Культура

Но роман ему удался. Критики ругают? Критики только лишний раз подтвердили, что роман его - превосходный. Что? Безнравственный? Это кто выкрикнул? Мы не знакомы? Вас как зовут? Иммануил Кант? Блез Паскаль? Или... Ох, вы, должно быть, сам философ Флоренский?.. Нет? Странно... Тогда вы может даже и не человек, а дух святой... Ваша реплика о безнравственности в наше время так мила и трогательна, что я могу найти ей всего три объяснения. ВЫ либо ханжа, да ещё и прибыли к нам с помощью машины времени, раз. Либо вы лицемер, да ещё и саму книгу-то не читали...Это, стало быть, два. И третье объяснение, самое точное, как по мне, и логически понятное: вы обыкновенный человек, родом из Советского союза, гомофоб, а значит, вполне возможно, латентный гомосексуалист, и скорее всего вас вызывает антипатию не сам роман, который, вы все-таки, наверное, так и не прочли до сих пор (или, наоборот, до сих пор вы читали его не так), а его автор, мой бедный Оскар Уайльд... Ну, признайтесь! Мы же тут все свои люди, соседи все по планете Земля, это ведь так понятно... Всем!.. Но не вам… М-да…

Да и с самого начала не в «язычестве» дело, не в пантеизме. Мир Пастернака всецело одухотворен. В нём устанавливается присутствие сверх-личного начала, исполненного поразительной человечности, но занесенного далеко ввысь над любой конкретной личностью, в том числе, над личностью самого художника. Бог, угадываемый В БОРУ, - это не «бог бора» или какой-нибудь «лесной бог». Он то же, что и СЕРДЦЕ ПРУДОВ или ГРОЗА, которая КАК ЖРЕЦ, СОЖГЛА СИРЕНЬ. Бог - это Тот, Кто творит «диво» нашего пребывания в мире. И НА ЭТИ-ТО ДИВА/ ГЛЯДЯ, КАК МАНИАК... - вот самоописание Бориса Пастернака.

Один рассказ я вспоминаю, может быть, даже слишком часто, словно кроме него других рассказов у Борхеса не читал. Вскоре после того, как в Прагу входят танки («Светало. Бронированный авангард третьей империи входил в Прагу»), Мирослава Хладика приговаривают к расстрелу. «Кого-то обеспокоило, что кровь может замарать стену. Осужденному приказали сделать несколько шагов вперед». После слов команды стоп-кадр. «На каменной плите застыла тень летящей пчелы. Ветер тоже замер, словно на картине. Он подумал: „Я мертв“. Потом: „Я сошел с ума“. Потом: „Время остановилось“. Затем сообразил, что в таком случае мысль его тоже должна остановиться. Через какое-то время он заснул. Проснувшись, нашел мир таким же неподвижным и беззвучным. Прошел еще день, прежде чем Хладик понял: он просил у Бога целый год для окончания драмы – Всемогущий отпустил ему этот год... Он трудился не для потомков, даже не для Бога, чьи вкусы были ему неведомы. Недвижный, затаившийся, он прилежно строил свой незримый совершенный лабиринт...» Работа идет в уме. «Он закончил свою драму. Не хватало лишь одного эпитета. Он нашел его». Дальше «коротко вскрикнул, дернул головой, четыре пули...»

Я хочу подчеркнуть два очень важных обстоятельства. Царская охота или, иначе говоря, организованная травля не обязательно означала указание сверху или какой-то сговор. В иные времена, когда без высочайшего решения и чихнуть было нельзя, погромная статья в центральной прессе была знаком к началу охоты. Но с отцом у егерей вышла запятая: наступало время, когда даже партийные газеты начали спорить между собой… И второе: всё выше изложенное отнюдь не означает, что Эдуарда Колмановского травили только бездарности. Оценка нового произведения и, особенно, нового направления в песне — такое же творческое дело, как и сочинение. Тут может ошибиться и гений. Но талант — не обязательно порядочность и благородство. Иногда стремление задавить чуждого и непонятого становится моноидеей и у одарённых людей. В зависти же я не хочу обвинять никого из отцовских врагов — чего не знаю, того не знаю…

Он. Да. (Мимо проходят двое обнявшихся парней, занятых только собой) Погляди-ка, а? До чего же людям не терпится отменять правила. Лишь бы доказать себе… всем… что сам набольший, что власть Бога - чушь, фикция. Я хочу, я! а Бога-то нет. Ау, Боженька?.. нету! Вот и бунт… бессмысленный и бездарный. (Пауза.) Ещё и пол меняют… смельчаки-охальники.

Этот сборник готовился к печати накануне семидесятилетия Евгения Берковича. Каждый юбилей – это своего рода остановка на жизненном пути, когда можно подвести предварительные итоги, оглядеться, задуматься... Евгений подошел к своему семидесятилетию с хорошими результатами. В конце своего шестого интервью он говорит: «В последние два десятка лет я опубликовал немало работ по истории физики и математики, изучал историю антисемитизма в Европе, писал о жизни и трудах Альберта Эйнштейна, Томаса Манна, других европейских интеллектуалов... Естественно, что с этими направлениями у меня связано множество новых задумок. Но, как известно, "если хочешь насмешить Бога, то расскажи ему о своих планах". Поэтому от рассказа о задуманном я воздержусь, а себе пожелаю, чтобы и дальше мне было так же интересно заниматься своим делом, как было до сих пор».

Рубрика "Разговор в Разговоре": интервью с Юрием Могутиным.

Один европейский поэт, описывая, как жена Катулла Лесбия, рыдает на его могиле, пишет, что она в отчаянии рвёт ворот хитона так, что виден «блеск прекрасной груди». Женщина даже в несчастии хочет выглядеть красивой.

Дело же в действительности состоит в том, что Достоевский (как и Гоголь, как и Эдгар По, Кафка и многие другие писатели-творцы) был, прежде всего, визионером и отчасти магом - был способен как художник слова видеть иную реальность, чем обычные люди, реальность духовных сущностей, духовных субстанций, окружающих материальную жизнь и отчасти растворенных в ней, а затем умел гениально воплощать эту невидимую реальность в художественной литературе. Подобную «иную реальность», невидимую для обычного человека, Достоевский, несомненно, любил (отчасти бессознательно) и потому чаще всего и отображал. Причем, не только в «Бесах», но в той или иной мере во всем своем творчестве.

Во время Второй мировой войны Эрхард был призван в армию. Получил несколько ранений. По окончании войны он поселился вместе с семьей в Гамбурге и работал редактором на радио, которое включило его оперу «10 пфеннигов» в свою программу. Ханс Эрхард продолжает писать стихи, а в свои фильмы он включает моменты, где он играет на рояле, танцует. Надо отметить, что он очень боялся сцены и сделал себе специальные очки, стекла которых позволяли ему не видеть публику, поэтому на сцене он был практически слеп. 11 декабря 1971 года его постиг удар, из-за которого мозг был так поражен, что Ханс мог только читать, но не мог писать и говорить. В 1978-1979 годах Ханс работает со своим сыном Джеро, режиссером и оператором над телевизионным вариантом своей комической оперы «Еще одна опера», которую он написал еще в 30-е годы. И уже в год своей смерти в 1979 году на экранах появился телевизионный вариант оперы.

Юмор, гротеск, пародия свойственны, в основном, театральной музыке Э. Колмановского, к сожалению, знакомой только старым московским театралам. Но если моему восхищению по поводу его музыкального юмора вы можете только верить, то его шуткам «в миру» мы сегодня можем улыбнуться вместе. В детстве я шумно сопел при музицировании, и папа называл меня «композитор Сопен»… С отъездом на летний отдых его иногда задерживали в Москве дела, и провожая нас с мамой, он перефразироровал свою песню: «Мы служите, вы нас подождем». Наиболее интенсивному поруганию подвергалась песня «Хотят ли русские войны». Э.Колмановского обвиняли в опошлении строгих и мужественных стихов Евтушенко тангообразными интонациями. Поэтому, желая активизировать Евгения Александровича по песенной части, папа говорил: « Женя, ну дай же опошлить стихи»

Когда мы еще только обдумывали работу над костюмами, Тенгиз мечтал сделать спектакль в духе персидских миниатюр или индийских ковриков с изображением мандалы. Это все очень красиво, но не вижу, как можно было поставить Шекспира в таком орнаментальном оформлении. Как бы читайте то же, но в «ритме вальса». Наверно, Параджанов и Пазолини больше нравились Тенгизу, чем Тарковский. Говорил он, что персидское влияние на грузинскую культуру куда культурнее, чем европейское, в частности русское. В 1976 Тенгиз пригласил меня в дом актера на просмотр «Кавказского пленника» в постановке Георгия Калатозова. Дину играла очаровательная грузинская девочка. Фильм показался мне тоже борьбой с евроцентризмом. Идеи, сами по себе, возможные, к сожалению, теперь находят крайнее выражение.

Изданная «за бугром» книга, повествующая о новых (еврейских!) аспектах истории Киевской Руси, естественно, оказалась заблокированной в Советском Союзе, никакого упоминания о ней в тогдашней литературе и прессе не могло быть. Но в 80-е началась перестройка, и личные связи историков СССР и США (в частности, историков еврейской темы) оживились. Я в то время участвовал в неофициальном еврейском движении, был членом полуподпольной московской Еврейской историко-этнографической комиссии и свой давний интерес к науке антропонимике сосредоточил на исследовании еврейских имён и фамилий. Готовился к репатриации, посещал запретные уроки иврита, которые вёл мой шеф по историко-этнографической комиссии Михаил Членов. Однажды преподаватель принёс на урок только что данное ему почитать английское издание книги Н. Голба и О. Прицака. Книгу наш общий товарищ профессор-историк Анатолий Хазанов (тоже член комиссии) недавно получил в дар от приезжавшего американского коллеги.

…Мы ждали милосердия в ответ на нашу кротость. Книги всех народов мы впитывали, как пустыня воду, ища, чего в них не было и нет. Мы были смазкой всех колёс в походах любых племён. И женихов-невест дарили им с надеждой и любовью... А результат записан нашей кровью – подобных ужасов не видел свет… (Из стих-я «Последний итог», пер. М. Польского)