ОДНА НА ВСЕХ
Остановился, чтобы не помять ящерицу. Смотрю – между лозин зелёное тельце. Колышется с двух оков салатовый животик от частого дыхания. Лапка с пятью тонкими пальцами растопырилась на развилке сучка.
Острый нос повернулся ко мне, длинным язычком вытирает уголки глаз. Чтоб видеть яснее.
Кивнул я головой: что, мол, ты? Шевельнула она хвостом, заворачивая кончик в колечко. И опять замерла. Только животом работает. Колышется он, пульсируя частым дыханием. Поднял руку – присела, выставив острые локотки лапок. Насторожилась. Отклонился привстала на ногах. А не уходит – что-то соображает. Вернее, общается со мной. Человеком. Она ведь тоже без общения нее может. Я, должно быть, вызываю у неё такой же интерес, как она у меня. Вот бы заговорить.
И все же, как ы далеки друг от друга! Языком. Умом. Образом жизни. Но как мы понимаем один другого! И тем – близки!
А как же иначе: землёю живём. Одной на всех!
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Когда я работал директором сельской школы, меня часто вызывали в район. Вызвали однажды на совещание, а была уже поздняя осень. Ну, думаю, съезжу на своей машине ещё раз и тогда поставлю её на зимнюю консервацию: колёса сниму, в цилиндры залью масла.
Вечером смотрю – полетели снежинки. И меня взяла досада. Снег шёл мокрый, с крыш капало. Дорогу развезло. И я впервые, кажется, не порадовался первому снегу.
Уром сразу к окну – бело. Вышел во двор – светает. Но снег неглубокий, хоть и сыпал, как сквозь решето, наверное, всю ночь. Не нигде заметов, не и подталин. С крыш не капает.
- Ну, думаю, рискну.
Выкатил машину из гаража, залил в радиатор горячей воды, завёл мотор, выехал. И только тронулся, почувствовал, что колёса пробуксовывают, а багажник заносит в сторону.
«Эх ты, старушка, - подумал я о своей машине. – Вот засяду, где не выберусь. Обязательно опоздаю».
Так, в размышлениях, я проехал селом, свернул за мастерские в поле. Дорога стала твёрже: мороз на свободе, в поле, сильнее.
Солнце уже взошло, но его не было видно. На том месте, где оно должно быть, клубился розовый пар. На тот пар я и ехал.
Дорога шла под колёса ровной, машина прокладывала свежую колею. Позади оставался её рубчатый след. Смотрю – впереди кочки. Вроде картошка рассыпана. Или сахарная свекла. Так бывает во время уборки урожая: на ухабине машину тряхнёт, вот несколько клубней через борт и вывалится. А что кочки не присыпаны сверху свежим снегом, я-то вначале и в голову не взял.
Подъезжаю ближе – взлетела моя картошка! Прямо из-под колёс. Взмыла вверх – замерла на месте, сложив на мгновение крылышки. И, падая вниз, опять взмахнула крылышками.
Птицы любят сопровождать машину. Есть что-то заразительное в этом движении – наверное, скорость, азарт соревнования. Летят сбоку – вверх-вниз. Толчками. Я их вначале принял за воробьёв. Но тут рассмотрел на брюшках жёлтенькое: синички. Выводок этого года. В стайку сбились. Штук десять-двенадцать. Порхают в редкой сетке морозной пыльцы, не иначе, как радуются первому снегу. И мне велят: радуйся!
- Пинь-пинь! Пинь-пинь-чэржж!
Я этого не слышу, конечно, за гулом мотора, а понимаю. По лёту понимаю, что они указывают и мне: радуйся, чего же ты!
Покажется синичка в боковом стекле, взмоет вверх, за обрез окна, фуркнув крыльями. И опять мелькнёт жёлтое брюшко. «Фур-р-р! Фур-р-р!» крылышками – и вверх.
Заразился и я этим состязанием, поддал газу. Машина пошла живее. Некоторые, взмыв вверх, отстали. А три или четыре желтобрюшки всё ещё упорствуют, летят рядом. Заставляют меня: радуйся!
И мне почему-то стало весело, что они что они летят со мной. А я будто лечу с ними. Добавил газу – пусть ещё поиграют. Ведь им нравится то, что приятно мне.
Синички летели в редких снежинках перед машиной, а я ловил тормозную педаль, чтобы не ударить их лобовым стеклом, или нажимал на газ, чтобы догнать.
И машина моя пошла легче, и рукам стало свободнее за рулём, а губы забубнили какую-то песенку. И я подумал, что теперь не опоздаю, и у меня отлегло от сердца. Стало приятно на душе, как бывает от первого снега.
Так порадовался я первому снегу в этот год. Благодаря синичкам.
