В час, когда я проливал баланду
на пол, ты знал уже и Миранду,
и Птолемея, и Персефону,
дань отдавая и полутону,
и экспедиции дальногорной,
и критикессе отменно вздорной,
цвет изменял продолжений радуг,
блики сдвигал, и огонь был ярок;
клал на рыжьё и на пистолеты,
все до одной из шести монеты
тратил, искал и искал, и стлался,
и тосковал, и в песок вжимался,
делал судьбу и свою картину,
даже не пряча из рифмы мину
от сумасбродного постулата,
коим земля была торовата.
Черти гноили, вгоняли в складки
местной тайги, где её колядки
дух не размыли, но укрепили
мышцей таёжной в её же силе.
Всё остальное вело к короне
с пересечением на кордоне
Млечной Дороги большой границы
сразу по выходе из темницы.
Зéмли бывали и плодородней,
но по отдаче не превосходней
той, к смыслу коей «щекой прижаться»
не удалось. Удалось отжаться
от штукатурки в закрытом зале,
чтобы туда, куда и не звали
вылелеть пробкой, листом, бумагой,
не истекая ненужной влагой.
Новые тропы в виду у мантий
были в начале. Потом из хартий
сшили одежды под звон медалей –
и поздравления раздавали.
Был и фарфор, и его осколки,
и черепки на дубовой полке,
суммы естественных модераций
и ожидаемость публикаций.
Стрáны пропустим – чужая веха! –
шторы опустим; и не до смеха
было порою от всех присутствий
велеречений внутри напутствий.
Колокол бил. Мы не спросим сколько
раз и зачем, почему и столько
времени вышло из всех затворов
и разрешились не все из споров.
Да и зачем было разрешаться всем?..
Происшедшему дóлжно статься
было – и сталось, и провернулось,
и в заключение улыбнулось
всем, кто воспринял чужие лета
и чья душа без конца согрета
тем, что не купишь. Последней пуле –
место всегда есть «в раю, в аду ли».
