Проза

Жизненная стезя Айзика, хасидского цадика из Божина, змеилась по ниве богатства и любви народной. Высший Небесный суд не сразу постановил в пользу райского бытия хасида, и душа бедного Айзика долго терзалась мукой ожидания у порфировых ворот. В Божине раввин и цадик слыли идейными противниками. Рай примирил души, но не принципы.

«Кроме мамы и папы, у Ёси был еще и хозяин — большой человек с огромной лошадью, такой огромной, что и смотреть было страшно. Лошадь говорила “Иго-го!” и так била копытами, что земля дрожала, а маленькая Ёси пряталась за маму и крепко прижималась к ней. У хозяина были собаки-помощники, гораздо меньше ростом, чем лошадь, но страшнее их, вместе взятых, — и лошади, и хозяина с кнутом. Что такое кнут, Ёси плохо представляла, но хозяин им так “стрелял”, что даже Ёсин папа боялся. А Ёси падала и притворялась мертвой. Это она сама придумала: щелкнет хозяин кнутом — она упадет, и никто ее не трогает…»

«На опушке сосняка — плотная в супеси выбитая тропка, выбеленная солнышком, по бокам кудрявится матово лебеда, а рядом та самая дорога, уходящая в подлесок, с заезженной на колеях, хилой травой, вызывает, подымая со дна души, какую-то тайну, недоступное воспоминание. Так и хочется похлопать ладонью примятую колею эту с сосновыми иголками и натрушившейся корой; похлопать по горбу, как спину, которая перенесла столько загадочных, пропавших, будто их и не было, людей — шорохов, слов, колесных скрипов… Почему? Почему всё здесь, как Слово — объемное, предметно-живое — и что-то таит, как закрытый ларец — но запретный. О таком в сказках говорится: не открывай его, или — если откроешь, унесет твоего милого друга за тридевять земель…»

«Когда осенью приходишь в школу и после лета садишься за парту, а впереди ещё целый учебный год, то невольно смиряешься со своей школьной судьбой: слушаешь учителей, думаешь об уроках, живёшь школьной жизнью… Но когда на дворе начинается весна, по улицам бегут ручьи и в школьное окно заглядывает яркое весеннее солнце, то уже как-то плохо слышится, о чём говорит учитель, и голова всё больше поворачивается в сторону окна, и всё больше мечтается и вспоминается о лете… Вот сижу я на уроке русского языка, и перед глазами мелькают частицы, союзы, глаголы, отглагольные прилагательные. Как в этом во всём разобраться, ума не приложу. Какие отглагольные прилагательные, когда на ум приходят разные смешные истории моего дошкольного детства, протекавшего в Караканском бору, где на базе рыбаков и охотников работал мой папа…»

«Наверное, со старухи Невской можно было бы писать портрет Пиковой дамы, графини Александра Сергеевича Пушкина. Но тогда, в начале шестидесятых, имя Пушкина мне мало о чем говорило. И то, сколько у него было графинь, меня не интересовало. Сейчас я не могу не то что описать ее внешность, не соврав себе и бумаге, но даже припомнить, была ли у нее на носу бородавка или она оставалась престарелой красавицей. Почему-то между моей квартирой и квартирой старухи Невской была прорублена дверь. Нет, сначала дверь, видимо, действительно прорубили, чтобы жить на широкую ногу, занимая весь второй этаж с двумя террасами, но потом, очевидно, людям пришлось подужаться. И дверь заколотили. За ненадобностью. Большими гвоздями. Когда-то эта улица носила имя Сталина. Так что там могло происходить многое не только с дореволюционными людьми, но даже со строителями коммунизма…»

«Той же зимой Волканов по дореволюционной традиции отмечал Рождество с двумя старыми учителями, друзьями его отца. Выпили, старики вспомнили, как раньше пели они на таких вечеринках гимн “Боже, царя храни”, и Волканову стало страшно, что было бы, если бы они теперь вдруг так же… И от того, что ему стало страшно, его сильно повело предложить им спеть. Он опомнился, когда уже все трое они с пьяным, серьезным видом вполголоса вытягивали: “Боже, ца-ря хра-а-ани”… И когда опомнился, придя домой, он, хотя и не подал виду ни жене, ни дочке, не мог успокоиться от страха всю ночь и утром. Попытался загреть самовар, уж и лучины нащепал, но будто кто-то другой в нем отдернул его руки от самовара. Так Волканов не мог ничего делать и успокоиться, пока не сходил в НКВД и не донес на учителей, что они пели царский гимн и его петь заставляли. И тех двоих учителей посадили…»

«Коровы сизо стояли в реке. Простор тёплым боком осязал их. Было легко и светло. Речное благодушие гуляло тихо и спокойно, соревнуясь с ветром, гнувшим ивы, и пуская рябь в своё довольство воздушным порывом. И крыло чайки ласкало его. Синий миг удальства застилал всё вокруг дыханием лугов и безотчётной дали. Время словно исчезло от действия небес. Изгибался берег красной глиной с белёсым оттеночным звучанием, желанием пряным и опрятным в своём искании правды сего мира…»

«Создание было явно слепо, а вот способно ли оно слышать? Кристина засомневалась. Поэтому на всякий случай замерла и задержала дыхание. Тварь чуть помедлила, но уже в следующее мгновение уверенно ринулась на Кристину, целясь в нее острыми каблуками. Девушка взвизгнула и бросилась прочь. Четырехногий монстр, прихрамывая, заковылял следом…»

«Время от времени в моей семье возникали споры о том, кем работал Берендей и почему в любое время года он всегда в черной пилотке? Я считал его бывшим подводником, жена — полярником, дочь — человеком, проведшим детство вблизи леса. Впервые в спорах с женой я оказался прав. Этой зимой мне пришлось познакомиться со стариком ближе при довольно печальных обстоятельствах. Однажды тихим январским утром в открытую форточку ворвался истошный собачий лай, срывающийся на скуление. За окном явно что-то случилось…»

«Пришли к какой-то небогатой хибарке. Гляжу, на кухне пожилая женщина что-то на плите готовит. Ну, я, как говорится, с места — в карьер. Мол, как вы смотрите за ребенком, бабуля, если… Но оборвала меня женщина и говорит, я, мол, только соседка и зашла помочь. Мамы у девочки нет, а папа ее в зале спит. Я в зал заглянула — точно, пьяный мужик на диване храпит. Соседка мне дальше поясняет: мол, коза, с которой я подралась, запаха водки не выносит и на девочку она, наверное, напала потому, что когда малышка час назад у папы стакан вырывала, то водка на платье девочки выплеснулась…»

«Снега здесь нет. Даже не верится. Зима напоминает нашу осень, даже при желании не замерзнешь. Два последних дня выходили в увольнение. Город старый, раскинувшийся на правобережных террасах реки Прут, улицы тихие, везде в людных местах слышится украинская мова. Из архитектуры больше всех других построек запоминается красивое старинное здание университета из темно-красного кирпича (бывшая резиденция митрополита Буковины), похожее на замок в византийско-романском стиле. Несколько раз проходил мимо и любовался, ощущая особый витающий там дух пленительно-свободного гражданского образования…»

«Алексей Алексеевич, наш командир, был хорошим стратегом, смелым в бою и надёжным в час испытаний. Он не любил излишнего риска и всегда берёг своих бойцов. Каждое действие всегда продумывал до мелочей и к разработке операций подходил с большой ответственностью. Он сказал, обращаясь ко мне: “Знаешь, Василий, мы тут перед твоим приходом разговаривали с комиссаром, и, как ты думаешь, о ком?” Я посмотрел на него и ответил: “Обо мне? Ну, если обо мне, то я согласен”. “Тогда собирайся, — сказал командир, — пойдём, помогу тебе выбрать надёжных бойцов”».

В воскресенье будет объявлена учебная тревога в центральном районе Мюнхена. Все должны отправиться до отбоя в туннель на Линдштурмштрассе. Ты будешь стоять у дома Отто Шмидта. Когда убедишься, что он вместе с женой покинет квартиру, откроешь отмычкой дверь и найдешь мне эту марку. Надеюсь, ты не забыл о чем идет речь.

Я часто думаю о своих командирах — да и об этом нетрудно догадаться — но вот думают ли они обо мне? Боюсь, что рассчитывать на это не приходится. Они и о себе-то не думают, разве только следуют нехитрым велениям своей плоти — ей-Богу, нехитрым.

А дедушка лежит в земле, на которой воюют друг с другом потомки его однополчан, а мы, его внуки и правнуки, живем среди тех, чьи предки повинны в его смерти.