«Реховот hанаhар – Улицы реки» – так назвал Ури Цви Гринберг книгу стихов и поэм, посвящённую судьбе еврейского народа в Европе, посвящённую Катастрофе. Название, которое в еврейской традиции означает полноводие, а в Каббале – излияние Божественного света на самом высоком уровне, по замыслу поэта должно было символизировать трагизм и горькую иронию: убиты миллионы евреев, и вместо полноводия – кровавые реки, а Божественный свет полностью скрыт. Вся семья поэта погибла в Катастрофе, и у него был глубокий личный мотив создать книгу-памятник. А кроме того у Гринберга была вера: народ возродится не только для новой жизни, но и для того, чтобы выполнить своё предназначение. Поэтому название «Улицы реки» имеет и другой смысл: оно означает полноводие будущего. Потому что Родина возрождается, потому что трагедия планомерного безнаказанного истребления, трагедия неотомщённой крови больше не повторится.
И небольшая поэма Ури Цви Гринберга из книги «Улицы реки»: «Золотая пава», – тоже об этом. Она посвящена любимой сестре поэта, которую из-за её золотисто-рыжих волос он сравнивает с золотой павой – традиционным образом еврейского народного фольклора.
***
Ты в золоте вся, а пышные перья пестры!
Волшебная птица – душа моей мёртвой сестры!
Прищуренным оком глядишь, не мигая! Постой,
как звать тебя? – Павой тебя назову золотой!...
Когда проломил двери нашего дома сапог,
и преградой не стал освящённый мезузой порог,
и явилась к народу Завета беда,
не мигая, смотрела волшебная птица тогда.
Дом в краю Амалека: для волчьих клыков
он приманкою был, как овечий загон;
те, кто жил там, мечтали сквозь слой облаков
нашей древней страны увидать небосклон…
Он разрушен теперь, этот дом, и сожжён.
Дом, где Бог открывался, едва наступала заря,
где молитвы читали, нараспев говоря,
дом, где ждали Мессию в облаченье царя,
но вломился туда с тесаком обнажённым бандит…
(А волшебная птица прищуренным оком глядит)
Не сжимал я в тот день заострённый топор,
и соседу-убийце не дал я отпор.
Не сломал ему рёбра, не втоптал его в грязь:
я из дома бежал, ещё прежде чем кровь пролилась.
Я из дома бежал, ибо не был бойцом,
вкус сраженья познавшим – я был беглецом,
был я сыном чужбины с тоскливым лицом…
Я, как заяц, бежал, ускоряя свой шаг,
а тела моих мёртвых наполняли овраг:
нет над ними плиты, и надгробный не высечен знак.
Мать над ними не воет ни ночью, ни днём,
ибо коршун клевал и её, и кружил там, махая крылом.
И взываю теперь, как из пропасти я, и кровава
надо мною луна, словно в полночь Девятого ава.
И в субботу и в праздник – в глазах моих пава.
А над кровлей моей – пустота птичьих гнёзд,
я в печали сижу от восхода до звёзд,
вместо музыки – плач, вместо трапезы – пост,
ибо кровью посолен и сдобрен мой суп.
Мне, как саван, постель, я и сам, словно труп –
только вопль мой срывается пламенем с губ.
А ночью я вижу, как Храм мой горит:
Орёл – вестник смерти во сне надо мною парит.
Мечами звеня, легионы идут по стране.
Галеры на море и факелы… Небо в огне,
погоня за мной, и я, как олень, в западне…
Среди братьев мой стих не находит ответа,
и тяжёл для руки моей скипетр поэта.
Даже если б отломанной веткой я мог
оторваться от дерева плача, меня бы стерёг
образ птицы волшебной и мучил, и жёг…
Если глух ко мне брат, если любит покой,
я вопьюсь в его сердце своею строкой.
И пишу я стихи, ибо велено мне
три стены с трёх сторон к той пристроить Стене,
что одна уцелела в крови и в огне.
И вспахать мою землю, и царский собрать урожай,
и пещеру найти, где скрывался мой лев Бар-Йохай…
Почему же тогда, как чужой мне мой край?!
И кого мне просить среди ночи: впустите меня?
И кого разбудить мне, у двери звоня?
Я, как Йов, полон скорби, но здесь утешителей нет:
только шляпу едва приподнимут и скажут: привет.
Каждый день я живу в ожиданье поры,
когда из болот мы взойдём на вершину Горы,
и на двух берегах Иордана раскинем шатры!
И уже приготовлена здесь и настроена лира отцов,
чтобы петь в честь несущих великие вести гонцов
в окруженье хранителей Торы – моих мудрецов…
И смотрю я на паву, на её золотое перо,
как нашедший колодец, а в нём – золотое ведро.
Скажи мне, сестра моя, пава, скажи мне одно:
Если мать и отец наши в прах превратились давно,
почему же стоят они рядом, в раскрытое смотрят окно?...
Дай мне руку, сестра! Мы с тобою войдём,
как бывало когда-то, в наш старый родительский дом:
перед нами субботние свечи, бокалы с вином…
Кровь и мёд, мёд и кровь! Ты убита, сестра, ты мертва!
Только наши субботы остались – и в них ты жива,
и в короне Бат-Шевы* сияет твоя голова…
Но волшебная пава прищуренным оком глядит,
и крыло расправляет: вот-вот улетит.
Сестра моя, пава! Мы спустимся вместе к реке:
не зашло ещё солнце – лишь розовый свет вдалеке.
Деревьев лесных отраженья колеблет затон.
Подожди хоть немного! Ещё не померк небосклон,
не взошли ещё звёзды: опустится тьма –
и останется мне только вечер, сводящий с ума.
Слушай, пава: чудесные крылья раскрыв,
улетать не спеши…Ты убита, сестра, а я жив!
Семь субботних небес без тебя как откроются мне,
без прищуренных глаз, без реки и без леса в окне?!
Улетела волшебная птица в закат…
Подо мною земля, как открытая бездна…Назад
мою паву зову золотую, и тает мой крик,
только имя сестры ещё помнит и шепчет язык…
Где могилы мои, на которые падает снег,
я не знаю…Тела моих близких топтал Амалек.
Не оденется плотью живой этот прах
от элегий моих, от тоски в моих горьких стихах.
Перед взором моим золотистое пламя волос
моей павы – а прошлое ветер унёс;
слёз в глазах не осталось – там кровь вместо слёз…
Не восстанет мой дом: он под небом чужим
превратился в огонь, в груду углей и дым,
но стоит и да будет стоять, нерушим,
тот, что нам всех дороже – Иерусалим!
Не похожи на рот, где зияют просветы щербин,
твои стены! Осталась в колодцах вода.
Мы – твои сыновья, из кровавых чужбин,
не забыв о тебе, возвращаемся снова сюда.
Ты для нас был и есть, ты пребудешь во веки веков:
не возьмут тебя в плен, не наденут оков,
не пройдут по дорогам твоим вереницы рабов,
не придёт Амалек, всё круша и губя,
и в минуту отчаянья Бог не оставит тебя!...
В этот полдень над нашей страною туман,
и затмения чёрное солнце мерцает сквозь тучи.
У моих берегов патрули англичан,
и забор на границе поставлен колючий…
И пророчество прервано на полуслове,
и на лике луны след запёкшейся крови.
1945г.
Примечание
*мать царя Соломона. Так же звали мать Ури Цви Гринберга
Оригинал: http://www.berkovich-zametki.com/2016/Zametki/Nomer7/Dashevsky1.php
