***
Круги рисует отраженье,
от чайки оторвавшись вниз,
сидишь и ножками болтаешь,
как будто меж душой завис
и этим телом, что беспечно
всё смотрит бедной головой,
рыдает, плачу растворяясь,
невероятно надо мной.
***
В земле спит госпиталь пернатый,
в пелёнках дёрна и дерьма,
когда проходит над больными
в их плоть ужатая зима,
когда ужалит их печальный,
который ангелу сродни,
их головы внесёт в палаты,
чтоб там узнали их свои,
чтоб говорили этим страшным,
молчащим, птичьим языком,
который скрыт, как тёмной чашей,
прозрачным, словно язва, ртом,
чтоб на губах у паровозов,
лежащих в недрах стрекозы,
стояли тени от мороза,
который дарит им бинты,
чтобы черёмуха над ними
глодала воздух с папирос,
и Бог стоял посередине
и непонятный, как вопрос,
и забивал в язык им гвозди
и говорил с собой из них:
мы в госпитале этом гости,
когда всем ангелам видны,
мы в госпитале этом зреем
и прозреваем от зимы,
в которой в воскресенье верим,
лежа в лице у темноты.
***
Теперь живём не опасаясь,
но с постоянством неживым,
с кровати до утра вставая,
не узнаём своей жены,
её живот уже бездетный,
её душой набухший плод,
который, в плоти её беглой,
всегда на миг лишь оживёт,
и в сны, как иней, распадаясь,
рисует плоти моей круг,
и страшно рядом начинаясь,
не обрывает длинный звук,
не останавливает время,
скорей во времени дрожит,
надеясь, что её цветенье
старения не удлинит,
и, вжав в царапины колени,
как будто свет прияв в себя,
она лежит на крае тени,
чуть отдалившись и, продля
моё в садах существованье,
где ангел жнёт, как снегопад,
мою тоску от расстоянья
к губам, как дудочку, прижав.
***
И угол, и угу твои, как будто Моцарт,
летят в открытый люк сокрытого лица,
где ходишь ты, собою не опознан,
но отражён, как птица у Отца.
Смотри же в отражение, смотри:
есть три музыки, вероятно, три
мотива здесь поётся без конца,
когда мы в люк лица зовём отца,
когда с его дождливых тёплых лап
спадает наш, ему ненужный, прах,
и Моцарт, соблюдающий себя,
стоит, как уголь в животах огня.
