Апрель истачивал снега...
С землей, налипшей на подошвы,
хотелось броситься к ногам
цветущих верб,
грошовым прошлым
вплотную стоя к сорока...
А день струился чист и значим,
и небо в редких облаках
лакал из лужи пес бродячий.
СКВОЗЬ РЯДЫ
ВЕЧЕРНЕГО КОНВОЯ
Брату
Падал снег...
На темный сад строений,
сквозь ряды вечернего конвоя
падал,
не отбрасывая тени,
высотой отвесной – на земное,
падал
так безропотно, безмолвно,
так по-детски смешиваясь с грязью...
Падал снег...
И наползала полночь
на идущих уличною вязью,
на осин последние наряды
у оси застегнутых подъездов,
на огни гирлянд, фасады, взгляды,
тихо оседающие в бездны...
Падал снег...
На города и веси,
как безумство, – спрашивать у пыли:
и о чем молчат слова их песен,
и как много в сказках черной были,
над которой
плавниками Млечный
в темноте, не помнящей запретов,
их сердец перебирает речи,
как осколки тающего света...
Падал снег...
Бездомно, безымянно,
падшему понятный с полуслова,
падал,
как единственная данность
дня сего от Рождества Христова...
ЖЕРТВА
У сорванных цветов дыханье чище,
чем у растущих на стеблях обвислых:
так пахнет дождь над свежим пепелищем –
стихиею, наполненною смыслом.
У сорванных цветов понятней жесты –
у них уже нет времени лукавить:
стоят, как неизбежного невесты,
и отказаться от него не вправе.
У сорванных цветов уже нет шанса,
как есть у нас с тобой, – начать сначала...
И вянут лепестков протуберанцы
и опадают на паласы в залах.
У сорванных цветов прозренья тоньше:
так проникают в суть, не вскрыв конверта,
так постигают: путь земной окончен,
так умирают с верою в бессмертье.
Их голоса молчанье не нарушат,
и по спиралям восходящей боли
их маленькие праведные души
уносятся в мир белых колоколен.
ВЕЧЕРНЕЕ
...Время слиянья вещей с темнотою
в танце изнанок и звезд,
между дневной и ночной слепотою
ветхий висячий мост,
жертвы вечерней, оплаканный дочиста,
камень в ее основании,
вечер и есть моего одиночества
способ существования.
ПЕРЕХОД
НА ЗИМНЕЕ ВРЕМЯ
Нескорбный и нехитрый труд –
для милых гнездышек и лежбищ
отсрочить жизнь на час, на круг,
на шаг назад, чтоб все – как прежде:
и день воскресный, и в дому
ведут на кухню все дороги,
и память прячется в дыму,
том самом, сладком, босоногом,
и доевангельским дитем
бредет в степи, глядит закату
в глаза, горящие огнем,
рвет волчьи ягоды и мяту
и рвется в дальние края,
скучая за вечерним чаем,
покуда ангелы кроят,
пока сапожники тачают...
КОЛЬЦЕВОЙ ТРАМВАЙ
Трамвай, ползущий по кольцу
с отдушиной ночлега,
похож на сонную осу,
присыпанную снегом:
торчат из сердца провода
и ржавые скрижали,
и ты не знаешь никогда,
когда оса ужалит.
Слегка кружится голова
от непривычных звуков
привычной жизни, звук в словах
безжизнен, словно руки
у пугала – наперекос
движенью, где неловко
упал февраль под сталь колес
больничной остановкой,
где переполненный трамвай
наигранно-учтиво
по мертвым колесит словам
прелестной перспективой,
смеясь и пряча черный смех,
как нищий – корку хлеба,
как темень – в белоснежный мех
глаза живого неба,
где сам я двойствен, как дыра
комичного в трагизме,
где страху смерти равен страх
прожить здесь дольше жизни
хотя бы день – любой момент
возни глотая пиццей,
дерзнуть вчера не умереть
и не ожесточиться.
СТРАННЫЙ
ПЕЧАЛЬНЫЙ МАЛЬЧИК
Светлой памяти матери
Странный печальный мальчик
чашку с горячим чаем
к сердцу прижал и плачет,
ближних не замечая...
...Сколько ему?
По глазам – уже тридцать.
Страшно подумать, что, может быть, сорок.
Время крадет наши детские лица,
но нет
и не будет
вора, чтобы из сердца –
любовь пуповинную...
Две вещи воспринял он,
как мужчина:
то, что бывают холодными ночи
и длинными,
и то, что сегодня – ее годовщина.
Странный печальный мальчик
чашку с горячим чаем
к сердцу прижал и плачет:
«Чаю воскресения, чаю...»
* * *
В подстаканнике – крепкий сон,
на стекле – чешуйка луны,
два дыхания в унисон:
виновато и – без вины.
Ночь как ночь: голова да хвост –
поезд сонной ползет змеей,
да часовенка, да погост,
разделенные колеей.
/ Донецк /
