Поезд
Фраза, вынесенная в заглавие, вспыхнула в голове Гаврюшина в тот момент, когда он закинул колено на верхнюю полку плацкартного поезда с переменным номером, курсирующего между двумя городами, названия которых идеально подходили бы для игры в города, если бы второй из них не потерял дефис и последнюю букву в процессе переименования, призванном топонимически подчеркнуть независимость республики от союза, двадцать лет назад ставшего идеальной родиной Гаврюшина, зависшего между верхней и нижней полкой в шесть часов тридцать пять минут утра, и выведенного из оцепенения другой, гораздо более короткой и действенной фразой, означающей начало следующего предложения:
– Слезай, бля.
Предложение поступило снизу, от лысого субъекта, с татуированным вертикальной стрелкой плечом.
– Или залезай, бля.
Субъект смотрел в окно, меланхолически сдирая шкурку с волосатого персика.
Гаврюшин закинул второе колено, подтянулся, и занял горизонтальное положение. В нём думалось гораздо удобнее.
– Интересно, а как оно связано? – больше всего в жизни Гаврюшин любил причинно-следственные связи. Даже больше, чем бессмертие. Когда он пересекал на резиновой лодке Бискайский залив, то думал о кармической связи с каждой каплей дождя; когда ехал на метро от станции Перово до площади Ильича, размышлял о том, как сберечь копчик до конца света; а когда летал большими кругами с товарищем энтузиастом из авиамоторного кружка над кукурузным полем, ему казалось, что он видит колесо сансары.
Не любил Гаврюшин только себя и людей, которые себя не любили. Гаврюшин очень расстраивался от этого, но ничего не мог с собою поделать. А не любил он себя, потому что не мог найти. Если бы Гаврюшин нащупал то, что собственно Гаврюшиным и является, то наверняка бы полюбил.
Возможно, Гаврюшина не было вообще, но это не помешало ему перевернуться на правый бок и вернуться к размышлениям о причинно-следственных связях, а точнее – перейти к действиям.
Гаврюшин выбрал из набора цифр, всегда крутившихся в его подсознании, несколько наиболее округлых и привлекательных, и представил, что можно с ними сделать. Не успело в его сознании погаснуть сообщение о том, что сообщение доставлено, как снизу раздался голос:
– В прошлой жизни я был
Гаврюшин, свесившись, посмотрел вниз. Субъект с персиком разглядывал окно.
– Спасибо, – Гаврюшин сказал.
– Не за что, – субъект ответил, не меняя положения затылка.
– Как не за что?
– А за что?
– Ему виднее.
– Ему и решать. А я не вижу за что.
– Жаль.
– Не жаль. Звони, если что.
Поезд тронулся и стал похож на сумасшествие.
Всё, включая стены и потолок, движется, а Гаврюшин остаётся на месте, как же так? К тому же Гаврюшин не мог понять: движется поезд внутри или снаружи?
За окном отстучал своё товарный состав и Гаврюшин устал от себя, неподвижно остающегося на месте, – ему казалось, что он чувствует тяжесть сумок, находящихся в нише над полкой, служившей в данное время Гаврюшину потолком, нависающим на расстоянии локтя над его головой этакой чудовищной антресолью, хранящей столь жизненно-важные вещи, что легче было расстаться с жизнью, чем с ними.
Единственным выходом из этого довлеющего душного пространства было движение вовне – из Гаврюшина.
***
Пустыня
Валентин Половецкий, сменивший собой Гаврюшина, пробирался через пустыню постмодернизма.
