Времена года
Осени нету.
Просто
под занавес лета приходят
Два записных идиота –
клоуны Красный и Желтый.
Нет и зимы на свете,
И солью облеплены елки,
И солнечна кровь оленя,
убитого из двустволки.
Нет и весны на свете,
ни пафосной, ни безмерной.
Пылает бессчетное лето
стареющего Агасфера...
● ● ● ● ●
…Если ты ловил кого-то вечером во ржи…
Если любишь только книги и карандаши,
Нарисуй барашка, травку и еще цветы,
Небо – ясным, солнце – ярким, кладбище – пустым.
Домик нарисуй с крылечком, кошку у крыльца.
В доме – бабушку и печку, и еще – отца.
Нарисуй собаку в будке, яблоню в саду,
И в сторонке, над обрывом – красную звезду.
Пусть висит за ради правды, мол, не вечно жить.
Хороши в саду цветочки, ах, как хороши!
“Домик…” – так давно не пишут! Смейся да смеши!
…Если ты ловил кого-то вечером во ржи…
На закате
А мне и не надо, а мне и не жалко, видно, цена ее – рублик с копейками,
если любовь измеряется марками, оловом слов и цветными наклейками.
А твои волосы пахнут шафранами, солнцем Испании, ветром Ниневии –
всем, что мне нынче пригрезилось, пьяному,
всем, что меня не спасло от неверия.
Давит под рёбра ребро подоконника, солнце повисло обугленной тушею.
Пахнут слова, как святые покойники, – и благовонно, а все же ненужно.
“Воздуха мне!” – в переполненном транспорте как-то кричала отчаянно женщина.
Душно и тесно при паспорте здравствовать в преувеличенном и преуменьшенном.
Ты удивленно молчишь
и зовёшь снова гулять по крышам
радостно
с подоконника.
Слова умирают, как звёзды…
Тише…
Полковнику больше никто не пишет, как будто и нет полковника.
И тихо вгрызаются теплые мыши в холодную колоколенку.
● ● ● ● ●
Журавлиной печалью полны
Колокольни молчащего храма…
Ты ввела меня за руку, мама,
В это царство молитв, тишины.
И, исполнены русской тоски,
Вниз смотрели печальные лики.
Скит лесной. Русский дух земляники,
И излучина нежной реки.
Был покой под защитой креста.
В детстве веровал в Бога и в чудо.
Было жаль почему-то Иуду,
Обреченного выдать Христа.
Журавлиною стаей года
Отлетели по раннему снегу,
Я ушел от святого ковчега,
Я от веры ушел навсегда.
И нигде не нашел я ответ.
Жаль теперь той наивной химеры,
Детской пахнущей матерью веры
Земляничных неграмотных лет.
Колокольная прелесть тоски
Над молчащим смирением храма…
Проведи меня за руку, мама,
Через воды небесной реки.
● ● ● ● ●
Если б мог, я бы жизнь подарил проходным поездам
И плацкартным вагонам на этой бродяжьей земле,
Неприличное слово рифмуя со словом “звезда”,
Видя чай или хлебные крошки на общем столе.
Большеглазый пацан ловко шпарит стихи Маршака,
И старик инженер дожимает девятый кроссворд,
И +40 жара, и проносится в блеске река.
Я лежу и пишу ерунду, сам себе идиот.
Деловитая бабка в платке уминает обед,
Полупьяный мужик в пятый раз перепутал купе.
Я лежу и смотрю на наш трижды придурочный свет,
Где побег от себя – это значит дорога к себе.
Где, куда ни взгляни, не уйти от безмолвных берез –
Белых призраков совести, грустно глядящих вослед.
Коробейник кричит: “Чай, носки, пирожки, дихлофос…”
И желаешь добавить: “…и хрен, и обратный билет”.
День струится песком, осыпается в белую муть.
И мне хочется верить, что грешный в дороге прощен.
Не проспать бы, и не миновать бы, и не обмануть
Мой последний перрон “сорок лет и немного еще”…
