Впереди целая вечность!
Я просто подняла голову, когда резкий удар клинка завершил свою смертельную амплитуду страшным, глухим ударом прямо в живое и целое. Все происходит совсем близко, поэтому хорошо видно, как голова, отделившись от измученного побоями тела, медленно падает в траву. От удара о землю глаза удивленно моргнули и остались широко открытыми, не безумными или испуганными, а спокойными и чистыми.
Я не могу удержать крик; чужая, холодная как лед ладонь зажимает мне рот с удивительной силой; решаюсь повернуть голову:
– Катулла! Мы должны что-нибудь сделать! Они убили Рустика, там Епископ и Елевферий… Катулла! Катулла! Что делать?
Женщина с силой прижимает мою голову к груди, шепчет:
– Мы не можем отменить эту казнь, и уже никто не может, но наш христианский долг облегчить страдания великих мучеников. – Она вкладывает в мои руки что-то маленькое и твердое. Раскрывая ладони, я вижу простой деревянный крест, христианский. – Молись! – подсказывает Катулла и падает на колени, уже шепча молитву. Опускаюсь рядом, губы уверенно, с воодушевлением шепчут непонятные слова. Страшный спектакль опять приковал мое внимание. Тело Рустика обмякло и повалилось на подернутую желтизной осеннюю траву, в ту же минуту полупрозрачный, светящийся голубь отделился от обезглавленного тела и медленно поплыл вверх, именно поплыл, или, скорее, вознесся. Значит, душа великого мученика, принявшего истязания и смерть за веру во Христа, Бога Истинного, уже рядом с Учителем. Христос, безусловно, принял душу пресвитера Рустика в свои объятья.
И снова страшный, леденящий сознание звук прорезал воздух; отсеченная тупой секирой голова Елевферия покатилась по жухлой примятой траве; на мертвом лице великого мужа застыл по-детски удивленный взгляд. Окровавленное тело повалилось наземь и еще какое-то время билось в страшных предсмертных конвульсиях, но вот все стихло, и белый полупрозрачный голубь медленно поплыл в безмятежную голубую высь.
Теперь очередь Дионисия, первого Епископа Парижа, он удивительно спокоен и умиротворен. Измученный седовласый старец спокойно созерцает панораму раскинувшегося у подножья горы города, слова молитвы произносит еле слышно, но отчетливо и вполне осознанно:
– Благодарю Тебя за все, что Ты устроил через меня для славы пресвятого Твоего имени, и за то, что Ты посетил мою удрученную трудами и стремящуюся созерцать Тебя старость, призывая меня к Себе с друзьями моими. Итак, молюсь Тебе…
Резкий порыв ветра заглушил еле слышные слова старца. Я отчаянно пытаюсь расслышать последние, важные, как великое откровение, как сама истина, слова… Но только одно «аминь»… и голова блаженного святого упала в пыльную траву; хлынувшая из обезглавленного тела кровь залила мертвое лицо. Вот и всё, бессилие разрывает сознание до боли, я не могу сдержать отчаянья, зажимаю рот ладонью, не в силах удержать рыдания. Сейчас тело упадет на траву и душа-голубь вознесется в это чистое, как последний вздох святого, небо, навстречу распахнутым объятьям Христа. Ничего нельзя исправить, ничего нельзя изменить.
Но происходит невероятное: тело Дионисия, опершись руками о деревянную плаху, медленно поднялось с колен. Епископ подошел к отрубленной голове, поднял ее и направился к протекающему неподалеку ручью. Бережно омыв голову в холодной, прозрачной воде, старец направился по еле заметной среди невысокой травы тропинке на северо-восток.
Никто не посмел стать на пути обезглавленного. Все: и палачи, и сострадавшие – увидели в происходящем преславное чудо, явленное Богом, и многие неверующие в тот день обратились в веру Христову.
– Всё, я больше не могу смотреть! Пойдем. – Катулла схватила меня за руку, и мы побежали вниз, огибая гору, чтобы не быть замеченными и не упустить из виду божественного старца и идущих за ним. Епископ прошел около шести километров в направлении устроенной христианами церкви. Катулла, видимо, догадалась, куда направляется Дионисий, и почти бежала, успеть за ней было непросто. Стройная, в строгой черной одежде, римлянка Катулла остановилась неподалеку от церкви: – Будь что будет, никуда не пойдем: хоть это и опасно, но я буду ждать здесь!
– Хорошо, Катулла, подождем.
Я хотела о многом спросить свою спутницу, но слова и эмоции смешались от пережитого потрясения, так мы и стояли молча, пока на тропе не показался святой страдалец с головой в руках и все идущие за ним. При виде Епископа мы с Катуллой опустились на колени, и в этот момент опять произошло невероятное. Святой Дионисий, поравнявшись с Катуллой, положил ей на руки свою голову и упал замертво, словно обозначив место своего погребения. Мгновением позже красивый, почти прозрачный голубь отделился от тела и поплыл в голубую высь, окруженный неземным светом…
Меня сильно и грубо трясут за плечо:
– Фройляйн! Фройляйн! Эта дверь заблокирована. Нужно открыть! Помогите!
Поднимаюсь резко, рывком, а зря, потому что тут же ударяюсь головой о самую верхнюю полку купе. Поезд, спокойно и ритмично покачиваясь, торопится по намеченному маршруту.
– Фройляйн! Фройляйн! Нужно открыть! Помогите!
Маленький щупленький немец стоит посреди купе в одних трусах и ждет, когда я помогу ему открыть дверь. Оглядевшись, замечаю еще двух мужчин, безмятежно спящих, почему этот персонаж обратился за помощью именно ко мне, на верхнюю полку? Но отказать человеку в помощи нельзя. Правда, мои попытки открыть дверь оказались совершенно безрезультатными. Немец перебирал босыми ступнями по полу.
– Фройляйн! Нужно открыть!
Вот чудной, да понятное дело «нужно», что ж – попробуем по-другому. Я просто разбудила огромного немца, мирно посапывающего на нижней полке:
– Извините, мне нужна помощь. Помогите открыть дверь.
Бедный разбуженный не сразу улавливает суть происходящего и довольно долго удивленно пялится на соотечественника в трусах.
Все-таки сообразив в чем дело, Гулливер одним мощным рывком распахнул заклинившую дверь, и голый возбудитель ночного спокойствия прямо как был, босиком и в трусах, засеменил в сторону туалета.
Сон прошел. Оставаться в купе больше нет смысла, выхожу и долго стою у окна. Рассвет. Франция…
Теперь все становится на свои места. Вчера вечером в шумном Ганновере я с трудом дождалась посадки в поезд. После пробега в тысячу километров на своем автомобиле до Москвы, перелета в Германию и прогулки по «красной линии» достопримечательностей Ганновера я с трудом держалась на ногах. Полка вагона показалась самым удобным ложем в мире. Едва коснувшись подушки, провалилась в глубокий сон, но мысли продолжали крутиться вокруг одной нерешенной задачи. Мне необходимо и очень важно было решить, куда я пойду, оказавшись в Париже, с чего начать, что влечет больше всего?
Теперь события, так живописно и реально пережитые этой ночью во сне, не оставили и малейших сомнений: конечно Сакре-Кер на горе Монмартр. Самая высокая точка Парижа. Самая знаменитая и светлая легенда, подаренная веками моему любимому городу…
– Сто девяносто восемь, сто девяносто девять, двести, ну вот, осталось всего тридцать семь ступеней, и я на самой вершине холма.
Однако стоит перевести дух. Базилика совсем близко, как жаль, что светит солнце. У меня давняя мечта увидеть Сакре-Кер под струями дождя: храм выстроен из специально привезенного камня, который белеет от взаимодействия с водой, поэтому и без того светлая базилика во время дождя выглядит еще более белоснежной и величественной.
Долго, с наслаждением смотрю на город с верхней площадки у входа в храм. Снова события, пережитые во сне, обретают реальные черты: ведь именно эту панораму созерцал перед смертью Дионисий; именно здесь, на горе Монмартр, были обезглавлены язычниками проповедники новой и потому гонимой веры. Гора великомучеников тогда еще не была частью Парижа, присоединение произошло намного позже, и храм на месте казни построен не так давно в масштабе прошедших веков, но история бережно сохранила малейшие подробности великого подвига во имя Христа. Потрясающая история, поэтому люблю подниматься по длинной лестнице пешком, отдавая дань уважения священному месту. Фуникулер, конечно, удобен, но подъем по лестнице душевней. Позже обязательно схожу в обитель Сен-Дени, она была возведена именно там, где благочестивая римлянка Катулла похоронила обезглавленного Дионисия.
Туристов становится всё больше, пора посетить Сакре-Кер. Как всегда растворяюсь в созерцании витражей и прекрасных мозаичных картин, особенно сильно впечатляет монументальное панно центрального купола «Благодарение Франции перед Сердцем Господним». Совершенно неповторимые ощущения: восторг сменяется благоговейным трепетом. Не отрывая глаз от красот купола, случайно натыкаюсь на объемистого пожилого немца.
– Извините! – Я ловлю на лету выбитый из его рук фотоаппарат и, с очередной порцией извинений, возвращаю владельцу:
Моя ошибка состояла в том, что извинялась я по-немецки.
– О, фройляйн! Вы тоже проводите выходные в Париже?
– Да, позвольте!..
Стараюсь как можно быстрее удалиться от случайного собеседника. Мне не хочется разговаривать или заводить знакомства, здесь мне нравится предаваться своим мыслям в одиночестве. Я наслаждаюсь необыкновенно чистыми и красивыми ликами святых. Внутри храма есть небольшая лавка, мне захотелось купить свечи и…
– О, фройляйн! Хотите выбрать сувенир?
Мой немецкий очень ограничен, поэтому вместо просьбы оставить меня, потому что мне хочется тишины и покоя, я снова говорю: «Извините!» – и быстро направляюсь к выходу. Это уже не я и Сакре-Кер, а я, Сакре-Кер и немец – придется спасаться бегством.
На выходе опять залюбовалась панорамой у подножья Монмартра, присела прямо на ступени базилики и мысленно вернулась к Дионисию. Удивительно красивый, сильный духом человек. Совсем земной и реальный, сын благородных родителей-язычников, уроженец города Афины. Будучи первым среди горожан в благородстве, честности и познаниях, довольно молодым был избран почетным членом Ареопага. Именно там, придя в Афины, проповедовал о Христе Боге едином апостол Павел. Все слова Апостола запечатлел в сердце своем Дионисий, и позже, когда разошлись старейшины Ареопага, он долго говорил с Павлом. Павел спросил его:
«Кого почитаете за Бога?»
«Кроноса, Афродиту, Зевса, Гефеста, Гермеса и многих других».
«А это кто? – спросил Павел, указывая на капище с надписью "Неведомому Богу″».
«Тот, который еще не явился среди богов, но придет в свое время. Это тот Бог, который будет царствовать на земле и на небе, и царству его не будет конца».
Услышав это, апостол Павел…
– Фройляйн!
Вздрагиваю от неожиданности.
– Красиво! Вам нравится?
Это уже как наваждение. Мужчина, в принципе вполне славный, сел рядом на ступеньках и добродушно улыбается. Опять остается только одно… Бежать!
Я дарю назойливому джентльмену вежливую улыбку и убегаю прочь от прекрасной базилики.
Ничего, мы еще встретимся – ведь впереди целая вечность!
Крышечка
– Дедушка, я тебе крышечку принесла!
Разбуженный моими криками дед приподнялся на кровати, сел и удивленно посмотрел на потную, раскрасневшуюся под ярким солнцем июня мордашку.
– Так!.. – С нескрываемым удивлением он покрутил в руках банальную пластиковую крышку для закрывания обычных стеклянных банок. – Значит, ты столько километров пешком по степи отмотала, чтобы крышку принести?
– Ну да! Я подумала: вдруг тебе нечем баночку закрыть!
– Угу, а это что? Вроде как сметана?
– Ой, это я помыть забыла, давай слизну.
Удивленное выражение лица сменилось добрым и ласковым. Дед посадил меня на колени.
– Молодец, вот именно такой крышечки мне и не хватало. Внученька, а бабушка знает, что ты ко мне ушла?
– Конечно знает, она так и сказала: «Сходи к дедушке, ну… крышечку отнеси».
– Вот спасибо, заботливые вы у меня! Ну, садись, постреленок, я тебя огурчиками угощу.
Взобравшись на деревянную табуретку, я с наслаждением наблюдаю, как дед моет огурцы, неторопливо нарезает кружочками, вместе с укропом и зеленым луком перемешивает в большой эмалированной тарелке, а затем заливает всю эту потрясающе ароматную смесь холодной водой; соль, всё! Ни до, ни после я не пробовала такого одновременно простого и в то же время вкусного и освежающего блюда. Особенно освежающего в разгар знойного лета, с куском испеченного накануне бабушкиными руками хлеба. А вокруг бескрайняя донская степь и запах полыни.
– Вкусно?
– Очень! Дед, а почему только ты такую похлебку готовишь, разве бабушка не умеет?
– Так вкусно точно больше никто не приготовит, и что вообще твоя бабушка в степных радостях понимает, для нее это вовсе не еда. Ну, наелась?
– Да, спасибо! А можно я на баране покатаюсь?
– А чего ж нельзя, на то он и баран, чтобы детей радовать!
Замечательный у меня дед! Геройский дед, всю войну прошел, председателем колхоза был, хозяйство послевоенное из нищеты поднимал, а когда справился, ушел пасти колхозную отару овец в степь. Три дня он у отары дежурил, три дня напарник, а когда дедуля на дежурстве, мы с бабушкой запрягаем лошадь и везем на маленькой бричке обед, горячий и вкусный. Холодильника в походном вагончике не было, всё, что привозили, дед съедал сразу, а потом с удовольствием закуривал «Беломорканал» в единственной тени сбоку от вагончика. Бабушка садилась рядом, и они подолгу разговаривали.
– Карпо, а чего это ты про внучкины вареники ничего не сказываешь? Не угодила она твоему вкусу, что ли!
– Так! – Дед посмотрел на меня долгим испытующим взглядом, а глаза чистые, добрые. – Ну, бабушка, уж рассказывай, что там у вас вчера приключилось?
– Да хозяюшка наша нарвала в саду вишни и давай приставать: как, мол, вареники с вишней лепят. Ладно, говорю, давай тесто замешу, налепим с тобой вареников. Нет, кричит, сама хочу научиться. Знамо ли дело, в восемь лет с тестом возиться, так с ней поди поспорь! Уперлась, как твои бараны, учи, и всё тут. Возилась долго, вся в муке изгваздалась, да только удались вареники, да так удались, что захотелось ей дедушке первые отнести, порадовать. Мне-то боязно дите в степь одну отпускать, да как ее, постреленка, удержишь, коль задумала. Вот и сложили мы вареники в баночку, сметанкой свежей залили под крышечку, газеткой поплотней обернули, чтоб не застыли, и побежала она к тебе, только пятки засверкали. А ты молчишь?
Закурил Карп Нестерович новую папиросу, улыбнулся.
– Я вот думаю, а почему ты, Антонина, меня ласково не называешь?
Бабушка удивилась:
– А как же тебя ласково звать, когда батюшка тебе такое неудобное имя определил. Карпо ты и есть, больше уж я ничего не придумала.
– Вот! Ты за столько лет не придумала, а внучка сразу сообразила. Лар, как ты меня ласково называешь?
– Карпушочек!
– Вот! Потому что любит!
Я уже вовсю всхлипывала от обиды и досады. Дед подозвал поближе:
– А куда вареники-то делись?
– Уронила! Я так бежала, чтоб горячие, через овраг, а там камень, я как упаду, банка и разбилась, только крышечка осталась.
– Вот, что, Тонюшка, я завтра к обеду дома буду, так ты ничего мне не готовь. Так хочется внучкиных вареников отведать. Вишня-то в саду осталась? Порадуешь деда?
– Конечно!
Слезы соленые и вкусные, я размазываю их по щекам и улыбаюсь, потому что счастье наполняет целиком и выливается через край этими самыми слезами.
Выстрел
Выстрел. Мгновенная боль пронзила висок, искривила пространство, зацепила каждую клетку мозга. Я не могу упасть, остатки сознания стекают с ладоней, словно медуза в руке ребенка на залитом солнцем пляже. Колени предательски подкосились – это боль совершила молниеносный бросок от виска вниз, захватив в плен каждую молекулу. Холод. Почему он всегда приходит вместе с болью, нагло без спроса хватает за плечи и заставляет тело биться в противном ознобе? Почему? Я сжимаю голову ладонями до хруста, в отчаянной и совершенно глупой попытке выдавить из сознания скользкую инородную пулю. Бесполезно! Голос внутри уговаривает опустить руки и не терзать больше собственное тело, сейчас это не поможет. А что делать, если боль, нарастая в какой-то непостижимой прогрессии, угрожает разломить хрупкие кости черепа и выплеснуть в пространство липкую биомассу отчаянья. Плохой финал, нельзя отпускать такую дрянь в пространство, неизвестно, сколько бед натворит этот сгусток неуправляемой, негативной энергии. Стена совсем рядом позволяет избежать падения. Сползаю медленно, даже не сопротивляясь колючей структурной штукатурке, наверняка до крови разодравшей спину. Уже сидя на полу, охватила согнутые ноги руками, уперла в каменные колени раскаленный до предела лоб и превратилась в один сплошной кокон, в капсулу, в недрах которой смертельный бой отчаянья, боли и жизненной силы.
Время играет с пробуждением в замысловатую игру: сколько часов или минут протекло мимо, пока моя сущность выживала внутри капсулы, созданной собственным телом? Или, может, время остановилось вовсе? Почему темно? Не люблю темноту, она противно обволакивает и усиливает холод. Темно будет вечно потом, после жизни, но не сейчас. Ноги послушно поднимают в вертикаль, рука коснулась шершавой стены в поисках клавиши выключателя. Резкий удар по глазам опять отбросил обратно, в нереальность, но здравый смысл удержал от приступа паники – это всего лишь свет. Дом, такой знакомый и надежный. Я медленно иду на кухню, ставлю на плиту новенький чайник и позволяю огонькам пламени весело, наперегонки облизывать дно.
Малодушно, с опаской и нарастающей тревогой трогаю пульсирующий болью висок. Бесполезно строить иллюзии, пуля все еще там, инородная и холодная, нахально смеется над моей слабостью, сейчас она определенно сильнее, но возвращение из темноты уже победа. Выбравшись из кокона, я, словно новорожденная бабочка, медленно и робко пытаюсь выполнить простые, знакомые действия. Налить кофе все же получилось, любимый напиток наполняет ароматом, согревает, вытесняя противный изнуряющий озноб. Почему? Почему этот кошмар повторился снова? Почему слова больно врезались в душу обжигающей картечью, а последняя фраза полыхнула контрольным выстрелом прямо в лоб и осталась в сознании куском холодного металла. Зачем? Зачем стрелять в человека? Зачем постоянно держать при себе арсенал убийственно обидных фраз? Невозможно осмыслить, почему, выходя из дома, человек перебрасывает через плечо патронташ негативных, убийственно ранящих слов, готовых в любую секунду сорваться с языка и полететь в живое холодной проникающей дробью.
Безобидная на первый взгляд старушка на лавочке у подъезда готова уничтожить автоматной очередью словесной брани любого, кто случайно бросит в ее сторону недостаточно добрый взгляд. Бабушке хорошо, а ты целый день не можешь избавиться от металлического привкуса досады.
Парадоксально, но самые страшные пули хранятся в патронташе близких и родных людей, ведь только они знают, где находится болевая точка. И уж совсем прицельно бьют те, кого мы действительно безраздельно любим. Странно, но именно любовь заставляет открыться, оставляет совсем без защиты перед прицельным выстрелом. Почему чем сильнее любовь, тем меньше остается шансов смягчить очередной удар?
Отвратительно легко мы бьем разрывными пулями по родителям, а они только тихо стонут, робко жалуются на больное сердце и проваливаются от отчаянья и обиды в холодный, липкий кокон, где остаются один на один с нашей жестокостью и своей любовью. Хорошо, если побеждает любовь, а если…
За окном огни ночного города. Я постепенно проявляюсь в пространстве; то, что казалось невыносимо жестоким, сейчас просто застряло в горле противным комом. Ничего, проглочу и буду жить дальше, а вот пуля, вероятно, останется глубоко внутри навсегда. Возможно, только Богу известно, сколько металла соберет внутри живого каждый из нас, но одно понятно наверняка: эта зловещая масса имеет конечный вес. Какая пуля станет последней? Может, твоя?..
Не стреляй!
Мужские фишки
– Месье, я буду это!
Милейший официант, этакий Луи де Фюнес, опытным взглядом проследил путь моего идеально наманикюренного пальчика по странице меню.
– Мадам!
Легкий поклон и весьма учтивая, но совершенно бесполезная попытка что-либо мне объяснить на чистейшем французском. Я заслушалась – как красиво, не язык, а песня, ему бы гитару…
– Мадам, о’кей?
Официант явно исчерпал себя в попытке нащупать связь с языковым сервером в голове этой блондинки с захмелевшим взглядом и счастливой до глупости улыбкой. Не добившись ответа, обошел столик, решив, что мои полушария не сообщаются друг с другом, и, не договорившись с левым, переместился поближе к правому. Наклонился для усиления эффекта и повторил, указывая рукой на меню:
– Мадам, о’кей?
– Да, о’кей, о’кей!
Ну, вот! Что непонятно? Буквально пальцем ткнула в нужную строчку. Еще поклон, мой Луи де Фюнес удалился, хотя нет, скорее убежал, словно киноперсонаж, созданный великим комиком. Я осталась одна, вокруг меня это маленькое кафе, вокруг кафе – Монмартр, а вокруг Монмартра – Париж. Красота! Мне хорошо от сопричастности к этому городу, я глупо улыбаюсь и удовлетворенно жмурюсь, созерцая огромные красные лопасти знаменитой мельницы «Мулен Руж». Жуткая очередь в кассы. Подумать только – сейчас практически у каждого в кармане телефон с множеством современных функций: роуминг, навигация, выход в Интернет. Мы готовим еду при помощи микроволн, загораем в соляриях под лампами инфракрасного излучения и, тем не менее, готовы стоять в огромной очереди, чтобы увидеть традиционную для кабаре феерию стразов, перьев и женских тел. Старо, как Эйфелева башня, а влечет. Необъяснимо!
День очень теплый, я совсем разомлела на солнце, глаза, наверно, хмельные от удовольствия. Шум проспекта помогает удержаться за реальность, пешеходная зона Монмартра как всегда заполнена туристами, главной целью каждого является наилучшая точка съемки на фоне красных лопастей. Лица и позы такие смешные, словно персонажи знаменитых картинок Тулуз-Лотрека высыпали прогуляться на проспект. Одежда вполне современная, а вот позы, эмоции на лицах всё те же. Кофе дразнит потрясающе аппетитным ароматом, это пожилая дама за соседним столиком уже дождалась свой «капучино» с неизменным в Париже круассаном. Разломила, макнула в кофе, задумалась, явно предавшись приятным воспоминаниям, очнулась, быстро отправила мокрый круассан в рот. Никогда, никогда не могла понять эту манеру макать хрустящий, потрясающе вкусный круассан в кофе. Во-первых, мокрый он невкусен, во-вторых, это так неэстетично – полоскать булку в чашке прямо в кафе на людной улице.
Столик на тротуаре, еще шаг, и ты уже на проезжей части. Я сижу совсем близко от светофора.
Красный. Солидный мотоцикл резко затормозил у линии стопа. Новенькая «Хонда» смотрится агрессивно и одновременно дружественно, очень красивая стилизация, очень мощный двигатель. Владелец железного коня тоже выглядит весьма привлекательно, словно герой знаменитых ковбойских вестернов, вот только на голове не ковбойская шляпа, а современный весьма объемный шлем интеграл. Мне так понравилось смотреть на ковбоя, что я совсем забыла о приличиях: очень интересно разглядеть лицо, спрятанное за солнцезащитным визором мотошлема. Этот интерес был замечен, ковбой поднял левую руку, и неожиданно визор шлема поднялся вверх – красивые глаза, взгляд уверенный и прямой, в упор.
Зеленый. О сменившемся цвете светофора мы узнали по нервным звукам клаксона. Мотоцикл при этом не сдвинулся, взгляд тоже. Свисток приближающегося жандарма словно разбудил нарушителя, он резко сорвался с места и вырвался из магического круга, подняв на дыбы красавицу «Хонду». Магия вокруг меня рассыпалась. Ну, французы! Где же мой кофе? Мария, к слову, тоже опаздывает, но она опаздывает гораздо чаще, чем кофе, так что подождем.
Машенька очень талантливый архитектор с завидным потенциалом оригинальных идей и великолепным французским. Вот уже полгода она работает в Париже, и, похоже, контракт продлят еще на год. Утренний звонок вызвал целую бурю эмоций; десяток вопросов разом, спотыкаясь друг о друга, полетели в мою телефонную трубку:
– Как, в Париже?
– Когда прилетела?
– Почему не предупредила?
– Как добралась от аэропорта?
– В какой гостинице?
– Надолго?
Еле успела поймать паузу в череде вопросов, чтобы вставить:
– Кафе напротив «Мулен Руж», в двенадцать.
Я заметила ее издали, она не могла затеряться в пестрой туристической массе в силу природной грации. Хрупкая стройная фигурка, стильная короткая стрижка, маленькое черное платье, кокетливо завязанный на шее небесно-голубой шарф и, конечно, элегантные туфельки на высокой классической шпильке. Загляденье как хороша! Это вижу не только я, но и мужчины, мимо которых она пробегает, торопясь на желанную встречу. Некоторые просто оборачиваются, а отдельные экземпляры позволяют себе остановиться и смотреть вслед ускользающему видению. Ну, Машка!
Французские коллеги обожают мою подругу, часто, говоря о ней, произносят: «Наша Мари».
Нет уж, господа, Маша или Мари, это не столь важно, а вот станет она вашей или откажется от предложения милейшего Франсуа, это мы сейчас узнаем.
Минут пять разговор не клеился, мы одновременно задавали вопросы, одновременно начинали на них отвечать, смеялись и держали друг друга за руки. Эмоции переполняли и выплескивались через край. Разрядил обстановку официант: прибежал с подносом и начал так смешно суетиться, размещая тарелки и чашки на маленьком столике, что мы не смогли удержаться от смеха.
Маша внимательно рассмотрела содержимое тарелок, задала официанту несколько вопросов, а когда он удалился, совершенно серьезно спросила:
– Ну, ты действительно хочешь это съесть?
Я посмотрела на тарелки. На одной из них живописной горкой красовался абсолютно сырой говяжий фарш, сверху в углублении сырой желток.
– Маш, а давай ты спросишь официанта, зачем он принес этот полуфабрикат. Может, тарелки на кухне перепутал?
– Уже спросила.
– И что он ответил?
– А то, что два раза переспросил, действительно ли мадам выбрала бифштекс по-татарски, но мадам оказалась ужасной дурой и не пожелала изменить заказ. Давай перезакажу.
– Ну уж нет! Ты права, действительно дура! Поэтому буду выкручиваться. Салат и круассан выглядят вполне аппетитно, а в бифштексе попробую покопаться, не признавать же свою ошибку.
– Учи язык!
– Да учу, только толку мало. Работаю с немцами – немецкий необходим, французский нравится, английский без практики умер, а с русским мне вполне комфортно.
– Отмазки!
– Точно!
– Как хорошо! Так приятно говорить на родном языке! Домой хочу, надоело все. Веришь?
– Нет, а как же Франсуа? Сколько можно мучить человека! Вы знакомы уже два года, полгода назад он сделал предложение, которое ты не приняла, но и не отвергла. Парень буквально потерялся между твоими «да» и «нет». Маш, ты его любишь?
– Возможно!
– Не пойму, попробуй объяснить.
– Это не просто сформулировать. Франс бывает таким разным, в основном это умный, талантливый, очень перспективный мужчина, твердо стоящий на ногах в силу успешно развивающегося бизнеса. Молод, красив, умен, бесконечно влюблен и очень заботлив. Так?
– Так, но это я знаю, в чем проблема?
– А в том, что иногда он бывает ужасным дураком!
– Интересно, например?
– Можно и пример. Недавно отправились мы с потенциальным женихом прогуляться; выходной, торопиться некуда, просто бродили по улицам, держась за руки. Я остановилась у витрины. За стеклом на манекене красовался роскошный комплект женского белья. Крой и кружево были так сказочно хороши, что мне захотелось срочно примерить на себя это чудо. Не успела я попросить Франсуа подождать меня немного, как вдруг он сказал: «Не понимаю я женской логики: как вы умудряетесь летом загорать в купальниках с традиционными трусиками, аккуратно прикрывающими попку, а потом беззаботно носите трусики ″танго" или, куда хуже, "стринги", даже не задумываясь о том, какой загар оставило солнце на вашем теле. Ужас! Никогда! Слышишь, никогда так не делай!» Ты не поверишь, я просто онемела, летом на отдыхе в Сен-Тропе я загорала именно в «приличном» купальнике, а сейчас смотрю на комплект именно с трусиками «танго», и такие трусики составляющая часть практически всех моих комплектов, кроме купальника.
Мне стало так смешно, что я не сразу смогла продолжить беседу. Успокоившись, спросила:
– И что ты ему ответила?
– Только одно: «Мой милый Франсуа, вот не было у нас с тобой секса и не будет, по крайней мере до зимы, пока загар не сойдет!»
Меня одолел такой приступ смеха, что пожилая дама за соседним столиком подвинула стул ближе к нашему и попросила мою подругу перевести суть нашего предыдущего разговора: уж больно ей любопытно, почему я так заразительно смеюсь. Что интересно, когда Маша сказала, что тема очень интимная и не совсем корректная, дама обрадовалась еще больше и пересела за наш столик. Мне, конечно, было очень странно наблюдать за маневрами бабушки, а вот Машу рокировка совсем не удивила, подружка перешла на русский и объяснила, что пожилые люди во Франции очень открыты и добродушны. Пожилая дама, скорее всего, живет одна и испытывает дефицит общения. Дальше разговор шел на двух языках; наша дама явно наслаждалась возможностью поболтать с девчонками.
– Машенька, а как Франсуа отреагировал на твою фразу?
– Сначала стучал кулаком в собственный лоб, потом несколько дней извинялся, называл себя круглым дураком и молил о прощении. Скажи мне, пожалуйста, это потому, что он француз, или это чисто мужские фишки?
– Думаю, национальность тут ни при чем, нарваться на такую речь можно в любом городе мира…
– А на днях, нежно целуя руку, поинтересовался стоимостью моего маникюра. Я честно ответила на вопрос, не подозревая о последствиях. Тут Франс разразился поучительной речью о рациональности и предложил записать телефон мастера, который делает маникюр за очень аккуратную цену. Гнев подступил к самому горлу и застрял там противным комом. Не хотелось проявлять необдуманных реакций, поэтому я попробовала спокойно поинтересоваться истоками такой глобальной осведомленности в чисто женской теме. Франсуа не заставил долго ждать ответ: оказывается, у моего будущего мужа до нашей встречи была весьма бурная личная жизнь, и уж цена маникюра в Париже ему очень хорошо известна. Ну, что за свинство рассказывать будущей жене о своих бывших подружках. По-моему, мозг не просто так вложен в черепную коробку человека, серое вещество тоже должно работать, а не только физиология.
– Маш, парень, конечно, свалял дурака, безусловно, многое настораживает, но при чем здесь физиология?
– Это самое противное. Вчера мы ужинали в кафе, болтали по-приятельски, и опять разговор невзначай скатился на самую ключевую для моего бой-френда тему.
– Опять уговаривал поехать к нему, провести ночь вместе, я угадала?
– На все сто! Конечно, мне пришлось придумать очередной аргумент для отказа, настроение испортилось, и я поспешила встать из-за стола. Франсуа придержал меня за руку и попросил подождать у входа, так как не может быстро встать и проследовать за мной к выходу из-за проблемы с внешним видом. Только в этот момент я сообразила, что весь вечер мешало парню сосредоточиться на волнующей меня проблеме.
Я опять не смогла удержаться от смеха, а пожилая дама после повтора сказанного на французском даже захлопала в ладоши от восторга. Негодование Марии было вполне понятно и объяснимо, но оценивать со стороны поведение молодых влюбленных людей занятие весьма неблагодарное, заранее обреченное на провал. Маша умный, самодостаточный человек, и только она может принять верное решение либо сделать ошибку, но в любом случае эта жизнь принадлежит ей и не стоит лезть на приватную территорию ее чувств и сомнений. Хотя…
– Машунь, а зачем тратить силы на постоянный поиск аргументов для постельных отмазок. Заломи сразу глобально: «Не могу я спать с тобой, пока народ "н″ не обретет независимость, очень переживаю…»
– О, мадемуазель, смотрите! – пожилая дама схватила Марию за плечо, мы обернулись.
Он решительно подошел к нашему столику, тот же прямой, уверенный взгляд, только теперь не через амбразуру визора. Шлем в руке, красивое открытое лицо в обрамлении густых черных волос, та же магия опять замкнула круг. Очень приятный голос, но волнение мешает мне понять смысл; подруга тут же приходит на помощь, синхронно переводя сказанное:
– Мадам, я вполне адекватный неозабоченный парижанин, но ваш взгляд заставил меня бросить мотоцикл и пробежать несколько кварталов. Вы могли бы прокатиться вместе со мной по Парижу, это, несомненно, останется приятным воспоминанием о пребывании в нашем городе, ведь вы иностранка?
– Да.
Машка бестактно толкала меня в сторону ковбоя, но как сложно быть рядом с интересным человеком и не иметь возможности элементарного общения. Мой незнакомец очаровательно улыбнулся пожилой даме и, взяв меня за руку, повел по Монмартру. Я оглянулась:
– Маш?..
– Учи язык! – подмигнула она и хлопнула о ладонь пожилой дамы.
Точка, где нужно остановиться
Я подходила к ней медленно, боялась упустить малейший звук, малейшее волнение собственной души. Уже видна точка, где нужно остановиться, еще несколько шагов, еще несколько затяжных вдохов и… Я замираю, закрыв глаза, боюсь дышать, боюсь смотреть, боюсь все испортить. Этот миг только мой, этот миг очень важен, он бесценен. Медленно поднимаю голову, решаюсь открыть глаза:
– Привет!
Сейчас макушка Эйфелевой башни прямо над моей головой, оглядываюсь – до каждой опоры абсолютно одинаковое расстояние. Интуиция и природный точнейший глазомер привели меня в самую нужную точку. Жутко боюсь высоты, поэтому не хочу подниматься на смотровую площадку, толкаясь в лифте с возбужденно-шумными туристами. Мне хорошо здесь, внизу, под сводом уходящих вверх конструкций. Металл внушает уважение – такой массивный, с налетом времени и всемирного поклонения. Поднимаю голову вверх и снова замираю от восторга. Я здесь!
– Привет!
Этот голос не плод моего воображения, не галлюцинация, откуда? Опять:
– Привет! Ты пришла! Я знала! Я ждала!
Пугаюсь до испарины, до холода в спине, до покалывания в кончиках пальцев. Растерянно смотрю по сторонам. Странно, реальность вдруг замедлилась, почти застыла, словно кто-то взял пульт и нажал кнопку медленной перемотки. Вот девочка со смешной собачкой плавно проплыла мимо, вот отряд жандармов протекает двумя шеренгами слева и справа. Вот группа японцев, увешанная фотоаппаратами, почему-то их речь так протяжна, а фотовспышки совсем не гаснут.
Кто-то коснулся моего плеча:
– Пардон, мадемуазель, вы в порядке?
Мужчина, милый, явно француз.
– Вам плохо?
– Нет-нет! – сейчас голос точно мой, но почему такой странный? – Мне хорошо! Спасибо!
А в следующий миг все исчезают: дети, японцы, жандармы… Марсово поле совсем опустело, только я и гениальное творение инженерной мысли.
– Не бойся! Теперь мы совсем одни! Я могу поговорить с тобой, если хочешь. – Опора слева слегка заскрипела, словно убеждая в реальности происходящего. – Ты успокоилась?
– Да!
– Какая милая! Я разглядела тебя еще там, на террасе дворца Шайо, интересно было наблюдать, как медленно, но очень уверенно ты шла по эспланаде, среди красивой зелени и фонтанов. Тебе понравились фонтаны?
– Фонтаны? Прости, кажется, я их не заметила.
Смеется:
– Да уж! У моста через Сену тебя пытались отвлечь торговцы сувенирами, ты чуть не попала под машину, переходя дорогу, даже толпа высыпавшихся из автобуса японских туристов не стала препятствием на пути к одной, самой желанной для тебя цели. Я поняла, что могу говорить с тобой, это бывает так редко. Сегодня у меня счастливый день!
Теперь мне становится смешно, отпускает нервная дрожь, мысли обретают ясность.
– Зачем ты смеешься надо мной? Все так неожиданно, так нереально.
– Нереальной ты всегда считала возможность этой встречи, теперь все правильно, все реально. Ну, скажи побыстрее, как я смотрюсь издали?
– Ты шутишь? Да ты красавица! Я любовалась тобой оттуда, с площади Трокадеро, а какой роскошный вид на твою фигурку открывает смотровая площадка дворца! Восторг охватил каждую клетку моего сознания. Почему ты спросила меня об этом? Что может волновать тебя, самую посещаемую и самую фотографируемую достопримечательность мира?
– О-о-о! Поверь, очень многое! Одни мысли о коррозии чего стоят! Если бы у меня было зеркало! Пожалуй, это моя самая заветная мечта! Ну и сертификат, конечно!
– Ты о чем? Я совсем запуталась!
– Ну, ты ведь женщина, кстати, хорошо выглядишь, ухоженная, аккуратная. К парикмахеру часто ходишь?
– Редко, не чаще чем раз в месяц. Столько дел…
– Вот! И мне это необходимо, хотя бы раз в семь лет. На уход за конструкцией уходит около шестидесяти тонн краски, только так можно уберечь меня от коррозии. Поверь, я каждый раз боюсь, что меня забудут покрасить и мои ржавые останки упадут прямо в Сену! Теперь понятно, какой сертификат я мечтаю получить?
– Пожизненный? С обслуживанием прямо на дому?
– Именно!
– У тебя замечательное чувство юмора, с тобой так легко, несмотря на глобальную разницу в возрасте. Наверно, ты была совсем другой тогда, в тысяча восемьсот восемьдесят девятом? Или ты сразу родилась такой великой и мудрой? Поделись, это так интересно!
– Хороший вопрос! Только странно, что ты хочешь слушать, обычно роль психоаналитика достается мне. Столько историй слышала и видела, хоть романы пиши. Ты тоже можешь рассказать свою, хочешь?
– Нет! Говори ты, а я буду смотреть и слушать.
– Хорошо! Столько всего прожито, зато теперь ты смотришь уже не на бездушную «Железную даму», а на одухотворенное создание, душа которого в своем становлении прошла огонь, воду и медные трубы. Порой мне бывало так плохо, что даже опорам стоило огромных усилий удержать мою вертикаль. Душа билась в плену металлического кружева и кричала от отчаянья и боли! Мне было смертельно страшно! Именно в этот момент мое сознание включило механизм разрушения!
– Что это значит?.. Ну не бомба же с часовым механизмом пряталась в основании?
– Хуже! Знаешь, страх и смерть практически одно и то же. У вас есть такая болезнь – «рак», это очень хитрая тварь. Первым делом она внедряет споры страха в сознание человека, они начинают распространяться с огромной скоростью и день за днем смертельно парализуют волю, вползают в душу, превращая каждый новый день в предсмертный. Ломается, гибнет дух, и умирает тело. Выживают лишь те, кто сумел победить страх. И всё! Нет страха – нет механизма разрушения, тварь уползает, ей просто нечем разрушать.
– Я знаю, о чем ты: человеческая жизнь такая хрупкая. В наше время легко погибнуть, просто переходя улицу, но что могло смертельно напугать тебя, мировую любимицу весом около десяти тысяч тонн?
– Рассказать?
– Да!
– Впервые смертельный холодок пробежал по этим опорам и башням почти сразу после моего триумфального появления на свет. Всемирная выставка, открытие, ленты, цветы, овации. Успех вскружил мою пустую голову. Я была искренне убеждена в собственной уникальности и неприкосновенности. Я звезда! Но прошло всего несколько лет, и начались разговоры о демонтаже. Мне, самой уникальной башне планеты, отвели всего двадцать лет жизни. Именно в этот момент густой скользкий страх заполз прямо в душу и запустил механизм разрушения. Но я боролась! Я училась быть сильной, а главное гордой, и все изменилось. Люди толпами приходили смотреть на «грациозную красавицу», я словно магнит притягивала желающих полюбоваться моей гордой осанкой. Я старалась отстоять все отведенное мне время максимально достойно, даже стала выше на пару сантиметров. И пусть теперь говорят, что от демонтажа меня спасли антенны изобретенного радио. Поверь, меня спасла гордость!
– Прости! Я знала только исторические даты, но хронология не отражает душу. Как жаль, что тебе пришлось пережить такой кошмар!
– Кошмар? Нет, это еще не кошмар, дальше было куда страшнее!
– Страшнее? Но когда?
– Помнишь тысяча девятьсот сороковой год? Ах, прости, тебя ведь еще на свете не было, а мне пришлось пережить встречу с ним.
– Ты видела самого Адольфа? Он приходил к тебе?
– Был! Ненавижу тиранию во всех ее проявлениях. Он стоял, вот так же как и ты, на смотровой площадке дворца. Мне не хотелось смотреть ему в глаза, но пришлось. Очень важно было понять, что он задумал. К моменту нашей исторической встречи я была уже не просто гордой башней, я стала патриоткой. Ты не знаешь, что творилось в Париже в годы оккупации. Никогда больше мы с моим городом не были так едины, поэтому перед ним стояла не просто башня, а монументальный символ непокоренного духа Франции. Он тоже выглядел монументально в окружении своей свиты. Холодные, совсем пустые глаза слегка сужены, ухмылка плохая, совсем дьявольская. В этом человеке было больше железа, чем во мне, а я, напротив, ощутила в себе столько настоящего и живого, что уже не могла равнодушно позволить ему смотреть на Париж с высоты моей смотровой площадки. Привод лифта оказался поврежден, он не смог подняться, не смог посмотреть сверху на парижан своим удовлетворенным, холодным взглядом. Это была моя личная победа. Вся Франция узнала, что он не смог завоевать Эйфелеву башню! Я ударила по его самолюбию. Конечно, он не простил и в августе тысяча девятьсот сорок четвертого, когда союзники приближались к Парижу, хладнокровно отдал приказ: «Уничтожить!» Вот когда мне стало страшно. Это был действительно настоящий кошмар. Я еле устояла, страх сковал мои опоры, но вспомнила, что нужно быть гордой, и приготовилась достойно уйти в историю!
Фон Колтиц должен был исполнить приказ своего повелителя, он пришел взглянуть на меня, прежде чем сделает это. Стоял долго, смотрел, а я все тянулась макушкой вверх, и ни одна заклепка не выдала моего смертельного страха. Я старалась показать, что готова умереть за свободу моей Франции. Я победила! Спасибо Колтицу за гражданское мужество – он не подчинился приказу. А лифт, кстати, заработал сразу после освобождения Парижа.
– Ты такая мужественная! Раньше я только любовалась тобой – теперь восхищаюсь!
– Не стоит, я просто башня; тебе повезло больше – ты женщина и сможешь прожить полную приключений жизнь, а сейчас ты устала и проголодалась, не нужно больше бродить по городу, вернись на площадь и поужинай в ресторане «Трокадеро»; мне говорили, там подают, возможно, лучший в Париже луковый суп!
– Обязательно схожу! Только жаль, что буду ужинать совсем одна.
– Одна?..
Яркая вспышка на несколько секунд лишила меня визуальной связи с миром. Я зажмурилась.
– Простите! Похоже, я совсем ослепил вас?
Все вернулось: дети, собаки, жандармы, экскурсоводы – обычная туристическая суета. И глаза напротив такие уютные и теплые. Высокий, хорошо сложен, очень мил, просто мистер «икс»
– Простите Бога ради, эта вспышка такая мощная, я не должен был фотографировать без разрешения, но вы так красиво задумались, упустить такой момент просто грешно.
– Подождите! Я вас понимаю!
– Это радует!
– Стоп, вы русский?
– Это сложный вопрос. Я пытался изучать историю рода, а там… Конечно русский! Простите мою наглость, но мне ужасно хочется пригласить вас на ужин. Такое счастье поделиться своими эмоциями; я вижу, вы понимаете, о чем я говорю, ну, прошу вас, решайтесь!
Он протянул мне свою руку, она оказалась надежной и сильной. Мы шли по эспланаде, любовались красивейшими фонтанами, великолепно оформленными клумбами и болтали как старые добрые друзья, а когда поднялись на смотровую площадку Шайо, я спросила:
– В каком ресторане ты собирался сегодня ужинать?
– Это совсем рядом – ресторан «Трокадеро»; я забронировал столик на террасе, оттуда открывается фантастический вид на башню. Тебе понравится! Поверь!
Я оглянулась и посмотрела на творение Эйфеля:
– Сегодня я попробую лучший луковый суп в Париже! И не одна!
Я покупала шабли в Париже
Я точно знала куда идти, торопила:
– Ну пойдем же, не отставай!
За спиной стройная фигурка Эйфелевой башни, и это в ее-то солидном возрасте! Но я для своего возраста тоже ничего, легко и грациозно пробираюсь сквозь толпу туристов. Немцы, их много! По выходным, а сегодня именно суббота, столица Франции словно опять в оккупации. Для них это просто вопрос настроения. Так легко, будучи в Германии, сесть вечером в поезд и уже утром выйти прямо на брусчатку привокзальной площади в Париже. Кто откажется от такого уикенда?
Мой спутник что-то бурчит об усталости ног, но при этом пытается хотя бы не упустить меня из вида. А мне легко и свободно, словно когда-то, совсем давно, я жила уже в этом городе. Возможно, в другой жизни, другом измерении. Или это просто зов крови? Десять минут назад я попросила сфотографировать меня под табличкой, на которой красуется название бульвара. Именно такую фамилию я носила все годы девичества до банального события в районном ЗАГСе. Отец копался в корнях родового древа с завидным упорством, но дальше 1812 года углубиться в историю не смог. Выходит, моя прапрабабушка… Интересно, чем ее так покорил француз? Здорово, что теперь у меня есть это фото. Я, Париж и табличка с названием бульвара. Теперь мы одно целое.
Еще несколько шагов, повернуть за угол. Да! Она точно там, где я ожидала ее увидеть, такая славная, такая «французская». Работает! Успела! Маленькая винная лавка. Колокольчик над входной дверью: «динь-дон», и продавец… Нет! Это хозяин лавки, сразу видно, словно вырос из-под земли. Невысокий, невыразительный, в штатном черном фартуке, ловко охватившем фигуру, на груди бейджик: «Пьер».
– Мадам?..
В силу профессиональной необходимости я изучала вина, я полюбила вина, не просто хмель, ударяющий в голову, а искусство, которое дарит возможность попробовать удивительно красивое, великое вино. Французам, конечно, повезло. Географически страна расположена так, что лоза просто просится к склонам. Особенно повезло провинции Шабли. Когда-то, очень давно, территория провинции была дном океана, поэтому почва содержит много ракушки и прочих минеральных составляющих океанического происхождения. Лоза такая умница, она как великая труженица вбирает в себя все минералы земли, все солнце неба, все песни ветра. Винодел подходит к лозе как к алтарю, снимает светящиеся кисти с нежностью, словно раздевает любимую женщину, свидания с которой ждал целый год, аккуратно перевозит урожай винограда в цех, где продолжит свое таинство, свой ритуал. Виноделие во Франции это не бизнес, не профессия, это смысл жизни, это сама жизнь. Француз легко может изменить женщине, лозе – никогда…
– Боже! Как быстро вы говорите, мой французский не так хорош. Нет! Мой французский совсем плох! О, месье, простите, я не все понимаю, нельзя ли помедленней?
Глаза погасли. Все понятно: понял, что иностранка. Теперь замкнется – французы ужасные эгоисты: умудряются богатеть на туризме и при этом терпеть не могут иностранцев.
– Я могу вам что-либо предложить? Или мадам сама знает, что ей нужно?
Ну вот, совсем как с ребенком. Обидно!
– Я бы хотела купить бутылочку шабли.
Глаза хозяина вспыхнули, словно лампочки.
– Шабли? Мадам знает шабли? А какой именно?
Хороший вопрос! Глаза Пьера сузились и стали неприкрыто хитрыми.
– Премьер Крю две тысячи пятого года! Если возможно!
Глаза собеседника опять стали большими.
– Мадам желает охлажденную бутылку?
Я опять поняла, о чем он говорит: температура хранения и подачи вина разная.
– Да, охлажденную, если можно. Я собираюсь попробовать это вино сегодня за ужином!
– О, мадам! Видимо, это праздничный ужин?
– Да, безусловно, сегодня очень важный день. Я и Париж наконец-то встретились. Это стоит отметить!
– О, мадам!
Он подошел совсем близко, улыбнулся, посмотрел в глаза. Взял мои руки в свои и стал целовать, медленно и чувственно, вкладывая в каждый поцелуй все больше страсти. Жарко, я не отнимаю рук, он прижимает одну ладонь к своей груди. Боже! Как бьется его сердце…
«Динь-дон!» – в дверях показалась голова моего спутника, мы шарахнулись друг от друга, словно школьники на первом свидании, успели. Теперь мое сердце готово пуститься в путешествие без меня.
– Ты скоро?
– Да! Это недолго!
«Динь-дон!»… Мы снова одни; он смотрит на меня с досадой и надеждой одновременно, такой красивый, такой высокий, такой желанный… Он ждет моего решения, потому что по-другому нельзя. Право выбора всегда остается за женщиной, это закон вселенной. И я делаю выбор:
– Нет!
Огонь в глазах гаснет так же мгновенно, как и вспыхнул несколько минут назад.
– Я сейчас!
Мой месье быстро и ловко открывает холодильник за холодильником в поисках одной заветной бутылки. Нашел! Достал красивый подарочный пакет, бережно опустил в него бутылку. Постоял несколько мгновений, размышляя о чем-то.
Наклонился, достал из-под прилавка атласную ленту, опять извлек бутылку и старательно завязал на ней красивый бант. Я приготовила евро. Он заметил:
– Нет-нет! Это подарок! Позвольте, это сделает меня счастливым!
«Динь-дон!»
– Я устал ждать! Ну сколько бутылок ты хочешь купить?
– Иду!
Я хотела поблагодарить за подарок, но мой французский застрял где-то на задворках сознания.
– О, мадам…
Я приложила руку к его губам. Слова уже не могут ничего изменить, значит, они не нужны.
На город опустилась ночь. В номере окна почти до пола. Французы гениальны в архитектуре: шагаешь через подоконник – и ты уже на узком балконе. Красиво! Париж как на ладони! Бокал вина в руке дарит целый букет потрясающих ароматов. Волнует! Еще глоток, и наслаждение протекло по гортани, достигло одной самой нужной точки и растеклось по всем венам. Оказывается, счастье можно пить! Прожектора на Эйфелевой башне пучками света режут небо. Простой, всем известный прием, но почему именно здесь это смотрится так эффектно?.. Еще миг, и вся башня заиграла сотнями ярких вспышек. Она неблизко, но даже на таком расстоянии впечатляет. Я прокручиваю вино в огромном бокале, опять вдыхаю аромат блаженства, смотрю на башню сквозь бокал. Фантастика! А сознание возвращает на несколько часов назад, опять становится жарко, кружится голова, и я совсем отчетливо понимаю, что у этой магии нет времени, нет измерения, нет пространства. Я постигаю тайну своего происхождения. Просто моей прапрабабушке никто не помешал, когда вот так же как сегодня, где-то между веками и судьбами, повисло простое, но такое страстное: «О, мадам!»
