* * *
Земная долька – цитруса осколок –
обтянут кожей, но уже сухой:
мы так давно привыкли, что с утра не в школу,
с чем обленились отчищать песком
медноголовых идолов при входе.
Но вот опять по разнарядке шлют
нам костяной скребок и для войны/охоты
из кремня наконечники. Пишу,
забыв, что алфавит ещё
опять не создан.
Ну, хорошо –
я в воздух…
Плывёт кораблик негасимый –
текст пересыпан, но его тоска
была до срока лишь необъяснима –
пока молчала под водой треска,
не понимая пустоту, как невод,
сплетаемый из вымоченных кос
утопленницы. Небо
с гирляндой звёзд
намотано на счётчик.
Квитанцию же с почтой
сквозняк принёс.
Фигура удаляется из кадра,
косым дождём размытая уже.
Вот так и каждая из всех семи (ух!) миллиардов
в сезон дождей
сыграет роль фантома.
Но только бы доплыть до дома.
Но только б не спалили дома.
Но только б ждали дома.
Но только б дома…
* * *
Реет-реет буревестник, только море тут ушло
прочь из области орнитологии
да даже и ихтиологии уже –
сквозь игольное кащеево ушко –
в плоскость гибельных итогов
на экзистенциальном рубеже.
Город – тот, что был когда-то Горьким,
сладким стать, похоже, не сумел,
но с откоса – всё ещё стремится
в перспективу взгляд. Здесь всяк родился голеньким –
в полной ли, в неполной ли семье,
а теперь одет в ему доступном смысле.
Впрочем, далеко не навсегда –
ведь, процесс-то обратим, и позже Волга смоет,
подтолкнёт Ока к отверстию для слива.
Осень предвещает посильнее холода
ограничившим тюрьмою и сумою
список знаков и дорожных символов.
Буря, выплеснувшись из стакана,
мглою кроет небо, но снова на откосе
с видом на стальное русло и уже повянувшую пойму
люди с вожделеньем фотокамер
ищут ракурс, и не видят кости
буревестника сквозь войлок застарелой глаукомы.
* * *
Жук-носорог, жук-олень, жук-медведь – с ними жук-перепёлка
прячут под панцирями живые хитросплетения Поллока
и, работая лапками, пересекают площади книжных полок
в направлении жесткокрылого долготерпения.
Жухнет опавшая данность, но усерден с метлою жук-дворник.
Жук-грузовик обгоняет ретромобиль Volkswagen, который
именовали Käfer, что по-немецки «жук», едет в сторону
поворота на город Жуковский – порожний теперь уже.
Жук-дровосек, повинуясь сюжету Николая Некрасова,
рубит дровишки, а жук-с-ноготок их вывозит, опасливо
погоняя жука-лошадку по пути через лес, где часом
волки-жуки могут нагрянуть, щёлкая жвалами.
Суть насекомая требует пристальной чудо-оптики,
чтоб различить в ней не ворох орехов на противне,
но до мельчайших подробностей души в хитиновой плоти
для осознанья того, что, шурша, эта жизнь нашептала.
Сыплет жуками, как видел Борис Леонидыч, сад – словно золой
бронзовой жгучих жаровень, коль время пришло,.
раз уже поймана половозрелая особь, проткнута острой иглой
и помещена в долговую коллекцию ликов смерти.
Жук в кафкианской концепции перерождения – страх
вдруг оказаться не тем, кем привык обживать места
своего пребывания с чем-то до буквы заученным на устах,
и не найти себя строчкой в заново свёрстанной смете.
Честен в делах жук-могильщик: землица к тому и сыра,
чтоб к умерщвлённым в далёком краю сыновьям
родина-жук могла бы семян подсыпать
и ожидать по весне появления свежего мифа.
Так и рождается с правом на взлёт майский жук:
он производит в разбуженных листьях волнительный шум,
слыша который жук-мама жуку-малышу
сказку читает про скарабея и созданный им образ мира.
* * *
Вплываем в октябрь, потихоньку вплываем в октябрь:
зелёное меркнет, а жёлтое лезет наружу;
и красное – прямо сквозь грязные путы бинта.
Здесь где-то вампир, и пейзаж был им, явно, укушен,
который и сам, значит, будет из нас юшку пить –
вот только прорежутся зубы безлиственных клёнов –
и ими по дёсна в артерию. Что же беспечно так спит
простор-экзорцист, широтою своей упоённый.
Багрец – это к Пушкину, впрочем, и, правда – багрец.
Скукожилась память, просыпав скупые детали.
Спасатели в лодке при вёслах сидят и багре,
но то, что утопло – не требует инструментария.
Октябрь – уже в анамнезе, уже на паях,
хотя календарь ещё крутит сентябрьский жернов.
Принять эту осень в развитии к вечеру хочешь любя,
когда бы не тень отца Гамлета, падающая от торшера.
Вплываем в октябрь или вплывает октябрь в нас.
Грустны стали лица маршруток на фоне сезонной смерти
и внесезонной. Красною точкой Марс
в небе встаёт, и ночь, как угрюмый сеятель –
бросает в свой чернозём холодные звёзды: ждёт
сиятельных всходов, но вызревает лишь чувство
дрожи, что можно обманом зрения втиснуть в отчёт,
хоть зябкий зрачок к себе его не допустит.
Постылое время. Судьба барабанщика-ливня – drum and bass,
а сверху – дремотные тексты в стиле инструкций к таблеткам.
В ребро с сединой в бороде вторгается мелкий бес,
внутри, как в живом колесе, маскируясь под белку.
Не всё, братец, золото, что в мокром свете блестит.
Хозяйские вепри разрыли в земле корневище.
Немое смирение выглядит, как плебисцит,
но принципы жизни приятия плебса не ищут.
* * *
Вот бродишь-бродишь по цепи, как кот,
а мышкина слеза всё горше-горше,
но ты не только тем впредь огорошен,
когда иной поэме дали ход.
Дуб на коре своей несёт печать
беспечных игр в ножички, но шрамы
ему, как мужику, не добавляют шарма,
а множат лишь древесную печаль.
Клокочет море, пенится у ног
стоящих очевидцев с долгим взором
у кромки берега, чей контур иллюзорен
в часы прилива, давшего зарок.
Гарцует лошадь, высится гора,
стопою попирая пьедесталы.
Ты ж мыслишь, чувствуя усталость,
что цепь златую сдать в ломбард пора.
* * *
Голуби-лебеди: гладь жестяных озёр,
волны сырой черепицы под пасмурным небом
между ближним и вышним оставляют зазор,
помещая в него тонкую нитку нерва
от колкого глаза до точки в начале начал.
Увы, медитативность нарушена острой кромкой
кованной стали. Ворон над домом вскричал –
вырвав с корнями из лунки глазницы око.
Стебли провинции, спутанные в колтун,
вянут по гиблым обочинам у заборов.
Тьма вековечная, в которой древний Катулл
масло льёт в лампу из бронзы, по ветру споры
распространяет. Фонарный столб
всякий пригорок делает внешне Голгофой,
где как о то, что крест-накрест не бей свой лоб
с голубем-лебедем врозь не прервёшь катастрофы.
Голуби-лебеди – сказочный антураж
в рамках системы образов на фарфоре.
Старый охотник видит, что пуст патронташ
и заряжает ружьё фрагментами формул.
С неба – пух с перьями, опережая снег.
Крыши покаты, под ними глухие пространства.
Слышатся выстрелы, а дальше, как в жутком сне,
холод ведёт по стеклу белым куском пенопласта.
Всё это было разлито ещё по тем
кукольным чашкам, что бились, казалось, на счастье.
Где теперь в сводном отряде вчерашних детей
Гаврик-горнист, так дивившийся небом в ненастье?
Голуби-лебеди – птицы или слова –
те, что уж вылетят если, то якобы не поймаешь.
Старый охотник стреляет, не скрыв на лице торжества,
и исчезает в ране, открытой настежь...
* * *
«Куда ты завёл нас, безумный старик?» –
школярская хохма всплыла и дрейфует
по чахлой листве, что осыплет в костры
разнузданный ветер, неся крики фурий
и гоблинов сквозь насылаемый дождь.
Скрипит математика, лишь вычитая.
И ты в этом жанре был раньше хорош,
а нынче в остатке сыром вечерами.
Куда ты завёл нас? Куда ты завёл?
Библейские птицы всё дальше от дома.
Собака безродная гложет мосол:
и, вроде, при будке, да что-то ведома
сиротскими чувствами. Лязгает цепь:
холодная музыка скованных звеньев.
Глядишь на ладонь, удивляясь, что цел
с таким-то системным, как сбой, невезеньем.
Вот край, обрамлённый порогом, вот тьма
в конце прободного тоннеля, вот Моцарт
на дне своей бедной могилы шутя
играет, что в черепе полом найдётся
в отсутствии нот под костлявой рукой –
и это, похоже, развязка, а, может,
напротив – затянутый узел с петлёй,
в которой грядущее сдавлено прошлым.
Сужается время до дырки в стене:
посмотришь в неё – и увидишь заглохшим
тот трактор, что полз по высокой стерне
туда, где и солнце садилось в калошу.
«Куда ты завёл нас, безумный старик?» –
промолвит юнец, обнимая подругу,
и ад, отгороженный стопкою книг,
предложит им в бункер спускаться по кругу…
Андрей Николаевич Дмитриев. 1976 года рождения. Живет в Нижнем Новгороде. Окончил юридический факультет Нижегородского коммерческого института. Обозреватель областной газеты «Земля нижегородская». Член Союза журналистов РФ. Публиковал стихи и прозу в сетевых изданиях «Полутона», «Кварта», «Этажи», «Артикуляция», «45-я Параллель», «ДЕГУСТА.РU» и «Лиterraтура», в альманахе «Новый Гильгамеш», в журналах «Нева», «Дружба народов», «Крещатик», «Новая Юность», «Prosōdia», «Плавучий мост», «Байкал», «Гвидеон» и др.
