Вот скажите, случалось ли кому испытывать в какой-то момент жизни, в быту особый род назойливого любопытства к чему-то, с одной стороны, совершенно Вас никаким боком-припеком не касаемого, а с другой, — совершенно не дающего Вам покоя, пока не разрешится…
Неуёмная всеядная склонность (страсть) Владимира Набокова к каламбурам, литературным мистификациям и тому подобным изобретениям с преданным ему читателем (и взыскующей критикой) — общеизвестна. Говорят даже, что где-то по русско-американскому миру существует и собран целый словарь этих эскапад — изобретений и умыслов Набокова, который, якобы, постоянно пополняется. По мне же лично, сие лукавое разнообразие, стиль (обманка), цветность и манящая загадочность (которыми буквально завалены почти все романы, повести, рассказы и эссе Набокова) сравнимы разве что с невестами «гоголька» Ивана Федоровича Шпоньки под деревьями в саду его тетушки. Смех — смехом, но вряд ли найдется читатель или критик (повторяю: чуткий, преданный, другого не дано), который бы не поддался на этот «вызов» Набокова и едва закрыв книгу не попытался бы тут же разгадать, понять, не таится ли что «иное» за той или иной тронувшей его воображение дымчатой «проделкой» Набокова. И — бросается шнырять по словарям, бедекерам, умным книгам и трактатам. И я знаю от многих моих коллег по старательскому цеху — историков литературы, текстологов, библиографов — каких, подчас, подлинных открытий удается достичь нашему брату на этом тернистом пути поисков и находок, особливо с середины 80-х годов, той эпохи триумфально-стремительного возвращения Набокова на родину, когда в Ленинграде возникла целая наука, посвященная персонально Набокову — «набоковедение»…
Так, да не так! Но одно дело, когда мы, потакая Набокову, ищем у него в текстах тайные смыслы и умыслы и — попадаемся, рискуем сделать какое-никакое открытие (которое, возможно, потянуло бы на добротную статью или сообщение для очередной апрельской набоковской конференции, скажем, у нас в Музее В.В. Набокова на Большой Морской, 47). Так «попался» и я…
В одном из летних номеров «Нового Журнала» за 1947 год Набоков опубликовал стихотворение под названием «Кн. С.М. Качурину» («Качурин, твой совет я принял…»). В нем автор (Набоков) рассказывает (довольно подробно) через посредство своего мнимого адресата о своей поездке в большевицкую Россию, в Ленинград и, якобы, шатается там в толпе советских людей на берегах Невы, у Ростральных колонн, «Медного Всадника». Да еще: «с книжкой Сирина в руках» (тут намек Набокова на свое же раннее стихотворение «Беженцы» 1920 г., напечатанное в те годы в берлинском «Руле», воистину проникнутое щемящей юношеской ностальгией по родному городу, чувство которое он с годами сумел преодолеть, по крайней мере на бытовом расхожем уровне).
Подано все красочно, сочно, реально и зримо. Как не поверить. Тем более, что на это время Набоков уже имел и в этом журнале, и в литературной среде своего читателя; его уже знали и как писателя узнавали… И народ «клюнул». Слух пошел! И был услышан: некоторые приняли всю эту «штуку» за чистую монету… Другие, недоумевая, но — поверили на слово… А, скажем, третьи увидели в этом тексте мотив nostalgie — этакий неожиданный прилив нежности и тоски по невским берегам пушкинистом Набоковым («где я с Онегиным моим…»).
Но Набоков не был бы Набоковым, если бы он позабыл о какой-то давней встрече или случае, некогда с ним бывшем: возьмет, да куда-нибудь его ввернет, оборотной стороной иль сбоку-припеку в романчик или в эссе, а наука потом петляет в поисках «источника». Так и тут! Проходит без малого 30 лет как эта небывальщина (визит Набокова в Ленинград) всплывает в его новом англоязычном романе «Look at the Harlequins!» («Посмотри на арлекинов», 1974): некий герой «V» отправляется в родной город Ленинград на поиски умершей сестры, ходит-бродит, узнает родимые места, улицы и так далее…
Нет, нет и нет, я даже боюсь себе признаться, чего мы лишились, какой шедевр мог бы выйти из-под пера зоркого, ироничного, незаурядного прозаика и поэта Набокова случись бы в реальности этот его потайной визит и на Большую Морскую, и в Рождествено, Батово… В романе «Пнин» уже есть эти картины, герой — русский ученый и даже пытается инкогнито купить билет за город, подвергая себя риску… И вот — разгадка пришла.
1993 год, многоэтажная разноликая разноцветная Америка накануне Рождества, Нью-Йорк. Самый что ни на есть холодный метельный пепельный конец декабря. Я — в гостях (до темноты кромешной) у профессора русской литературы Марины Викторовны Ледковской, кузины В. В., в ее маленькой квартире на 19-м этаже, на самом отшибе Манхеттена. Долгая беседа, скромная гостиная, икона в красном углу, скатерка с русской вышивкой, коричневый абажур чуть ли не из ДЛТ с вытертой бахромой, как у нас дома на Желябке, скромный чай с петушком, печенье «Мария»… И мои вопросы, вопросы, вопросы о Набокове, ее матери — отце — бабушке, о Вере Евсеевне, Дмитрии, о своих внуках… Обо всем! Жадность обуяла, но ей — в радость… Мы оба немного устали. И Марина Викторовна решила поменять тему и спросила меня: какая судьба ждет их родительский дом на Большой Морской и тут же, как говорится в pendant (фр.), сама принялась подробно, живо, забавно, с картинками рассказывать о своей летней последней поездке в Ленинград на конференцию в Пушкинский Дом. Тут и Исаакий, и Медный всадник, и Нева, и Зимняя канавка — все те места, где жили, гуляли, встречали гостей и откуда уехали навсегда ее дедушка и красавица бабушка, Елена Ивановна; потом достала из шкапчика под столом альбом фотографий той своей поездки…
И вот те на (внимание, внимание, внимание!!!): я, осмелев, перебил Марину Викторовну, и, сам того не ожидая, спросил: правда ли, мол, что ее дядя, Владимир Владимирович посетил инкогнито Ленинград сразу после войны и видел те же места, что и она, и даже катался в Рождествено…
Марина Викторовна оживилась (крепкая, стройная, красивая немолодая женщина), сверкнула глазами и, волнуясь, сказала, что это все из-за того несчастного стихотворения дяди Володи к какому-то русскому князю, которого она и в глаза не видывала, наша семья с князьями сроду не водилась… И вообще (она продолжала, пишу по памяти), та история не стоит и ломаного гроша от начала до конца, и прямо беда, что многие люди поверили в эту чушь, прибавляя новые подробности (мирская молва — морская волна), что, мол, «дядя Володя» был переодет не священником, как в стихотворении, а американским полковником, почти не говорившим по-русски, и что однажды он чуть себя не выдал чекистам, пытаясь купить билет на поезд в Сиверскую за доллары…
И вдруг добавила (отчего я чуть не подпрыгнул) таким «пулеметом», что все в этом стихотворении взято умышленно дядей Володей из рассказов ее любимого дяди Коли, двоюродного брата писателя… И что дядя Коля — композитор, и впрямь был напрямую с русскими гражданскими и генералами в 45-м году в Берлине и на самой короткой ноге. И что это он действительно был в чине американского полковника, и по долгу службы постоянно, полтора года (с мая 45-го), жил и был при русской военной резиденции в Берлине. Союзники. Более того, этот военный свой френч и награды он хранил и иногда красовался в нем перед семьей и, конечно, дядя Володя все это видел и знал. Да и жили они так уж неподалеку. Дядя Коля и после войны сохранил дружбу со многими генералами и полковниками, с которыми он тянул ту лямку по разделению Германии на зоны… И они даже потом частенько приглашали его в Москву и в Ленинград — и уже как просто друга и музыканта, родившегося в России. Я ему дважды отсоветовала сама, теперь жалею, но, кажется, он все же ездил в свою Ловчу. А вообще-то, продолжала Марина Викторовна (уже было далеко заполночь, внук Павел уже дважды звонил: скоро ли он повезет бабушкиного гостя обратно в самый центр Манхеттена, где я тогда жил), про работу дяди Коли в американской военной миссии есть целая глава в его книге о музыке и музыкантах, которую почему-то не знают и не переводят — наверное, потому что в ней почти не упоминается писатель Владимир Набоков. Через минуту Марина Викторовна принесла мне эту книгу: — Вот, Евгений, возьмите не насовсем, она с надписью мне дорогой. Оставите в Славянском Кабинете в Публичной Библиотеке у моего кузена, внука тети Наташи, он мне передаст: мы в Сережей Ильиным в одном приходе в хоре на 93 улице, Вы же его знаете, ну да, это же он нас познакомил. Он же Вам сделает копию на копировальной машине или фотокопии пришлет. И у Вас будет…
Так и сталось! Тот милый Сергей, тучный бегающий по Кабинету чудак-человек в толстых очках и перемотанный толстым шарфом (недавно узнал, что он умер в Лондоне, жаль очень), не только сделал все, как говорится, по-путному, как указала Марина Викторовна, но и успел передать мне прямо в руки за день до вылета из Нью-Йорка.
Я вернулся на свои берега. Шли дни и дни, и все мне было недосуг глянуть в эту книгу, пока я не прослышал по Би-Би-Си, что состоится какой-то концерт из произведений композитора Николая Набокова и рассказ о нем. Вспомнился Нью-Йорк, Марина Викторовна. Я снял с полки свой самиздат и принялся листать именной указатель. И вдруг — эврика! Среди имен музыкантов и композиторов — Тюльпанов Сергей Иванович — советский полковник, военный советник. 1945. Германия. Берлин. И та история с дядей Николасом… Ха-ха! Да, я знал такого, в гостях был у него и не однажды — чаи гоняли, конечно, в Лесном, у Ливеровских на Институтском, 18. Записная книжка. Буквица «Те»: Тиме — Качаловы, Толстой Н.А, Толстой Д.А., Тюльпанов С.И, генерал в отставке, университет, кафедра политэкономии; Лесное, Институтский переулок, 18., квартира 1 первый этаж … И телефон. Домашний…
Вот скажите, случалось ли кому испытывать в какой-то момент жизни, в быту особый род назойливого любопытства к чему-то, с одной стороны, совершенно Вас никаким боком-припеком не касаемого, а с другой, — совершенно не дающего Вам покоя, пока не разрешится…
Я имею в виду (такая картинка с выставки), голый шаровидный череп человека под постоянно горевшей (днем и вечером) настольной лампой с абажуром в окне первого этажа старинного особняка в Лесном, который торчал у меня перед глазами всякий раз когда я проходил в квартиру к своими старшим друзьям — профессору Лесотехнической академии, писателю — охотоведу А.А. Ливеровскому и его жене — Елене Витальевне (мы дружили и дружим семьями более 30 лет). Так вот, как я ни иду к ним (к крылечку, что в торце дома по старинной тропке вдоль всех окон первого этажа, никак иначе не пройти), всегда опять это голова, почти без шеи, полумрак и абажур, хоть тресни, и я даже взял в привычку, проходя мимо, мысленно, для порядка здороваться с этой головой. И вот однажды, когда любопытство мое к этому человеку под лампой достигло предела, я решился спросить у моих друзей, что это за чудак-человек торчит у окна целыми днями?..
Оказалось, что эта лысая голова принадлежит генералу в отставке, профессору, заведующему кафедры политэкономии университета Тюльпанову Сергею Ивановичу, поселившемуся в их доме еще до войны в пору его работы преподавателем химии Лесотехнической академии… Что он меломан, знаток европейской живописи, переводчик Гете и Шиллера — ничего себе, думаю, человечище. Дальше-больше (рассказ А.А) — Сергей Иванович тоже из раскулаченных, крестьянский сын, рабфаковец, латыш по матери, беспризорник, красноармеец в гражданскую, а в наше время дошел до генерала… Но генерал он не боевой, а контрразведчик, пропагандист, ну а «голова»: пишет мемуары, есть что вспомнить, принимает аспирантов, программы для студентов, труженик, не затворник, он создал «школу» политэкономии (обращаю Ваше внимание: его биография, портрет в мундире есть в интернете, а также в анналах истории СПБГУ). И добавил, что может меня с ним познакомить (а заодно узнаете много нового и про Гете, и про шпионов…).
И было три встречи с упоминанием великого множества имен политиков и военных самого разного калибра, пошиба и званий… Как немецких: В. Пик, В. Ульбрихт (соседи рассказывали, что Вальтер Ульбрихт был его самым близким другом, встречались «по домашнему») - приезжали к нему в переулок во время своих официальных визитов в СССР… Так и наших: Жуков, Чуйков. И, естественно, ученых, музыкантов, художников, поэтов…
Короче, кого душе угодно и сколько угодно (это же праздник был), но только не писателя Владимира Набокова (правду сказать, в ту пору мало кому в Ленинграде было известно имя нашего, знаменитого на весь читающий мир, писателя, да еще нашего — земляка, разве что из самиздата).
Я был счастлив.
Я родился в Ленинграде в 1941 году, 12 апреля. Житель блокадного Ленинграда (это такое «звание» я же был нулевого возраста, тут хорошего мало, благо что прибавка к пенсии, как говорится, «и то – хлеб»). Литературовед, культуролог, археограф, библиограф и краевед-старатель. Окончил Литературный Институт им. А. Горького ( уже в зрелом возрасте; мастерская Е.Ю. Сидорова). Преподаватель литературы в средней и высшей школе. Член Координационного совета Санкт-Петербургского союза ученых, член союза писателей Петербурга, международного «Мандельштамовского общества». С 1985 по 2005 год работал руководителем программ Ленинградского Отделении Советского Фонда культуры по личному приглашению академика Дмитрия Сергеевича Лихачева (чем очень горжусь). Участник международных конференций, посвященных жизни и творчества Ломоносова, Пушкина, Грота, Достоевского, Блока, Набокова, Мандельштама, Струве, Анциферова, Бианки и др. В 1997, 1999, 2001, 2003, 2007, 2011 и 2015 г.г. по приглашению Нобелевского Комитета присутствовал на церемонии присуждения Нобелевской премии в Стокгольме (мой «Рекорд Гиннеса»). Главный труд: участие в Авторском Коллективе Словаря «РУССКИЕ ПИСАТЕЛИ. 1800–1917». Том 1-5. Изд-во «Российская энциклопедия», Москва (автор около 50 статей). Автор публикаций в «Новым мире», «Звезде», «Неве», «Вопросах Истории», «Русской литературе», «Байкале», сборниках РАН «Памятники культуры. Новые открытия». Также: «День и Ночь», «Новый Журнал» (США), «Знамя», «Вестник РАН РФ», «Родник знаний», «Уральский следопыт», «Весть», «Пламкъ», «Антени» (София) и мн.др.
