ВРЕМЯ ДОЖДЯ И ГОСТЬ ВОРОН
Из Ури-Цви Гринберга
1
Славный день... благоволенье Бога в облаках:
сосны, ели с заревом рассвета на ветвях...
Небеса, готовые снизойти в дождях,
святее тех, где озаряет безбрежную синь
лишь солнце-лев средь небесных пустынь.
Утром солнце отразилось в лесах
и деревья запели гимн дождям:
«Бог не дал нас высушить летним дням –
даровал по осени тучи небесам
и омыл все листья в кронах и кустах.
Мы – дивчины с хлопцами, с пеньем на устах.
По закону Божьему с места не сойдём,
только в бурю клонимся, лист роняя в прах,
неразлучные с корнями до пилы с топором.
Мы не люди, что приходят сучья жечь в кострах,
не вода текучая в реках и ручьях...»
И услышав пенье на древесный лад, говорю: амен.
Святы небеса, дождь которых свят.
2
Этой ночью отец-небосвод к земле-матери нисходил –
не дневной синевой, не луной и звёздами маня –
грозной тучей, клубящейся в нём.
Грай вороний о госте земле возвестил.
Этот грай ей милей щебетания дня.
Как любимые женщины в осень входящие, трепеща –
их уста – усталые лепестки роз.
К ним влеченье поймёшь бредущего без плаща,
вдоль по улице промокшей от небесных слёз,
и куда и зачем он идёт, и шепчет о чём,
в ароматах увядания и дождя.
Но велик-могуч повелитель туч
неизменно-мощный отец-небосвод.
Влагу в лоно вбирая, земля понесёт.
Дождь, познавшему страсть и соитье, споёт
о забытой любимой, и сердце замрёт.
Небосвод не состарится и не умрёт, смирен.
И земля не умрёт и не станет дном – мы умрём.
Позади наше лето, мы больше плодов не несём.
Мы с дождём слёзы льём и говорим: амен.
3
День ворона для сердца моего:
вот он – не званный ни одной душой,
предвестье грозное принесший к нам в Содом,
где всё наружу, всё блистает наготой
под синью неба с жарким солнцем в нём.
Покров священной тайны – под пятой
предавших праотцев Союз святой.
Амен! Предатель предал разум свой.
Амен! И ливень хлынет на страну,
наполненную срамом через край,
за муки наши ересь покарай,
болото это – содомитам рай,
где благородство – жертва хищных стай...
Но святости трясине не отдай!
Амен! И ливень двинется стеной,
дойдя до каждой трещины в горах,
и над землёю вздыбится волной,
вздохнём водой, одолевая страх,
в конце Содома рыбьей чешуёй
покроемся... Ненастною порой
простясь с пространством, сушей и весной.
4
Что же ты так суров к себе, ворон –
с вечным «крах!» на устах:
в нашем милом краю песню солнцу поёт каждый птах,
что же ты не поёшь с этим хором?!
Что на сердце твоём, господин? –
ведь когда ты пророчишь мирам,
всё смолкает кругом.
Возгласи же один! Вознеси свою весть из глубин!
Когда время цветам и лугам,
ты не там, ты отшельник в укрытьи своём.
Мы же пляшем и песни поём
в ароматах, лучах, лепестках
безмятежны, беспечны... Плоды созревают в садах,
в шумных днях и в блаженстве любви...
Ты в укрытьи своём. Ты – мудрец, созерцающий рай,
зная цену ему, зная край –
с ночи давней, когда ты пророка кормил
на Кармеле в пещере – того,
кто, провидя в веках, перед Богом ходил,
и рассудок его не поддался смятенью в крови.
5
Ворона норов –
«крах!» –
глоткою всей.
Пищи не примет из рук,
слова из уст.
Чем возвестить, кроме «крах»,
что Властелин скорбей
хляби над миром разверзит и станет пуст
мир
и семидесяти языцев не станет вдруг...
Мрак беспросветный и ливень – небес оскал,
грома раскаты, блеск молний, и ветра вой...
Суть этого мира в коротком «крах!» –
пусть он сегодня зелёный и голубой.
Ворон её познал, хотя слаб и мал.
Сколько бы ни громоздили за томом том,
все поколения –
пусть –
это так:
грусть была прежде,
чем сказано слово «грусть»,
кто-то грустил,
и назвали его «бедняк»,
смертью – смерть,
плачем – плач о нём.
Ворон прав, обитатель туч,
а не я,
чья обитель дом.
МАЛЬЧИК
Мальчик смотрит на дождь –
слышит плач в небесах...
Блещет молния – страшно –
пред Г-сподом страх.
Собирает цветы –
сам цветок на лугах.
Мальчик смотрит на реку – тепла и нежна –
хочет он раствориться в объятии вод
там, где вечером мёртвая тонет луна,
покидая тоскующий дом-небосвод.
Мальчик знает печаль...
В облаках и кустах
видит Б-га.
Мила ему сень синагог.
Мальчик празднику рад и молитве в залог
Его сердце. И сладость псалмов на устах...
Ах... О, как же от детства ушли мы давно.
Многих знаний печалью душа смущена...
Не затем ли душевная рана дана
чтобы нам, как и праотцам, стала ясна
суть молитвы – где каждому слову псалма
наша кровь без остатка – цена.
Мы взрослеем телесно, и нам непонятно
наше детство...
Здесь время царит беспощадно,
и всё сущее временем обручено
с одиночеством нищим закатным.
Перевод с иврита
