Культура

Некоторым людям для сохранения душевного здоровья совершенно необходима хорошо выстроенная система убеждений, определяющая важнейшие жизненные ценности. В «Исповеди» Льва Толстого с замечательной полнотой исследован кризис, вызванный сознанием бессмысленности человеческой жизни и ужасом перед пропастью, к которой она неумолимо движется. Мучительное состояние страха смерти сопровождалось у него навязчивыми мыслями о самоубийстве. Главная трудность состояла в согласовании религиозного чувства с критическими требованиями разума. «И чем больше я молился, тем очевиднее мне было, что он не слышит меня и что нет никого такого, к которому бы можно было обращаться». После трехлетних страданий и непрерывных интеллектуальных усилий, пришло, наконец, озарение: «Так чего же я ищу еще? – вскрикнул во мне голос. – Так вот он. Он – то, без чего нельзя жить. Знать бога и жить – одно и то же. Бог есть жизнь. И сильнее чем когда-нибудь все осветилось во мне и вокруг меня, и свет этот уже не покидал меня. И я спасся от самоубийства». [2]

От прослушивания у меня остались какие-то смутные воспоминания «с провалами», например, совершенно не помню, кто сидел в жюри. Кроме Кастельского, почему – объясню позже. Помню, что происходило всё это в Рахманиновском зале. Сколько играло человек и кто – совершенно не помню, потому что находилась я в полном смятении. Все знали, что меня в прошлый раз не пустили. Все знали, что Тихон просто так на таких прослушиваниях не сидит. Значит, Тихону что-то надо: дальше всё вычислялось очень точно. Тихон мне пообещал, что я пройду, если сыграю хорошо...

Разум и чувства тоже спрятаны в памяти, и вся эта фантасмагория – лица, эпизоды, происшествия, случаи и случайности, маленькие трагедии и большие радости, и наоборот, большие трагедии и маленькие радости, добро и зло, сотворённые над тобой и тобой, радость, растерянность, гнев, недоумение – всё покоится в темном, сыром, крайне неприятном месте, опутанным паутиной часов, дней и лет. Покоится до той поры, пока в хозяйской голове вдруг, без всякого повода, короткой молнией сверкнёт что-то, и тогда бессмысленно, бессвязно, словно цветные пятнышки в калейдоскопе, начинают мелькать лица, случаи, события – вехи жизни, совсем забытые куски прошлого, ранее проскочившие мимо твоих пристрастий.

Ясон. Конечно, повезло! Ты только подумай, бриг называется «Прекрасная Марция» – сколько раз, когда нам, казалось, изменяла и я говорил себе: «Зевс – свидетель, я все делаю ради дочери!» – и Фортуна снова поворачивалась ко мне своей роскошной грудью… Нам повезло, да еще как... Ты , Марк, доставишь Сципиона в Рим, а затем отправишься в Милет, где будешь ждать его прибытия, а уж потом добро пожаловать сюда с вестью о выкупе, да смотри, чтоб тебя не выследили...

Вчитываясь в Розовского, начинаешь всматриваться его глазами – и складывается пазл зла, возникает огромная страна без закона и заповедей, зона нравственной мерзлоты с колючкой по периметру, стахановски пашущая за кашу с баландой, оболваненный стан Пахана, кремлевская «малина», окруженная сплошными врагами народа, которых давно пора под ноготь, дабы «не мешали строить социализм в одной, отдельно взятой за жопу стране».

«...– Мог ли я сам отправиться в такой путь (а ведь более 30 населенных пунктов Приморского и Хабаровского краев за один маршрут прошли!)? Конечно, мог. Но когда бы собрался и встретился ли бы с теми людьми, которые приходили на встречи с автопробеговцами. Ежедневные встречи: то десятки слушателей, то считанные единицы, старики и совсем мелюзга, то настроенные слушать, то случайно заглянувшие на огонек. Училища, сельские клубы, скромные музейные залы, а порой и просто освещенные жарким приморским солнцем поляны перед бывшими совхозными конторами...»

Виктор Лихоносов: «Берегите, прежде всего, в себе возвышенное. Не поддавайтесь на то, что вы, как фельетонисты, должны лазать по помойкам и об этом писать. Если вы пишете о чем-то тяжелом, то сами-то покажите свою изумительную душу высокую. Напрямую можно ничего говорить, но мы это все будем чувствовать — такой была великая русская литература...»

В одной из центральных глав книги приведен «Образ Геометрии» («Typus Geometriae»), созданный лет за 6-10 до дюреровской «Меланхолии». На гравюре изображена богато одетая женщина с циркулем в руке, что-то измеряющая на шаре[5]. Циркуль, как мы помним, ‑ это основной атрибут геометрии. Женщина сидит за столом, на котором разложены чертежные принадлежности, стоят чернильница, многогранник, другие модели объемных тел. Рядом с недостроенным зданием высится кран, поднявший огромный тесанный камень для стены. Один строитель проверяет щипцами качество кладки, двое других работают над составлением топографического плана местности. На полу, как и на гравюре Дюрера, в беспорядке разбросаны столярные инструменты, молоток, линейка, угольники… Облака, луну и звезды изучают с помощью квадранта и астролябии двое ученых, то ли астрономов, то ли метеорологов. То, что геометрия имеет прямое отношение к астрономии, говорит павлинье перо, прикрепленное к шляпе женщины: оно в Средние века было символом звездного небосвода (Panofsky, 216).

Но наиболее рельефно ложный панегирик моде был представлен в пародии на ведущий жанр поэзии классицизма — торжественную хвалебную оду. В анонимной «Оде в защиту полосатому фраку» пародиен уже сам объект восхваления. При этом использован свойственный одической поэзии высокий стиль, своеобразный композиционный строй, а также набор традиционных риторических приемов.