Набоков Платон Иосифович (р. 27.07.1922). Киносценарист, писатель, журналист, поэт. Родился в с. Константиновка (Украина). В 1942-46 гг. учился в Литературном институте имени Горького, посещал домашний литературный семинар Аркадия Белинкова. С 1946 г. работал литературным сотрудником в издательствах и газетах «Известия», «Московский комсомолец», «Ленский судостроитель» (Якутия). В 1951 г. был арестован за «групповую антисоветскую агитацию», приговорён к десяти годам ИТЛ и отправлен в Озерлаг, в 1955 г. был освобождён и поселился в Москве. По его совместному с М. Ерзинкян сценарию в 1958 г. режиссёром Вл. Басовым был снят художественный фильм «Жизнь прошла мимо». С 1966 г. работал старшим редактором в Московской редакции Центрального телевидения. Первая публикация стихов состоялась в сборнике Литинститута «Друзьям» 1943-44 гг., далее в сборнике репрессированной поэзии «Средь других имён» (1990). В 1991 г. принят в Союз писателей. Весной 2000 года ездил в Женеву на встречу с Еленой Владимировной Сикорской-Набоковой, сестрой В.В. Набокова, жившей в Швейцарии. С 1992-97 гг. изданы сборники стихов «России чёрная метель», «У последнего рубежа», «Память», «Других не будет берегов», «Стихи и поэмы», «В две строфы».
ИЗ ПОЭЗИИ
***
Из цикла «Других не будет берегов» (1996)
Когда завалит дистрофия,
пусть ямб, всего лишь в две строфы,
напомнит, что жива Россия,
где Святослав ходил на «Вы»…
И стих мой, обоюдоострый,
взлетит под небо, точно меч:
не победить лжецам и монстрам
в России искреннюю речь.
МЕТЕЛЬ
Я оттянул четыре года
из десяти…
И снится мне,
что разъярилась непогода
и намотала срок вдвойне…
Но я всё рвусь взлететь под своды.
А мне накинули опять:
и в распрекрасные погоды
разматываю
двадцать пять…
За это время, даровое,
я сто поэм сложить успел.
Дневальный будит…
Что такое?
На выход. Срок? Статья? Расстрел.
Очнулся:
буря-непогода!
Конвой в метель берёт отказ.
Законно спят враги народа.
А сны – достреливают нас.
ШЕСТОЙ
По первой строфе –
в соавторстве с неизвестным…
Шесть заключённых, три стрелка,
а грунт сейчас такой,
что ни лопатой, ни киркой
его не взять, пока
не размягчит костра огонь
пласт – толщиной в ладонь.
Мы землю впятером долбим,
гребём комки да камень,
да на шестого – через пламень,
нет-нет, да поглядим:
в белье, на саночках – как кукла,
а силится привстать как будто.
Пять лет он с нами лес валил
а в эту пятилетку
пошёл, как кура, за запретку.
Охранник – упредил.
И тоже иначе не мог,
и он – под Богом. Где тот Бог?
Как в землю втиснуть земляка:
стрелки нас «в мать» торопят,
шестого мат не укоротит,
торчит из холмика рука.
Старшой в тулупе, та – паскуда,
сулит ударное премблюдо.
Всё. Перекур. Торчи. Устали.
Подсыплем холмик, столбик встанет,
и к столбику, как крест, насквозь,
пришьёт твой номер – вечный гвоздь.
А летом холмик стопчет лось.
На гроб твой леса не нашлось.
1954-94
СТИХИ ИЗ КУКОЛЬНЫХ ГОЛОВ
Когда на смрадном дне сибирских лагерей,
оболганный и обворованный,
четырежды занумерованный,
я вдруг прозрел в рядах полутеней,
в копилку тайной памяти я стал
безвинных собирать под номерами,
и судьбы их – изустными стихами
переправлять на высший суд Христа.
Из тех трудов произошла беда:
их беды переполнили копилку,
и память разрывалась, как от пытки.
И начал я записывать тогда.
Я рисковал: пронырливый сексот
стихи найдёт, продаст за пайку хлеба,
и, сапогами взброшенный на небо,
я упаду у пресвятых ворот.
Там – светлый кукловод предъявит мне вину:
в миру мы все вносили в Лету лепту,
со школьных лет трубившие легенду
про счастье… Что бесчестило страну!
Рыданья исторгались по ночам,
влекло к запреткам позднее прозренье:
не снизойдет сыновнее прощенье,
когда отцы прощали палачам.
II
Так третий год пошёл за полувеком,
но рваный март – подарочек принёс.
Но и подкинул каверзный вопрос:
а ленинцы – откроют двери зекам?
Тогда – зачем в усиленной охране
мы роем землю вглубь? Чтоб всуе сучья жечь?
А если вдруг «правозащитный меч»
отправит нас «пешком – на ероплане»?
Но почему – с нас сняли номера,
ослабили режим и разрешили ставить
«Коварство и любовь» – для намертво усталых,
Под мушкой спотыкавшихся вчера?..
Ответа не было. И не было – любви,
коварство – вновь забрезжило под солнцем:
покорные рабы нужны работорговцам,
а потому и – храмы на крови.
III
Но как спасать стихи? Творец театра кукол
«актёрам» в головы я записи вложил,
В шары папье-маше – несломленную жизнь
да так, чтоб оперчек извилин не простукал.
Я создал свой концерт из «образцовских» игр.
И – Ух! – загоготал изверившийся зритель
влез зверю в пасть усатый «укротитель»,
Но выплюнул – Ха-ха! – усы брезгливый тигр.
И – «злоумышленник» – Чаво? – дитя природы,
до чеховской сатиры не дорос,
но – Будя! – завалит «наш паровоз»
неграмотный вредитель из народа.
И – «рыцарь» пушкинский… Но люто люд затопал
признав в «скупом» – плешивого борца,
все слезы, кровь и пот подвигшего к Потопу
«Ужасный век, ужасные сердца!»
IV
Но вот и Бог увидел в контингенте
обманутых надежд – чудовищный соц-арт:
кончать трагедию – в некукольный театр
звал рельс на евразийском континенте.
Бил с вышки пулемёт по теням Озерлага,
метался стих в картонных головах,
но гибели переступая страх,
мы двинулись на сеятелей страха.
Есть чудо управления судьбой –
идти со дна падения под своды:
«Лишь тот достоин жизни и свободы,
кто каждый день идёт за них на бой»
Когда ж, когда, опровергая срок,
Перешагну запретки и заборы?
А если родина не пустит на порог,
То пусть заговорят мои «актёры»!
1955-88
Из цикла «В две строфы» (1997)
*
Зачем спешил я? Чтоб мой стих,
взлетев, сгорел в кювете?
Чтоб вспоминали о двоих
Набоковых на свете?
Сравненья – тщетны, а родство,
оно ведь, что – юродство,
как стихотворства колдовство,
где нету превосходства.
*
В поисках желанных берегов
истоптал я тьму железных каблуков
на камнях, по пущам, средь снегов,
а, бывало, прыгал через ров:
не из зависти к друзьям, не на потребу,
а всё к небу, к морю… к морю, к небу,
чтобы, наконец, в конце пути,
было мне – куда ещё идти.
