Из цикла “Шальные рифмования”
Попытки вычленения словарных единиц,
находящихся в пользовании дееспособных лиц,
в качестве обособленных слагаемых суммы,
часто наводят на определённые думы
и оправдываются надеждой обнаружить присущие
этим единицам свойства, в чьём-то понимании сущие,
которые задают собой составленное из них целое,
в большинстве случаев по-своему ошалелое.
Однако сам объект, подвергаемый анатомизации
и вроде бы не подверженный флуктуации,
а также элементарные единицы в его составе,
как своеобразном словесном сплаве,
не вызывают сомнений лишь до тех пор,
пока рефлексия не натыкается на упор
и не касается процедуры выделения объекта
из общей картины монопроекта
определения научной организации
смысла целеполагания процедуры анатомизации.
Понятно, что процесс приспособления единиц к объектам
и объектов к единицам благожелателен к нашим проектам,
но расчёт на то, что сами элементы сообщат
что-то об объекте, не всегда попадает в нужный ряд
и обнаруживает не совсем правильную методологическую
установку как теоретическую, так и практическую.
Чтобы выразить сложную мысль предельно ясно,
необходимо выразить её сопричастно
и артикулировать так для заинтересованных лиц,
чтобы было удобно и для задач, и для единиц.
В таком случае лингвистический знак
представляет собой процедурный злак,
и в результате деления на элементы
часть действия образует непростые моменты.
Так, единицы, «нарезанные» при разбиении
вербальной составляющей во время внедрения,
не могут иметь автономного значения,
ибо иллокутивный эффект независим от чьего-либо мнения.
Дело в том, что когнитивный процесс приобретает
осязаемые формы только после того, как коммуникант принимает
решение произвести задуманное воздействие
на постороннее сознание, не надеясь на его содействие.
Соответственно, в конкретной ситуации коммуникации
желание сообщить о чём-либо выливается в жестикуляцию
или в произнесение соответствующих вербальных
клише под присмотром установок оральных.
Порожденная таким образом некоторая составляющая
коммуникативного действия, не много определяющая,
в зависимости от целей предпринимаемой анатомизации,
разбивается на единицы в зависимости от ситуации,
и мы убеждаемся в том, что зерно словесной коммуникации
во время даже тщательной инвентаризации
ускользает от измерительной процедуры вследствие
произвольности всех критериев, отчего происходят последствия.
Спрашивая себя, является ли знаком звук, буква, морфема,
иероглиф, предложение, палочка или завиток графемы,
исследователь приходит к выводу, что любая
из единиц может считаться знаком, этого даже не предполагая.
Но здесь констатируется торжество коммуникативной
содержательности вербального материала и её сущности результативной
в преимуществе перед искуственной апперцепцией
при моделировании процесса вместе с его концепцией,
поскольку всё это не означает ничего, если не рассматривается
в составе синтагмы, сколь пристально оно ни осматривается.
Сказанные сами по себе слова не имеют смысла ни по отдельности,
ни в совокупности, в своей произвольности и беспредельности,
и представляют собой набор неопределённых
в своих границах единиц учтённых и не учтённых.
Возможные оппозиции элементов не выстраиваются
и в аморфной бессмысленности неизбежно теряются.
Коммуникативные параметры смыслообразования
всегда мыслимы в индивидуальном сознании,
которое само определяет адресанта и адресата
и без официального сертификата.
В такой перспективе материал вербальный
обнаруживает свою вторичность отнюдь не парадоксально,
что, в свою очередь, имеет последствий моменты
для исследовательских процедур, где свои аргументы.
Так как смыслообразование держит на внешнее действие курс,
то объектом науки о языке является (как нынче вещают) «дискурс»,
(и, не дай бог, сказать: «обсуждение», чтобы не смущать ухо
на террирории его иностранно специализирирующегося слуха).
Язык, как система упорядоченных единиц на фоне
естественного коммуникативного процесса в научном доме,
представляет собой, скорее, мнемотехническую схему,
имеющую утилитарное значение и не подвластное никакому «мему».
Как утверждение, так и отрицание могут быть сказаны,
предъявлены, интерпретированы и показаны
в зависимости от параметров, определяемых «коммуникантом»
(здесь не оговорись: «собеседником», чтобы не прослыть мутантом).
Отметить бессодержательность «языка» тем более важно,
что зачастую этот концепт выступает (иногда эпатажно)
некой формой одновременно мышления и говорения,
которая как бы содержит подразумеваемые значения.
Так, невозможно изучать мнемотехническую схему,
принимая автономные «знаки реальности» за систему,
и естественное наличие всех вербальностей
есть действия «коммуникантов» без списков банальностей.
Вне личных коммуникативных действий
у элементов не может быть самоответствий,
а одинаковость и всепонятность слов самоценная
позволяет не рассматривать говорящего, как величину переменную.
Слова выражают вещи, являясь именами и характеристиками,
а модель служит матрицей для метафор с логистикой,
на главный же элемент сторонники спонтанной концепции
возлагают ответственность за происходящее в сфере селекции.
Следствия изучаемой модели можно обобщить так:
у деятельности сознания всегда есть именной знак;
имя ассоциируется с эйдосом (идеей),
а не просто непонятно с какой затеей;
мысль есть только то, что говорится,
а не то, что может инакому подчиниться;
имя имеет магические свойства
по умолчанию внутри своего устройства
и действует через фонетические единицы,
к которым не имеют отношения никакие таблицы;
имена составляют сумму смысла в совокупности
с их степенной и труднодоступной доступностью.
Зазор между мыслью и вербальным действием
отчетливо обнаруживает себя с ложью взаимодействием,
когда внутреннее размышление всецело не совпадает
со сказанным, которое не выдерживает и погибает.
Попытки найти смысл в слоге и звуке
были подозрительны уже в Платона науке.
Он посвятил значительную часть «Кратила»
этим исследованиям, хотя это и было ему не мило.
Деление слов на основные и вспомогательные
возникает из-за ассоциирования невнимательного
автономного слова с якобы присущим
ему смыслом, такового никак не несущим.
Однако в действительности бесконечные идеи и их оттенки,
возникают не из разрозненных слов или словесной сценки,
а из индивидуального сознательного процесса
и его основательно выполненного замеса.
Для индивида, действующего в коммуникативном пространстве,
все слова принципиально едины в своем постоянстве
и функционале: способствовать тому, чтобы вызывать в сознании
изменения в пользу ситуации понимания.
Наконец, концепция «суммы смыслов слов»,
используемая ономатодоксами для интерпретации основ
высказывания, не может быть признана адекватной,
поскольку не слова, но действия могут быть поняты превратно.
Фактов в реальности слишком много,
чтобы играть в «бессмысленную дорогу»,
зато воздействие параметрированной ситуации
вполне доступно моменту коммуникации.
В этой перспективе становится понятным,
что интерпретация процесса платоником вероятным
начинается примерно с середины пути
и заканчивается на стадии, до которой можно и не дойти:
интерпретируемый объект не охвачен взглядом
теоретика, находящегося где-то рядом,
и в поле внимания интерпретатора
оказываются только какие-то медиаторы,
которые в принятой системе координат
образуют неопределенный и бессмысленный ряд,
в котором причины появления смысла в бессмысленном
остаются вне поля, моделью осмысленном.
Так, несмотря на то, что арсенал говорящего
состоит из клише и ситуаций смотрящего,
его во многом условная схема
зачастую узурпирует понятие и систему.
В то же время утилитарность выделения знаков,
каждый, из которых очевидно неодинаков,
и их несамотождественность вне конкретного действия
напоминают о шаткости исследовательского содействия
моделей и концептов для ситуативного схватывания
моделируемой реальности вместо «проглатывания»
выделенными сегментами общего понимания
продолжающегося развиваться бесконечного знания.
