Мало воздуха, в лёгких листья.
Искушение – замолчать.
Разметать бы, шагнуть и скрыться…
Красной лампой в лицо – их лица
Исступлённые. Невзначай
Тает сахарный календарь –
Антипод безвоздушных камер.
Йодом пахнет карманный камень
С моря прошлого, камень-жар.
Кислота разъедает ткани,
А изнанка – огонь и танец,
Ядовитые пятна – память…
Тонкий ветер молчит о смерти.
Абсолютно фальшив, не верьте!
Белокаменно на душе.
А внутри – золотится дворик,
Книгочей и фотограф спорят:
Если тени погаснут вскоре,
Разве стоит писать портрет?
Каждый миг ослепляет вспышка,
А модель из пожара вышла –
И над городом в пряном смоге
Заблудилась среди морей.
Корабли. Паруса из криков
Оплывающих берегов.
Лепетание волн и рифов.
Льётся воск необжитых слов,
Если тронуть дыханьем остров.
Корабли… или только остов…
Ценный камень под воду тянет.
Изменяют страницы рук,
Их листают: за взмахом – круг.
Мало воздуха. В лёгких – листья…
Успокоиться и читать.
День засвечен и будет длиться
Ровным выдохом постраничным
Еле-еле… Команда: «встать!»
Целый двор в объективе замер.
Ассиметрия: дождь и пламя.
ИНТРОВЕРТ
Качелей скрип
в краснеющем дворе –
где карусель
склонилась над газоном,
и кружатся
деревья в мишуре,
прохожих сны
пролистывая звоном.
Они спешат
на свет и аромат
миндальных лун
в плетёнке тополиной –
оглохшие
от колокольных трат
и мнимых струн
кленовой мандолины.
В еловой тьме
маячит алый клюв.
Тукан-закат
вскрывает кабинет.
Толпу-орех
заглатывает люк.
И пахнет миндалём
вчерашний снег.
ВАЛААМ. ОТРАЖЕНИЯ
1
Сквозь помехи –
экран, как помешанный –
фиолетовая гуашь.
Северной ночи ватман
тлеет в прозрачных лампах
фитилём – разноликий страж.
Ложный холод
сквозь сон можжевеловый
пробирается – волоок.
Лодочник чертит берег –
контур воды неверен.
Нарисованный – тоже бог.
Между верой
и гаснущей Ладогой
невесомые корабли.
Пепельно-птичье скерцо
яблоком или сердцем
обрывается до земли.
2
Раскалён и расколот –
молния в дерево!
Как зелёный осколок –
лунница берега,
амулет суеверных волн.
Наблюдатель спокоен.
Идол языческий
суеты недостоин.
Идолов тысячи
виртуозно качают чёлн.
Металлический гребень –
вспышка-мгновение!
Ты – подброшенный жребий
перерождения,
не угадан и обречён.
3
В мокром окне галактик –
двое за пианино.
Тянутся к низким крышам
клавиши-кулачки.
И ничего не слышно –
млечная пантомима.
Медленно дышит спящий
Китеж с речной щеки.
Лица мелодий. Ливень.
Патока отражений.
В рыжей мансарде двое
жестами говорят:
– Можно, окно открою,
скрежетно от сомнений…
– Замерли или смертны?
– Живы. Играют. Град!
4
Выбитый зуб квартала.
Зыбкая пьеса стёкол.
Небо глухих бродяжек
прячет под козырьки
черновиков бумажных –
от репетиций рока
в четыре усталых руки.
5
Небо хрусталится,
колется – не моргнёшь.
По берегу,
по ободку озёрной рюмки
мизинцем водит
изумлённый дождь.
Фигурки оживающих божков
сменяются, смеются, семенят.
Играют – как стекляшками, словами.
Рождения стыдятся своего,
в хрустальной сомневаясь правоте –
коварен шепчущий
в бескровной духоте…
ЛАБИРИНТ
Пока твой дом – двенадцать кладовых
и соловьиный сад не рассекречен,
но подберут ключи
к непрошенным замкам.
Луч режет сливу пополам,
и птичья кость летит в гнездо,
заброшенное певчим богом.
А смерти нет – она была,
где море – кислота и сера.
Шипит раствор. Наступишь – ядовит.
Кто босиком – хитёр и беззащитен.
Не доверяй рубцам
на глянце языка.
Ты рубишь выход на песке,
и всё больней искать слова
для новых шёпотов и песен.
А смерти нет – она была,
там слово отпирает двери.
Ломают ключ – отчаянно и зло.
По коридорам – эхо превращений.
На площадных огнях
клокочется глинтвейн.
Твой дом – на локте родника,
где город в стайках соловьиных
похож на каплю паука,
бегущую по ветке сливы.
СКАРАБЕЙ
1
Окна закрашены
в доме под снос.
Скарабей забирает сердце.
Обезображенный,
падает в рост
идол с лицом иноверца.
Лестницы рыхлые,
счёт позвонков,
силуэты жильцов… Ни звука!
Крыльями тихими
под потолком
теплится сизая мука.
Бьётся отчаянно
эхо – держи,
скарабей охраняет смертных!
Ватными тайнами
Сфинкс дорожит –
плюшевый и неприметный.
2
Тянется тканью прозрачной шоссе,
от жасмина капроновый полдень.
Голуби рвутся в бесцветную сеть,
покидаем парадную, поздно.
Было ли, небо – дымящийся шёлк,
раздвоилось крылато, размокло…
Я на полу скарабея нашёл,
акварель, и раскрашивал стёкла.
ВОДОПАД
Человеку с рождения –
имя, тревога и странность, –
говорить о богах
неразборчиво, в третьем лице –
выпадает, как жребий.
Растекаются брызги с экрана,
и горчит невзначай
водопад неустойчивых стен.
По ту сторону выбора
жизнь – холодна и прозрачна.
Проберёт позвонки,
но привыкнешь глотать кислород.
Оседает на камни
засыпающей рыбой удача.
Серебрит чешуя,
и стена разбивается – лёд.
В капюшоне Джоконды ли,
в пыльнике выцветших слайдов,
силуэты жрецов
наклоняются над серебром.
Человеку с рождения –
имя, тревога и… ладно!
По ту сторону выбора –
горечь, насмешка и гром.
ИНИЦИАЦИЯ
Словно в бережной Франции –
окна в каштановый двор
распахнуло грозой,
обернулся прохожий на имя.
В меднооком пространстве
над миром скользит метеор –
бессловесный изгой
всей чернильной доутренней стыни.
Горечь солнечных пятен
на птичьем его языке.
Сфера катится именем,
падает в клавиши дня,
и незрячий слуга
проливает чернила на ноты.
Фуга первого ливня,
и нет – ни его, ни меня
в ритуальных кругах
отражений размытого фото.
Я с героями пьесы
один на один.
Мой двойник забывает
ключи от времён в пиджаке,
и садится в такси
на углу Лафайет и д’Антин.
ОЛЕНЬ
Добела промокшая улица
от озноба корчится, ёжится.
Сутулятся прохожие –
без отчества дожди.
Душой повзрослели
и тюлем из окон
забились навстречу
детям…
Трёхцветный мяч –
скользким росчерком: подожди!
Последний страх –
так сердцевину вишен
вытаскивают шпилькой для волос,
и мякоть сочная
озоном слабо дышит.
Пусть косточка случайно прорастёт,
и двор тряхнёт
оленьей головой,
поймав летящий мяч
на белый рог...
Злопамятный горбун
насквозь продрог,
осколки выбирая из воды –
на воскрешение не хватит…
Длятся льды,
и проступают сумерки следов.
Из рога пьют,
не утоляя слов,
но расправляют плечи и горбы.
А ягоды – для чёрной ворожбы.
ДВЕРЬ
1
Я одинок.
Сказал и отворил
дверной щиток
в неспешную тревогу
звериных крыл.
Чудовище пьёт воду
из вишен отраженья своего.
Тепло и солоно
падение на вкус.
2
Только камни в руках –
безымянные камни морские.
Зеленеющий взгляд
ядовитого спелого дна.
Не тяни за рукав –
возвращение стало тоскливым.
3
Прислушайся:
смешные имена
дают камням,
зашёптываясь, волны.
Не их вина,
что прошлое не вспомнить
и ягод торопливых не собрать.
Не к ним мольба
застывшего в дверях
и руку подающего с порога.
4
Иллюзорный обряд.
Тьма испугана и голодна.
Я одинок.
Смешные имена…
БЕГСТВО
1
Краденый мир –
змеиный узор лица.
Грим поколений
сходит за слоем слой.
Радиус времени
равен цене жильца
или рождению –
заново, пыль-золой.
Жизнь впереди –
приедешь, придёшь, вползёшь
в гипсовый слепок –
череп, кувшин, очаг.
Так, неожиданно
на пол сорвётся нож
кухонным призраком:
"браво!" И все молчат.
Гость. Торопливо
на ощупь найдёшь следы
чёрных развалин,
запах спалит глаза.
Тенью хозяина
сгинешь в золе беды
и содрогнёшься:
«Не шевелись! Гюрза!»
2
За последний аккорд ля-минор
принимая тропический ливень,
струнный город настроен и горд
отражённой суровостью линий.
В подневольных руках чужака
оживает скользящая нота.
Тени проклятых, дни-берега,
от прощения прячутся в гротах.
Искупит ли фальшивый мятеж
ожидание – небо смертельно!
Соло пленника – шоры надежд
на глазах беглецов –
капли…
бельма…
СЕМЬ ОТТЕНКОВ МОЛЧАНИЯ
1
Черновик в семь шагов.
Спящий хин
на руках императора.
Приближается время
опасно-искрящим клубком.
«Говори про богов,
что они существуют» –
грозой с утра,
ненавидимой более
страшного слова: потом.
А потом – отрицание,
вымысел – стоптанный набело.
Час вины.
Обесточенный маятник
грозных чудес.
Семь оттенков молчания
отличат мудрецы –
в изумлении,
от язычески-огненных месс.
2
Фиалки спичек в волосах.
Слепяще-обречённый сад
в глазах ручного существа
пылит золой.
Прохожий открывает зонт –
японский, в росписи ручной –
как будто стелет простыню
над головой.
Он различает голоса
в остывших пепельных лесах,
уже не чувствуя родства
с былой землёй –
и бог сбывается, как сон
в слюде оконной и речной –
над пристанью
непоправимо
белой…
***
Мантикора кусает щёку луны –
мягкую, сдобную булку.
Лазоревки сумерек
собирают крошки
с подоконника –
крупные, тёплые…
Светло в половине комнаты.
Ослепшее лицо
мечется таблеткой на языке
поздне-осенней мигрени.
Пугливая искренность
населяет мысли
наблюдателя –
синичники-маски,
хрусталики
лунных
кратеров.
UROBOROS
Наш поезд опутает шар.
Пассажиры скупают газеты.
Ад будет похож на вагон
с перебитыми стёклами лиц,
а снаружи зима…
Вопрошает растерянно: где ты?
И прощает подряд
засыпающих между страниц.
Снег – чёрствая булка в руке.
Разломил – плесневелое лето.
Змей-время, читающий сны,
отлетает – держи, не держи.
Синегубая тьма –
континенты остались без света.
Полнолуние дня
принимает последнюю жизнь.
Мой символ – планета Сатурн.
Контролёр возвращает билеты.
На ощупь срывает стоп-кран
проводница в плацкартной слюде.
Остановочный пункт –
безупречный космический слепок
незнакомых теперь,
одиноких… как будто людей.
Наш поезд опутает шар.
Пассажиры, газеты… Забрезжит
над айсбергом вешних морщин
восковая на пробу заря.
Никогда не вернусь –
говорил я соседу-невежде.
И вернул себя – прежнего,
мельнице
января.
КОЦИТ
1
Озеро – полное леса и дня.
Ведром зачерпнуть лицо –
и бьётся подлещиком
профиль, храня
все жизни.
Кольцо в кольцо –
расходятся радужки
множества глаз –
вращается
колесо.
– Как ты живёшь, непростивший себя,
в омуте каждого нового сердца?
Солнце терзает озёрную рябь:
– я заживаю взлетающим стерхом.
Лодка рыбацкая. Сонный улов.
Разинуты злые рты –
сверкая стареют
от вспоротых слов,
червивы –
чисты –
пусты!
И только курлычут
в волнистой горсти
лишённые
высоты.
2
В Аду так ветрено,
и вместо солнца – гонг!
Считает метроном
шаги и пересказы.
Веретено песка
озвучивает фон.
В коросте озеро –
бездонно и безглазо.
Пустыня медная –
начищенный динар.
Барханы нитями
свиваются во вьюгу.
Ни дня без истины,
что слушать – это дар,
и повторять
скольжение по кругу.
3
Над озером – следы,
монеты, перепевы…
И целый мир
слагает имена
живой воды.
Глоток – с ударом первым.
Как холодно
струне веретена!
НАБЛЮДАТЕЛЬ ПТИЦ
1
Килиманджаро –
говори-гори!
Анкетные данные:
вероисповедание –
прочерк.
В прожекторе
прищуренной зари
кривятся здания.
Аэропорт – bird watcher.*
Я ослеплён – бинокль,
как прицел.
«Тревога в лицах»
спета на лице –
от главной партии
и взлётной полосы
до коды памяти…
Очнись, не голоси!
2
Очнись в стеклянно-синюю канву
без благодарных крестиков живого.
Петляй иголкой лайнера – на слух
изобретая тающее слово.
Мелодия – растрёпанная нить,
как под ногами мелко-белый гравий.
И некого на память сохранить
в разъятых
перспективах
фотографий...
3
Следи по зеркалам
за призраками птиц.
Тревожным проводам –
линованное небо.
Хвала тебе – гордись –
за белый круг пути.
Ночёвки в городах –
татуировки снегом
на ветровом стекле.
По линии судьбы
сравнялся окоём.
В руке горячий шар
летящих отражений.
Следи за каждым днём –
почуяв, что рождён.
Не отпускает жар
свободного скольженья.
В смиряющем тепле
не тают миражи
всю жизнь!
В ПРИЦЕЛЕ СТРЕКОЗЫ
1
Мой материк, похожий на ладонь –
от высоты железного полёта.
Поля размыты неживой водой.
Тягучий сон
и безответный клёкот.
Нетронутая временем земля
меняет цвет
с пурпурного на рыжий.
Летящий падает.
Слипаются края
и пальцы
от морской солёной жижи.
Летящий выживет.
Запреты на полях
смешаются и выгорят удачей.
С палитры выцветшей
прольётся стрекоза
младенчески неразличимым плачем,
и зачеркнёт
мелькающим крестом
любые очертания
на карте.
Точны глаза
и воздух невесом.
Пустые сумерки
и оторопь на старте.
2
Мара – линия жизни,
восток ладони.
Леворукая схема,
змеиный яд.
Если сгинешь – недаром,
догонишь море.
Кровоток восстановлен,
червлёный взгляд.
Мара – след антилопы,
отметка зноя.
Исчезающий купол
росы… Светай!
Лопнет небо пожара,
над ним – иное,
шапито предстоящих
чудовищ-тайн.
На янтарной арене
застылых схваток –
выгорающей карте
наоборот,
распускается рана
голодным маком,
а за линией жизни –
небесный брод.
ВИНОГРАДНИКИ ВРЕМЕНИ
Стало меньше на одну тишину.
Льётся мёдом с ложки сумрака звук.
Сам Дионис с улыбкой львиной
мешает океан с вином.
Я не заметил – сколько солнц
озвучил виноградный лепет…
Лепнина берега – бела,
обломки млечного кувшина,
солёный акварельный лёд.
Стало тише на один переплёт –
разве склеишь глав морских черепки?
Шаг на восток – оттают краски
и бисером уйдут в песок.
Лоза не достаёт до края –
там двое пробуют на вкус
звериный заговор и зелье,
страницы смятых кораблей
и капли одиноких «я».
Их дети, лицами темнясь,
срезают спелых междометий
живые кисти,
прощая страх
нефритовым ножом
для вскрытия небес
и писем.
БУХТА РИКС
1
Заворачиваясь в листву,
поседелую от дождя,
шепчет горлица: я живу,
даже если дышать нельзя.
Крепнет ветер – жасминовый чай.
Птицы мёртвые на плечах
у вождя араваки.
Море с горлицей
спорит-ссорится…
2
Выгорают слова, как волосы
под линзой солнечной.
Море смывает с гор лица
онемелых людей, птиц ли.
И уносит пассат листья,
и глоток за глотком длится
гибель твоя. Остра спица
в колесе…
3
Слышишь, катится по камням
колесница:
не хранят тебя, не хранят,
но снится –
шепчет горлица: «я живу!»
Наяву скажи, наяву…
4
Наяву только линзы хрупки,
как птенцы, как слова-скорлупки.
Всё – видение маяка,
бездна радостна и близка.
Крутит-кружится без лица
шёпот-вдох,
море-горлица…
ФАКИР
Весенний смог – пряный,
как бородинский хлеб.
В безрассветных джунглях
каждый твой шаг – изъян.
Свобода неявная,
но оставляет след
сахарный кубик жизни
в лапках у обезьян.
Казалось мне – снится
липкая благодать,
но наутро пахнет
тмином и табаком.
Запретными лицами
окон не передать –
как восходит Храм Солнца
к выходу на балкон.
Смотри-ка, лангуры
сахар берут с руки,
извиняя гостя
за осквернённый мир.
Глаза их лазурные –
тайные номерки –
отпускает скворцами
в дымный клубок факир.
Отпускает и верит
в свой дорогой обман,
и ножом отрезает
воздуха – на ладонь.
За распахнутой дверью
пенится океан.
Растворяется имя
и заполняет дом.
КОРАЛЛОВЫЙ ПРОСПЕКТ
"Я небо хотел погладить рукой...
Но только махнул рукою".
С. Касьянов
Как приручить небесную куницу –
на проводах притворно дремлет. Тише!
Страницы переплёта лишены –
листай вслепую.
Акулья тень –
кабриолета спица
вонзается в коралловый проспект,
в морскую дрожь
замоскворецких лужиц.
Подлётки слов не различают лиц –
боятся смерти,
кружатся и кружат…
Неверный такт –
ровняют счёт круги.
Отчаянье перебирает чётки.
Так быстро зверь
берёт птенца с руки,
что кажется –
и не было находки.
***
Красное море –
это павлин на зеркале.
Важный, испуганный
пульсирующим отражением –
которое то меняет свой цвет,
то меркнет…
И вдруг распадается
на бусины рыбок в движении –
ладони кораллов,
потерянный веер ската,
вдох-выдох медузы
и узкий зрачок мурены.
Каждый осколок –
жалкая, но расплата
за любопытство
и расстановку времени.
