Здесь – повествование о жизни на одной из московских окраин, в основном в 30-х гг., и, в меньшей степени, в годы войны. Буднично, обычно. Люди, тогда родившиеся, уже ушли. Навсегда... Остались глубокие старики. Они и должны вспомнить о том, что в те годы было. Я (род. в 1928 г.) попытался. Получилось не очень-то? Вполне возможно. Но, как сказал Александр Твардовский, «жаль, что лучше не могу». Но зато тут – правда, а у нее редко красивое лицо.
Мы не из центра Москвы. Мы – не арбатские, не пречистенские, даже не покровские... Мы – люд простецкий: с Мещанских улиц. А они до войны в большинстве были деревянные, булыжные. Ни водопровода, ни канализации. Воду брали из уличных колонок, которые зимой обледеневают. Одно слово – окраина! Мещанских – целых аж четыре. Большая, длинная – это 1-я, потом 2-я, 3-я и совсем коротенькая – 4-я. А между ними множество переулков. Наш переулок – Орловский.
Мещанки и их знаменитости
Проложен сей переулок на землях Мещанской слободы, появившейся на Москве еще при царе Алексее Михайловиче «Тишайшем», а по правде – гонителе староверов. В слободе селили пленных и переселяемых из Польши, с которой Тишайший воевал. Среди них, надо сказать, было немало иудеев, кои принудительно или добровольно принимали крещение, за что «мещанку» в те поры называли «слободой перекрестов». Спустя много лет по слободе проторили четыре Мещанские улицы с улочками, переулками и тупиками. Ближайшая к нам 3-я Мещанская известна одноэтажным домиком великого актера М. Щепкина (теперь она носит его имя), в котором позднее часто бывал и временами жил писатель М. Булгаков. И уж думается, мало известно, что о нашей 3-й Мещанской режиссером М. Роммом еще в 1927-м был поставлен фильм. Считают, что в нем впервые показали новый советский быт.
На 1-й Мещанской (ныне Проспект Мира) – заложенный еще при Петре Первом Ботанический сад. Неподалеку особняк – возле Грохольского переулка – в 20-х гг. вроде бы принадлежал ныне полузабытому поэту В. Брюсову. А него были сильные стихи...
Вой ветер осени третьей,
Просторы России мети,
Пустые обшаривай клети,
Нищих вали на пути...
Эй ветер, ветер, поведай,
Что в распрях, борьбе, нищете
Идет к заветным победам
Вся Россия – верна мечте.
(19-й год, приснопамятная гражданская война.)
Уже в наше время на той же 1-й Мещанской жил знаменитый чемпион мира по шахматам М. Ботвинник (чемпионский венок долго лежал на балконе его квартиры). Шахматы до и после войны пользовались в нашей стране огромной популярностью, было много сильных шахматистов, но блистал Ботвинник. После войны он должен был встретиться с чемпионом мира – эмигрантом, великим А. Алехиным. Однако матч не состоялся: Алехин скончался. А в другом конце улицы (почти у Рижского, ранее Виндавского, вокзала) в детстве жил в будущем знаменитый поэт и бард В. Высоцкий. Это он написал прекрасные стихи:
Среди нехоженных путей
Один путь мой,
Среди невзятых рубежей
Один за мной...
И я гляжу в свою мечту
Поверх голов
И свято верю в чистоту
Снегов и слов.
2-я Мещанская связана с именем бытописателя Москвы В. Гиляровского, известного «дяди Гиляя». Позднее ее и назвали его именем. На маленькой 4-й Мещанской одно время проживал будущий поэт Е. Евтушенко (после войны он учился в 254-й школе, которую летом 45-го окончил и я). 4-я Мещанка выходила на Садовое кольцо прямо напротив старого кинотеатра «Форум». До войны и в первые послевоенные годы до начала киносеансов в фойе кинотеатров с популярными песнями выступали певицы или певцы. Говорили, что в Форуме» пела и мама Евгения Евтушенко. На 4-ой Мещанской мальчишкой жил и будущий тренер сборной СССР по хоккею В. Тихонов (по кликухе Кыра). Мы – ученики 254-й школы играли в его дворе в футбол. Он тоже играл с нами. Не могу сказать, что играл он тогда лучше других. А вот с канадскими хоккеистами его команда играла на равных.
Марьина Роща – рукой подать
Орловский (серый, ни одного деревца, ни кустика) – параллелен 3-й Мещанской. От него отходил совсем захламленный Орловский тупик, по которому протекала грязная, дурно пахнущая речушка Синичка. Там «царил» малый по кликухе «Качер». Его боялись. Говорили, будто он связан с какой-то «малиной». Орловский переулок соединял Самарский переулок, начинавшийся от Божедомки (теперь Самарского нет, он исчез под зданиями Московской олимпиады 80-го), и длинную Трифоновскую улицу, от которой до Виндавского (позднее Рижского) вокзала и до многочисленных проездов «блатной» Марьиной Рощи отсюда уже рукой подать. До нее можно было добраться прямиком, через большое кладбище, на котором в 30-е гг. уже не хоронили, но холмики могил и покосившиеся или разбитые надгробья еще сохранялись. С Трифоновки хорошо был виден высокий столбик с вращающимся на ветру авиапропеллером. Говорили, что во время 1-й Мировой войны тут похоронили героя-летчика Мухина. Центром Марьиной Рощи был рынок, открытый всем ветрам и дождям, а потому неопрятный, даже грязноватый. На нем торговали и всякой рухлядью, и поделками для домашнего обихода. К концу 30-х рынок закрыли, построили большой универмаг «Мосторга». За Марьинским рынком стояло старое, обшарпанное здание кинотеатра с названием «Октябрь», полный контроль за вход в который держала марьинская шпана. – Скажи «папироса», – требовали сопливые мальчишки у ребят, желавших пройти в кино. Если кто-то не мог «правильно», без грассирования произнести «р», его как еврея «отсеивали». Но это было занятие мелкой шпаны, а в Роще вовсю шуровали блатные, даже «мокрушники». Первыми фильмами, которые мы посмотрели в «Октябре», были «Путевка и жизнь» и знаменитый «Чапаев».
На обломках «нэповщины»
Орловский был проложен по отлогому холму. Наш дом №8 – стоял в самой нижней его точке. Когда построили этот дом – никто при нас уже не ведал. В «угар нэпа», как рассказывали старожилы, дом принадлежал некоему гражданину Пацкину. Жил он с супругой в одной квартире (остальные сдавал). Говорили, что Пацкин владел и другими домами, возможно и в Орловском переулке. Рядом с нашим домом находились два дома, по слухам, ранее принадлежавшие некоему Юдину. Дома эти называли «Юдинкой». На «Юдинке» самым заметным был человек по прозвищу «Бутя». Две дочки его играли в знаменитой в то время женской хоккейной команде «Буревестник». Она базировалась на одноименном стадионе (ранее этот стадион назывался «Профинтерн»). Стадион находился в Самарском. Да какой там это был стадион! Одно название. Трибун нет, вытоптанное, поросшее рыжей травкой футбольное поле. А напротив «Буревестника», чуть ли во весь переулок, тянулся забор огромного парка ЦДКА, где до революции находился Екатерининский институт благородных девиц. Теперь тут помещался Дом Красной Армии. У его главного здания стояли две пушки времен гражданской войны. Здесь был и главный вход в парк, как раз напротив недавно построенного в форме звезды Театра Красной Армии. Куда подевались Пацкин и Юдин, после того как рассеялся «угар нэпа», никто не знал. Впрочем, можно было и догадаться...
В переулке – никаких магазинов. На первом этаже одного из жилых домов на углу с Большой Екатерининской улицей – только булочная. Хлеб в ней выдавали по карточкам, и не дай Бог было их потерять. За другими продуктами ходили на 3-ю Мещанку. Называлось это – «пойти к Мажарину». Когда-то человек по фамилии Мажарин был хозяином магазина. Сам он исчез, как Пацкин и Юдин, а магазин так и остался в памяти и умах окрестных жителей как «Мажарин». Не доходя «Мажарина», была керосинная лавка. Сюда приходили с бидонами. Керосин нужен был для примусов и керосинок, на которых готовили еду. Была еще в переулке палатка. В ней (после отмены карточной системы) можно было купить крупу, муку, селедку, конфеты-«подушечки» и водку. Позднее, после речи Сталина, в которой он сказал «жить стало лучше, жить стало веселей», загуляла частушка:
Жить стало лучше,
Жить стало веселей:
Четвертинка три пятнадцать,
А пол-литра шесть рублей!
Перед поступлением в школу ребята, родители которых были позажиточнее, ходили в небольшую «группу». Руководила «группой» пожилая женщина, как тогда говорили, «из бывших» – Клавдия Ивановна. Ей помогала дочь. Помещалась «группа» в небольшом домике хозяек. Он стоял в глубине Самарского переулка, в березовой рощице. Нас учили «хорошему поведению», чтению, письму и даже... немецкому языку! Не помню, когда прекратила существование «группа». Но домик Клавдии Ивановны сохранялся до 80-го года. Тогда строительство зданий для Олимпийских игр смело и этот домик, и весь Самарский переулок.
Жильцы подвальные
Сколько этажей было в нашем доме № 8 – это как считать. Если с подвалом, окна которого выходили как раз на уровень переломанного тротуара, – три. А если без подвала, тогда – два. Проживавших в доме официально называли странноватым словом «жильцы».
В подвале тоже жили люди. Их так и звали – «подвальные». В этом слове сквозило легкое презрение. В сильные дожди от текущей рядом грязной речки Синички несчастных подвальных заливало гнилой водой. Тогда являлись какие-то хмурые дяди, задумчиво бродили возле подвала, качали головами, цокали языками, произносили загадочное слово «дренажи» и вновь исчезали. До следующего наводнения. А в следующее наводнение они снова приходили, опять цокали языком, говорили свое таинственное «дренажи» и опять изчезали.
В подвале жила семья Гавриловых: отец, мать, лицо которой было как будто бы пропитано угольной пылью, и их 8-летняя дочка. Кроме Гавриловых, в подвале жили всегда выпивший сапожник Маркин и его сын Митька по прозвищу «Мухря». В проходивших по Трифоновке трамваях Мухря наладился «шарить по карманам» пассажиров, и его куда-то вскоре забрали. Домой он не вернулся. Маркин же-старший по-прежнему напивался, выходил на подвальную площадку, растягивал драный баян и распевал частушки:
Не хочу я чая пить
Из большого чайника,
А хочу я полюбить
ГПУ начальника!
Тогда из соседних дверей выходил тоже живший в подвале милиционер Исаак Дунер и, грассируя, говорил:
– Маркин! Прекрати петь антисоветскую пропаганду! Посажу! Отправлю в 19-е отделение. Сразу!
Маркин оправдывался:
– Ну какая ж антисоветчина, гражданин начальник! Она ж, баба эта, не нэпмана любить желает, а товарища из ГПУ!
Вскоре Дунер уехал. И все понимали: подвал не место для проживания представителя власти. И Маркин стал распевать частушки без помех, в том числе знаменитую утесовскую:
Товарищ, товарищ, скажи моей ты маме,
Что храбро я бился на посте,
С винтовкою в рукою
И с шашкою в другою
И с песнею веселой на усте!
Лейб-гвардеец на 101 км.
Нашими соседями были «жильцы» Моховы: отец семейства Кузьма Васильевич, его жена и двое детей – Колька и Галка. Крестьянский сын, в молодости Мохов служил в царской гвардии. Я видел его фотографию того времени: красавец был солдат! Рассказывал, что несколько раз видел царя.
– Маленький такой... Мы стоим в строю, винтовки к ноге – он нам немного повыше плечей. Лицо мягкое... Не злой, видать, человек. В России покруче царя надо бы.
Кузьма Васильевич был добродушным человеком. При его росте и полноте трудно было купить одежду. И тогда он нашел себе портного, утверждая, что этот человек –лучший спец всего нашего «околотка». Им был маленький, одноглазый еврей по имени дядя Пейсах. Жил он в доме-развалюхе на углу нашего Орловского и Тузовского проезда (Тузовка) с женой и шестью детьми. В основном, шил рабочие телогрейки для продажи на Марьинском рынке и был беден, как телогрейка в сравнении с меховым манто. Вот у него-то и шил себе костюмы Кузьма Васильевич. Дядя Пейсах ставил табуретку, залезал на нее и снимал мерки с огромной фигуры своего заказчика. А вот рубашки Кузьме Васильевичу шила белошвейка. Она приносила готовые заказы ему на дом. Маленькая, исхудалая и пугливая, страшно боялась, что кто-нибудь донесет на нее за работу без выплаты налога. И доносили. Не без того...
При Советской власти бывший царский гвардеец стал коммерческим директором предприятия, производившего отравляющие вещества для домашних паразитов. А поскольку таковых в те поры имелся переизбыток, спрос на их погибель был велик. Это приносило, видимо, немалые доходы. Но, как говорили некоторые жильцы – завистники из нашего дома, «сколь веревочке не виться, все равно укоротят». Так и случилось с Кузьмой Васильевичем. Я видел его уже после войны, когда он отсидел свои 5 лет. Дома жить ему не разрешалось. Отбывших срок на подпускали к Москве ближе 101 км. Иногда Мохов тайно приезжал на ночевку, но кто-то, видимо, «засекал» его, докладывал «куда следовало», и утром милиция выпроваживала нарушителя закона назад, на точно отмеренный 101-й километр. «Засекала», скорее всего, дворничиха по фамилии Дрыгалина. Коренастая баба с грубым лицом, в замотанном платке и холщовом переднике... Она считала себя «представителем власти». Ее боялись и сторонились.
Драма в «углу» у бабки Шушуевой
Наверху, на «третьем этаже» (выше уже находился чердак, на котором сушили белье) проживал закоренелый бухгалтер (он даже дома не снимал нарукавников) Дмитрий Алексеевич Королев с семьей. Жили они в комнатке метров 9-10. Глава семьи являл собой человека нравственных назиданий и наставлений. Он учил нас, мальчишек, как надо жить.
– Вот к примеру. Мы с матерью на Самотеке жили, а магазин, где я в учениках состоял, – аж на Пятницкой. Пешком ходил, на своих двоих. Ботинки берег, как зеницу око. Всю дорогу нес их завернутыми в газету, а сам шагал в разбитых мамкиных туфлях. Приду в магазин, только там и переобуваюсь. Во как оно было-то. Берегли родительскую копейку-то!..
И он долго говорил о «неблагообразности» нынешней молодежи:
– Взвейтесь кострами, синие ночи... Ну взовьются, а дальше что?.. А что толку-то? Дым и все. Дым он и есть дым.
Но мы это не очень-то слушали. Советская жизнь была нашей жизнью. Помню, как я, первоклассник, радовался, когда отец взял меня с собой на демонстрацию 7 ноября. Было холодно, падал снежок. Наша колонна шла близко к Мавзолею, но мне, маленькому, взрослые загораживали трибуну и стоявших на ней «вождей». Отец посадил меня на плечи и я увидел... самого Сталина! Он был в наглухо застегнутой серой шинели и меховой шапке с опущенными ушами. И, ни на кого не глядя, ходил взад и вперед. Я что-то кричал от радости. Так было. Да и теперь, думается, бывшие мальчишки, ставшие глубокими стариками, принимают слова советской песни: «Сталин – нашей юности полет!» С демонстрации мы шли по Лубянке, мимо здания ОГПУ, и я засмотрелся на часовых в длинных шинелях с винтовками.
– Не смотри в ту сторону, – сказал отец, – им это не нравится.
В квартире, где жили Королевы, проживали еще двое «жильцов»: молодуха Дуська и бабка (так ее называли) Шушуева. Дуська работала на Трехгорке и, как говорили в доме, завела себе «приходящего мужика». Длинный, костлявый, он почти всегда был «выпивши» и, поднимаясь по лестнице в дуськину каморку, что-то бормотал себе под нос. Он был латыш по фамилии Здунис, шептали, будто бы – из бывших «красных латышских стрелков», и побаивались: скорее всего, чекист. Кем уж он там был – неведомо, но через год-полтора общения с ним наша молодуха Дуська превратилась в пухлую бабу, не чуждавшуюся выпивки.
Квартирный вопрос был самым мучительным. Нуждающимся сдавали не только комнату, но и ее часть. Это называлось «сдать угол». Бабка Шушуева сдавала «угол» шоферу Лешке Лельчуку. В этом «шушуевском углу» и разыгралась трагедия нашего тихого дома. Перед самой войной Лельчук женился и, отслужив в армии, в 1945 г. вернулся к семье. «Доброжелательные» соседки тут же пустили шкодливый слушок: в отсутствие Лельчука жена его Шурка грешила де с… соседом, подросшим Пашкой Королевым. И Лешка поверил. Шурка клялась и божилась в невиновности – все было напрасно. Как к последнему якорю спасения, Шурка прибежала к моей матери. И раскрыла ей «страшную «тайну»: Лельчук-то, оказывается, был никем иным, как марьинорощинским... евреем, долго и тщательно скрывавшим это! Шурка умоляла мою мать подействовать на ушедшего мужа, призвав одуматься как «честного еврея». Ничего не помогло. Лешка – Отелло нашего переулка – исчез, предварительно, как тогда говорили, «отметелив» Пашку по полной программе.
«Жилец», севший «за политику»
На противоположной стороне лестничной площадки всю квартиру занимали Алехины. Их отец – Семен Алексеевич, был в нашем доме первым, посаженным «за политику». Но никто не знал, за что конкретно. Дворничиха Дрыгалина делала вид, что знает, но многозначительно держала сей «государственный секрет». Шептали, будто без «стрелка» Здуниса не обошлось. Будто Алехин в разговоре с кем-то «сказанул» нечто непотребное, что от революций де толк небольшой. Россия де вроде игрушки «ванька-встанька». Как его ни положи, он все равно займет прежнее положение. Дошло якобы до Здуниса и... В это невозможно было поверить. Семен Алексеевич был осторожнейшим человеком и понимал «что к чему». Но так или иначе, Алехина «забрали».
Дома у Алехина остались жена и трое детей: уже взрослый Венька, младшие Сергей и дочь Сашка. Серега вскоре связался с воровской шпаной из соседнего Тузовского проезда, попался на грабеже и пропал навсегда. Сашка, которой было лет 16, уже начинала жить своей, «закрытой» жизнью. Она «привела» к себе некоего Натана, отсидевшего 10 лет за «золотуху», а потом сменила его на какого-то демобилизованного подполковника. А вот ее подруга из соседней хибары – Лидка Тимофеева, начав со школьного танцевального кружка, через несколько лет добралась до знаменитого ансамбля Игоря Моисеева и, кажется, даже стала народной артисткой.
Кроме Алехина, у нас в доме «за политику» в дальнейшем никого не забирали. Да и кого в нем было забирать? Никто тут политикой особенно не интересовался, высоких постов не занимал. Длинные языки все прикусили. Завидовать было некому и нечему, «квартиры» у всех – почти одинаковая рухлядь! Поэтому доносы «по политике» писать не имело смысла, да и особо грамотных не имелось.
Цаповка
Как раз напротив нашего дома, на другой стороне Орловского, находился «цаповский двор». Его называли так по фамилии бывшего хозяина двора и находившихся там дома и других построек – Цапова. Внешне Цапов мог бы стать идеально подходящим типажом для советских фильмов, изображавших нижегородских купцов. Он был большим, толстым, медлительным, с грубоватым лицом простого мужика. До революции и в период цветения нэпа Цапов занимался извозом. Если кому-нибудь из округи надо было привезти или отвезти что-то грузоподъемное, например дрова, обращались к Цапову. У него имелось две-три лошади – битюги, телеги, конюшня, сараи и пр. Были и возчики. К середине 30-х гг. всего этого он лишился. Осталась только одна комнатуха в когда-то его собственном доме, а также покосившийся сарай, возле которого неподвижно сидел бывший цаповский конюх, теперь седой, как лунь, и всегда пьяный. Он ни на кого не смотрел и шепотом матюгался. Про него говорили, что он пьет политуру, которую в быту называли ханкой. Сам же Цапов стал работать простынщиком в рядом находившихся Рижских банях: подавал там простыни, приносил желающим пиво, смотрел, чтоб что-нибудь не украли. В эти бани после войны мы ходили всем нашим двором. Цапов все еще там работал. Колька Мохов, парень, склонный к артистизму, входил в образ кинематографического купца.
– Ну что, отец, шебуршишься еще?
– А что делать, сынок? Жить-то надо... А папаша-то ваш, Кузьма Васильевич, жив-здоров?
– Жив, на 101-м километре.
– Не подарок... Я его уважал, крепкий мужик. В былые-то времена на таких Россия и держалась.
– Что ж так плохо-то держалась?
– Это вам, молодым, виднее. Вы народ ученый.
– Ладно. Тащи нам пивка и что нибудь похавать...
На Церковке
Между нашим домом и одной из «Юдинок» был широкий проезд, который заканчивался когда-то красивыми воротами с золоченым куполом наверху. Ворота были въездом в обширный церковный двор, в просторечии в наши дни называвшийся «Церковка». В центре двора раньше высился храм Трифона Мученика. А при нас храма уже не было, ворота почти разрушились, купол свалился набок.
Среди наших жителей ходил рассказ о том, как еще в 16 в. сокольничий Ивана Грозного Трифон Патрикеев упустил в здешних дремучих лесах любимого царского сокола. Тогда пришедший в ярость Грозный приказал Трифону не являться ему на глаза, покуда сокол не будет найден. Трифон много лет скитался в чащобах. И вот однажды во сне явился ему его покровитель, святой Трифон, и указал то место, где находился сокол. В честь этого Трифон построил тут часовню.
Существует и исторически верная история трифоновской часовни, но у нас бытовала эта. А в 19 в. перед часовней воздвигли большой храм Трифона Мученика. Помню, как длинная очередь старушек в белых платочках и с белыми же узелками пасхальных даров в руках тянулась через ворота в храм. Никто эту очередь не разгонял, не трогал. Храм ломали на наших глазах, в начале 30-х. Дети подбирали разноцветные облицовочные плитки и обменивались ими, как фантиками. От храма остались только глубокие подвалы, в которых устроили овощехранилище. А во дворе – 4 деревянных домика со старинными тополями рядом. В одном из домов раньше жили священники. В 1944 г., когда мы вернулись из эвакуации, наши комнатки в Орловском оказались заняты, и нас домоуправ Галка Туманова за небольшую мзду поселила в одну из комнат священнического дома тут, на Церковке. Раньше всю 5-комнатную квартиру занимал священник с необычной фамилией Ярре. Что с ним потом сделали – никто не знал. Но матушку и двух сыновей не тронули, оставили им комнату как раз напротив чулана с отхожим местом. Затем решено было «выварить» сыновей «в пролетарском котле». Старший «вывариться» не сумел, погиб, младший сумел, вернулся. Это был очень тихий, сверхвежливый человек.
Другим жителем Церковки, запомнившимся мне, был сапожник дядя Яша. Был он длинным, худым, у него болели ноги, и он даже летом ходил в валенках. Возвращая починенную им обувь, он дотошно объяснял заказчику, за что именно он взял с него плату.
Говоришь ему: – Да ладно, дядя Яша! Я Вам и так верю.
Но он свое: – Верю-то верю, а я хочу, чтобы ты знал: дядя Яша ни одной лишней копейки за свою работу не возьмет!
Вот такой человек. Действительно, великое и в малом. А подвалы разрушенного храма сослужили добрую службу нашей окраине во время войны. Немцы стали бомбить Москву в июле 41-го. Темными ночами. Угрожающий прозительный вой сирен воздушной тревоги. И в полном ночном мраке тянутся на Церковку десятки людей... Туда, в церковные подвалы. Пахнет подгнившей картошкой, но тепло, и свет от тусклых лампочек. Можно прилечь у стены и задремать до рассвета, а там и отбой...
А тогда никто еще не знал, что многие с нашей окраины уйдут и никогда уже не вернутся на свою московскую окраину, в свой тихий Орловский переулок.
22 июня, ровно в 4 часа
Киев бомбили, нам объявили,
Что началася война.
С началом войны заборы между домами сломали, чтобы не допустить возможных распространений пожаров. И близкие к нам дворы объединились. В 41-ом призвали старших ребят: братьев Володьку и Сережку Белугиных, Левку Киселева и, конечно, многих-многих других нашей окраины. Володька, Сережка домой не вернулись. Левка пришел искалеченным и стал пить «по-черному». О других, ушедших из нашего переулка тогда в 41-м, не знаю, но уверен, что большинство разделили их судьбу...
Когда прохожу мимо церкви, обязательно захожу в нее и ставлю за всех свечу...
Генрих Зиновьевич Иоффе. Родился в Москве (1928 г.) Был учителем истории в Костромской обл., затем в Москве. Далее работал в Биб-ке им. Ленина, редактором исторической литературы в издательстве «Наука». С 1968 г. – в Институте истории СССР (Отечественной истории) АН СССР (РАН). Доктор исторических наук, профессор. Живет в Канаде (Монреаль).
