Плодородная женщина и начинающая — скорее, впрочем, самодеятельная — хотя, честно говоря, кто это умеет различить? — поэтесса — Танеева — Юля — Юлия Романовна — «Юрта», как зовут ее студенты — она преподает в институте и действительно похожа и на юрту и на чукотскую женщину одновременно — живет на окраине в белой штукатуренной башне в однокомнатной квартире — живет одна.
Ей и одиноко, и тесно в ее уютном крошечном гнездышке. Любимое ее место — кухня. Там телевизор и письменный стол. Оба они старомодно громоздкие и совершенно не уживаются с современной обстановкой ее спальни-гостиной, но почему-то именно рядом с ними ей и просторнее, и даже как-то веселее. Сегодня она устала — шесть часов у доски со студентами — голову стянуло, и ужасно хочется есть, и ноги болят — она шаркает по кухне широкими растоптанными тапочками, разогревает суп. Движения ее вялы. Она щелкает ручкой телевизора. И замирает.
По экрану движется — плывет, улыбается мгновенной улыбкой струящаяся, как и шелк ее вечернего платья, женщина непонятной изысканности — и голосом — дыханием, которым читают поэты — объявляет стихотворение. Тонкие бессильные руки ее стекают вдоль платья, и в разрезе светится нога с хрупкой, как запястье, щиколоткой. И голос и ломкий, и протяжный, и стихи…
Через два дня Танеева держала в руке бумажку с телефоном — телефоном Ады Зинзар, и еще неделю маялась — боялась позвонить — а потом:
— Будьте любезны, Аду Ивановну. —
— Ее нет. —
—А когда будет? — она испугалась собственной дерзости, хотя теперь, когда она ее не застала, ей стало легче и проще, и потому как-то свободней и живей. Ответ ее поразил.
— А кто ее знает.
Теперь ей было уже нетрудно позвонить еще, но ее опять не было, прошла неделя, еще неделя, и еще…
— Аду Ивановну можно? — это уже в который раз. И вдруг:
— Сейчас. —
— Да… — Интонации незабываемого контральто были те же — на напевный его звук сердце мгновенно сжалось и подпрыгнуло куда-то к горлу — и там неуправляемо затикало громогласно — вслух, горло при этом удушливо перехватило, а дыхание — дыхание просто остановилось.
— Здравствуйте, Ада Ивановна. Моя фамилия Танеева. Юлия. Вы меня не знаете. Я пишу стихи. Мне хотелось бы… —
— Благодарю вас… И прошу извинить меня, я уезжаю… Буду через месяц… Тогда я буду рада… Извините меня. Я очень спешу. Я уезжаю — прошу простить и прощать меня…
Она была счастлива. Через месяц!
Но прошел год прежде, чем она дозвонилась. И тот же голос — сбивчатый — казалось, ему не хватало дыхания:
— Я не знаю, как это лучше сделать. Не хочу затруднять вас чтением. Если вы пришлете рукопись? Я сейчас узнаю, какой индекс. Да, пожалуйста — адрес и почтовый индекс. Зинзар Аде. Да…, пожалуйста…, да, да…
Прошло еще полгода. Толя бросил ее — пришел как-то — худой, дерганый — лицо серое, даже не присел, ходил и говорил, как она ему дорога, и их отношения, — она сразу поняла, чем кончится разговор, заговорила о другом — о стихах, он обрадовался, даже, вроде, порозовел, а потом заторопился, и уже в дверях сказал, что не в силах оставить семью, а так, как сейчас — продолжаться больше не может, и убежал, не дав ей ничего ответить.
Она ничего не почувствовала, только особую тишину в доме, сразу пошла спать и заснула тут же, бессонницы пошли потом, но тоже какие-то без мыслей, пустые, как и квартира ее — заставленная козлоногой полированной мебелью — тесная, не повернуться, а все углы лакового пола сияют чистотой и пустотой — так и осталась Танеева совсем одна в своей тюлевой квартирке — вернее, остались у нее еще телефон и телевизор, и — стихи — теперь она писала очень много, аккуратно перепечатывая и складывая в папку.
Как-то встретила Толю на улице, он шел с высокой — с костистым лицом и будто напрягшейся жилистой шеей, а зад — она увидела их сзади и окликнула — хотя понимала зря, а окликнула, — зад ее — круглый, тяжелый, женский — ей захотелось увидеть лицо — потому окликнула. У обоих в руках былы громадные папки. Они оглянулись. Толя обрадовался — хлопал по плечу — женщина улыбалась большущим ртом с выступающими вперед зубами.
— Знакомься — это Канатина — художница, я у нее в мастерской работаю.
Женщина добродушно смотрела на нее — везет ему на добродушных и нетребовательных.
— Как ты, Юля? —
— Заходи, — усмехнулась Танеева.
— Обязательно зайду.
И не зашел — переходящее красное знамя.
Она дождется своего часа — Танеева сидела у телефона, расставив каменные свои ноги и думала, и набирала номер Ады Зинзар. И застала.
— Да, да, — голос кисельно тянулся — знаете, для меня главное — слово, и форма — понимаете, — пальцы Танеевой, державшие трубку — красноватые, как бы припухшие к концам, побелели вокруг ногтей, точно от напряжения —
— Как нам увидеться? — голос у Танеевой хриплый, грубый голос.
— Зачем? —
— А стихи? —
— Спасибо вам за доверие, искренне благодарю вас, но мне кажется, пусть лучше жизнь сводит людей. —
— А рукопись? — не понимала Танеева.
— Экземпляра жалко? — в трубке заскрежетало, и в комнате воздух словно бы уплотнился, и Танеева, сгорбив крупную шею, замерла, как пришлепнутая — свет вокруг абажура пошел радужными кольцами, и на ярком блестящем паркете прямо перед ней стояла Зинзар.
— Экземпляра жалко? — взвизгнула она и острым лакированным носком — ну, разве можно касаться земли этим чудом искусства? — мгновенным и точным движением ударила Танееву в самое солнечное сплетение — только тоненький каблучок молнией сверкнул в воздухе.
В горле у Танеевой забулькало, и она завалилась на бок, тестообразное лицо ее побелело с нехорошим оттенком гниющей зелени.
Очнулась она от приятного запаха мятной заграничной пасты — наклонившаяся над ней Ада Зинзар держала ее прохладной рукой.
— Прошу простить меня…. Мне очень жаль, но форма уязвима, и содержание туманно — вы меня понимаете, и второй план… — она вздохнула.
— Я хочу вернуть рукопись, — Танеева заплакала.
Крупные слезы текли по ее бледному лицу, капли дрожали и ползли, оставляя несвежие бороздки — лицо было мокро и жалко,
— Пустите меня, и верните рукопись. И потом, — в горле у нее снова забулькало, — мне плохо. —
— Прошу простить и прощать меня. — шептала Зинзар.
Чуть плоское и вблизи совсем некрасивое, как бы истертое — лицо ее было похоже на висячий замок — ноздри зияли, а рот кривился перламутром губной помады, запятой замочной скважины и дергался, словно у истерички. Это лицо казалось исчерпанным, может быть даже рухнувшим, но Танеевой было не до того —
— Верните рукопись. —
— Может быть, я была не права… —
— Оставьте рукопись у лифтерши, —
Эти слова поразили Зинзар.
— Но у нас нет лифтерши…, — сказала она изумленно. На склонившемся лице ее отразилось тяжкое усилие мысли, — у нас нет лифтерши, — повторила она растерянно.
— Какие у вас красивые сапоги, — выскользнуло у Танеевой.
— Благодарю вас, — мелодично пропела Зинзар.
Пол сиял — в нем отражался зыбкий, чем-то неточный облик Ады Ивановны Зинзар. Оранжевые круги плыли у Танеевой перед глазами.
Утром она не смогла оторвать голову от подушки. Пришлось вызвать врача.
— ОРЗ, — определил он, — температура повышена? —
Танеева не ответила. Она спала, похрапывая, похрюкивая, тело ее под одеялом дышало опарой.
Врач оглянулся — снял со стены громадный портрет Ады Зинзар работы известного художника нон-конформиста Анатолия Михалевича, освободил холст от рамы, тщательно завернул его в газету, валявшуюся тут же у кровати, положил в портфель, взял из вазы апельсин, очистил, смахнув кожуру опять же в портфель, съел апелсин, и не спеша вышел. Был он лысоват и уже не молод, и настроение у него было хорошее.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer8-lapidus/
