И потихонечку куря, сварю себе на ужин
В кастрюльке чёрной каурдак из щучьих потрохов.
Евгений Курдаков
Ледник оставил здесь озёра, к себе на Север уползя,
А человека–фантазёра нашла заветная стезя
Гадать в мечтательной усмешке, какой большой его собрат
В какой такой великой спешке рассыпал бисер – не собрать?..
В тоске о предке исполине его потомок фантазёр
Блуждает, видно, и поныне по берегам его озёр.
Рыбак в подвязанной рубахе как белый парус над водой,
За ним, в одном руки замахе, сачок – притопленной фатой.
В нём рыбная бликует глыба, но ловщик непоколебим,
Ведь самая большая рыба ещё не выблеснена им.
Плавник замшелый еле тащит, а всё невестится пока –
Глаза белёсые таращит из–под воды на рыбака.
А он не ведает, что втуне утопнут все его труды,
Бросая золото латуни в прореху древнюю воды.
Терпения долга наука, но – брызнет бронзой чешуя,
Ударится о берег щука, блесну латунную жуя.
Бульон наваристый наужен… Уголья тормоша в золе,
Пора и предка ждать на ужин, последний ужин на земле,
И наблюдать восходы чисел в икринках меркнущего дня
И то, как собирает бисер большая чаячья родня.
Ледник вернётся из пустыни, гремя гирляндами оков,
Дохнёт на воду, и остынет уха из щучьих потрохов.
***
Светлой памяти любимого деда
Сабурова Исая Мартемьяновича…
1.
Пока ещё закупорены токи,
что в нас от первых дней сотворены,
и слёзные безмолвствуют протоки,
и тайные ходы затворены –
протоки совести… Родительские реки
текут, пересекаются вдали.
Плывут по ним и далее – во веки
веков – по морю синему ладьи:
смурные, смоляные – воплощение
тяжёлых лет, и каждая течёт…
Течение приносит утешение
и холодит, и жжётся горячо.
И не помогут никакие доводы,
когда, сочась, как старая бадья,
на слёзные напросится на проводы
очередная грузная ладья.
2.
Отмучился дедушка миленький мой
в последний день мая.
В последнее время смотрел он, родной,
на свет, не мигая.
В последнее время он весь был седой,
весь белый–пребелый…
Никак не уладишься с этой бедой,
Что ты ни делай.
Цветущая память на прошлого ложь
найдёт постепенно:
зияющий полдень затянется сплошь
сиреневой пеной.
Запахнет сиренью, и буду вдыхать,
по деду вздыхая,
и дедушка будет вдыхать и вздыхать,
благоухая.
А помнишь, четыре больших дурака
бока нам намяли?
И мы соответственно мяли бока,
старый да малый…
Очнулись в канаве, смеялись тишком
да кровью плевали,
а после дорогу пешком да пешком
полировали.
Шагали в Кулигу, где с давней поры
живут староверы,
где в чёрные брёвна стучат топоры
истинной веры…
– Ты, Саня, в бою не особо робей:
побои не насморк,
но только рукой – он учил меня. – бей
и чтобы не насмерть.
Рукой и не насмерть… И чтобы, гляди,
не сделать калекой:
кто знает, быть может, ему впереди
быть человеком?..
Кому–то такая душевная ширь
помнится за небыль.
Какой же мой дедушка был богатырь…
Таким же и мне быть!
***
Неужели опять раздерёмся,
Двое лучших друзей?
И опять меж собой разберёмся,
Что таких бы друзей да в музей.
Прадед твой – из казачьего войска,
Мой – из красных орлов.
Нами мирного свойства
До сих пор не подобрано слов.
Те слова золотые
На великом походе уже,
Подойдут – залатают
Не заросшие раны в душе.
Доведут до устройства
Двух горячих голов
Прадед мой из небесного войска,
Прадед твой из небесного войска
Пару ласковых слов.
***
Знаете ли вы Нину Исаевну? Каюсь,
Вы до сих пор ничего не узнали о ней.
Когда я волнуюсь, то я задыхаюсь, то я спотыкаюсь,
Но я попытаюсь вас познакомить с мамой моей.
Когда в чемодане – подобии колыбели –
Стареньком чемодане я надрывался, малой,
Ко мне наклонялись деревья – сосны и ели –
Песни шумели, слезясь умилённо смолой,
Душистой смолой уснащали меня шелестящие лапы,
И рос просмолённым, веселей становясь и смелей.
Были лапы и лапочки, лапы, конечно же, папы,
А лапочки точно маме принадлежали, ей...
Вот и оно, неуклюжее чувство сыновье,
Такое простое со всех неохватных сторон.
Мама, прости поведение сыну слоновье,
Ведь неплохое, искреннее животное слон.
Целую, мама, ручки твои, пока на бумаге,
Но ты же знаешь, я и живьём смогу.
Спешу, час неровен и глубоки овраги,
А если устал – так уютно, покойно в снегу.
Вот и конец разлинованной детской тетради.
Я не прощаюсь, но заранее говорю:
Люди любимые, памяти, памяти ради
Маму любите мою, всё равно, что свою.
***
Сыну Арсению
Сыночек, садись на колени мои,
Смотри, прискакали олени мои
С рогами–рогами–рогами.
Они протрубят «уруру-туруру»
И будут свирепо, пока не умру,
Сражаться с твоими врагами.
А птицы какие – скорей посмотри
И глазки закрой, пусть летают внутри
И душу твою опахают,
Красивые самой живой красотой.
Впусти этих птиц, за ценою не стой.
Порхают-порхают-порхают.
Давай полетаем как птицы с тобой,
Попрыгаем будто олени с тобой
По кочкам–по кочкам–по кочкам.
А в ямку потом обязательно «бух!»,
Укроет от глаз придорожный лопух
Весёлого папку с сыночком.
***
Скажи-ка правду мне, дружок
Спасательный кружок,
Каких отчаянных людей
Держал ты на воде?
И скольким было не дано
Отправиться на дно?
С прощальным взглядом на борту,
С мольбой во рту...
Кто был тобою окружён –
С теплом твоим знаком,
И ты недаром водружён
Спасательным значком
На обшелушенном носу
Бродяги–катерка,
А возле – в пойменном лесу –
Свеченье костерка,
В чаду которого свою
Молитовку творю
И повторять не устаю,
И снова повторю:
Скажи-ка правду мне, дружок
Спасательный кружок,
Когда отчалит катерок,
И мрак разинет пасть,
В наипоследний этот срок
Не дашь пропасть?
