский мой
Где родителей нет. Там – под снегом во рву,
Там – загублены гойской рукой.
Нет мезузы, в которой Шадая глазок
Голубиный – я место её
Поцелую. И в дверь в эту ночь постучу.
И откроет вселившийся гой.
Я в немецком мундире: берёт его дрожь,
Льстиво мне улыбается он.
Гляну пристально: вот он – убийца отца –
И сдержусь. И по роже не дам.
Ибо вкус окончания встречи ночной
Обдаёт горячей волной.
Я сдержусь, лишь сожму кулаки,
И сквозь зубы ему – выходи!
И пойдёт он, дрожа впереди:
Ведь не знает, куда мы идём.
Снег скрипит, словно скрежет зубов.
Так в молчаньи пройдём мы село,
А в лесу – будет суд:
Скажу: СТОП! По-немецки ему:
– Имя! Намэ мир заген, ферфлюхт!
Ду бист юдэ? Йа?! Заг мир зофорт!
Он как чучело рухнет ничком
В снег, залитый зловещей луной.
– Их нихт юде. Либ шваб. Х'бин Иван!
И скорей целовать сапоги,
будто это его истукан.
Я нагнусь, посмотрю в глаза
Палача в страшном свете луны:
В двух зрачках лик отца моего.
И сдержусь, и скажу на его языке
(он елозит по снегу под жуткой луной):
– Ты убийца отца. Ты, Степанов Иван.
Я – не немец. Я сын его – жид
Я пришёл, чтоб могилу отца отыскать.
Встань и сыну её покажи –
Но не встанет Иван-гой-эпохи-моей,
Страхом смерти охвачен. Еврей!
Заелозит на брюхе как пойманный змей
Тот Иван-их-нихт-юде-либ-шваб.
По сугробам ползёт под луной
Диким зверем, Степанов Иван,
Пока не остановится в чаще лесной,
И укажет кровавой рукой.
А Вокруг тишина. Снежный лес и луна.
Я:
Шалом, отец мой святой.
Сын твой первенец здесь.
Твоя кровь – моя месть!
Тишина. Только голос отца моего:
– Ми-тЭрэф бни алИта![1]
Иван:
Слышу голос убитого мною жида!
И нет лужи, и нет пузырьков.
Добрый боже Исусе, спаси!
Голос отца:
Жив Всесильный. Вот мститель Его.
Гнев твой праведен, ибо силён![2]
Перед тем, как убил меня этот Иван
Я рассказывал о пузырьках.
Но не сжалился он. Я молил:
Страшен Б-г! Отпусти – гол-да-жив!
Я отцу:
Этой ночью я, сын твой – судья:
Именем боли судья, именем гнева судья!
Я Ивану:
Как было? Зачем ты убил?
Что сказал перед смертью отец?
Говори, сукин сын!
На коленях в снегу отвечает Иван
Я Ивану:
Скажи, чем убил ты отца?
Иван:
Этим ножиком, мил человек!
Я Ивану:
Дай ножик, Иван!
Иван вынимает свой нож.
Нож убийцы в моей руке.
Я отцу:
О, отец мой святой, в лес чужой
Именем боли и гнева, Именем Б-га отмщенья
Пришёл первенец твой в снежный лес под луной
Отомстить твою кровь.
Я, судья, говорю приговор: громко Имя и Царство восславь
В эту ночь, в эту лунную стужу:
– Благословен Ты Г-сподь Б-же наш, Царь мира,
Освятивший нас своими заповедями и заповедавший нам
кровь за кровь
Душу за душу
Говорю я, отец отвечает «Амен».
Тишина. Море снега. Луна –
Голос отца:
– Ми тэрэф бни алита[3]
Гнев твой праведен, ибо силён[4]
Говорю я "Кадиш сироты"[5]:
– Да возвеличится и освятится великое Имя Его
В мире, который Он обновит,
И умерших поднимет, и их приведёт
К вечной жизни.
Отстроит Иерусалим,
И Святилище в нём возведёт.
И чужое служенье навек удалит,
И служенье Своё возродит.
И прославится в Царстве Своём.
Лес, и снег, и луна. Я отцу:
О, отец мой святой, мирно спи.
Я иду по дороге своей,
По дороге в Иерусалим –
И в руках винограда лоза.
Я твоё продолженье в Стране
Твоей славы, и гнев мой силён.
Видя ужас, прозрели глаза:
Имя – смерть освятит?! Нет – война!
Свят Израиль – Иерусалим
Непреложен. Амен.
Примечания
[1] В тексте находим две цитаты из благословения, данного Яаковом-авину патриарху Иегуде.
1. (מִטֶּ֖רֶף בְּנִ֣י עָלִ֑יתָ) «митЭрф бни алИта» – «от растерзания, сын мой, ты устранился» (Берешит, 49:9)
Целиком этот стих выглядит так:
ט גּוּר אַרְיֵה יְהוּדָה מִטֶּרֶף בְּנִי עָלִיתָ כָּרַע רָבַץ כְּאַרְיֵה וּכְלָבִיא מִי יְקִימֶנּוּ.
"9. Молодой лев Йеhуда, от растерзания, сын мой, ты устранился. Преклонил он колена, лег, как лев и как львица, кто поднимет его!" (Перевод Ф.Гурфинкель).
Онкелос переводит: «от растерзания ты, мой сын, отказался», т.е. «отстранился от насилия». Это намек на то, что Иегуда отменил смертный приговор Тамар.
Раши, Сфорно говорят: нет, это намек на то, что Иегуда предотвратил убийство Йосефа, сказав: «Какая в этом польза?». Но также, здесь намек и на то, что Иегуда отменил казнь Тамар.
Радак, Рашбам говорят, что по пшату смысл этого стиха в том, что после того как Иегуда разгромив врагов, возвращается в свой город, никакой враг не придет, чтобы побеспокоить его. Этот стих подчеркивает царственную уверенность в себе: Иегуда ведет себя уверенно и непоколебимо как царь. (Из Интернета)
2. (בָּרוּךְ אַפָּם כִּי עָז) «благословен гнев твой, ибо могуч». Изменённая цитата.
Целиком в оригинале этот стих выглядит так:
ז אָרוּר אַפָּם כִּי עָז וְעֶבְרָתָם כִּי קָשָׁתָה אֲחַלְּקֵם בְּיַעֲקֹב וַאֲפִיצֵם בְּיִשְׂרָאֵל
"7. Проклят их гнев, ибо могуч, и их ярость, ибо жестока она. Разделю их в Йаакове и рассею их в Исраэле" (Берешит, 49:7, перевод Ф.Гурфинкель).
[2] См. прим. 1.
[3] См. прим 1.
[4] См. прим 1.
[5] «Кадиш сироты» – поминальная молитва.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #5-6(175)май-июнь 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=175
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer5-6/Polsky1.php
