Настроение у полицейского вахмистра Моравека было хуже некуда.
Дежурство подходило к концу, когда в участок позвонил ночной сторож из общественных купален и срывающимся от волнения голосом сообщил, что два старых бездельница, Гуго и Гонза, отправившись на утренней зорьке порыбачить, выловили из воды мёртвое тело. И теперь вахмистр с рыбаками стояли на малостранском берегу между купальнями и мостом Святоплука Чеха, перед ними несла зеленоватые воды равнодушная Влтава, за спинами темнели заросли Летны, а у ног лежала страшная находка.
– Тут Гуго и говорит..., – гнусавил Гонза. – Глянь, говорит, не горят ли у нашего утопленника звёздочки над головой. А сам его уже и багром зацепил, и к лодчонке подтягивает. Хватай, говорит, да на борт затаскивай. Я и ухватился за плечо... Господи Иисусе! А оно холодное, и кожа под пальцами лопается и ползёт.
– Можно и без этих подробностей, – сухо заметил вахмистр.
– Что? Ну да, можно и без этих... Короче, затащили мы его, а это оказывается и не утопленник вовсе...
– Да что ты тянешь-то! – рассердился на товарища Гуго. – Не утопленник, так утопленница. Какая теперь к чёрту разница?
– Не богохульствуй над покойником! – завёлся в ответ Гонза.
– Ты ещё свечку над ним поставь.
Не слушая более их препирательств, вахмистр опустился на корточки и осторожно убрал тяжёлую каштановую прядь с фиолетового лица покойницы.
– Это русская, – сказал он, хмурясь.
Гуго и Гонза разом замолчали и уставились на вахмистра.
– Но, пан Моравек, откуда вы можете знать? – усомнился Гуго.
Однако вахмистр не был расположен к подробным объяснениям.
– Я служил в Легионе, – только и буркнул он. – Прошёл всю Россию – от западных границ до восточных. Я знаю русских. Ждите здесь. Я пришлю повозку.
Вахмистр ушёл, а рыбаки разом склонились над трупом. После долгого и пристального разглядывания Гуго изрёк:
– Не знаю, отчего это вахмистр решил, что она русская. По мне, так прыгать с моста в реку или там из окна на мостовую – затея вполне себе пражская.
– А что – пан Моравек действительно из легионеров? – поинтересовался Гонза.
– Как бы он иначе стал вахмистром? Видал у него в петлице значок с белым крестом и датой «1919»? Такие носят только ветераны Легии. У моего соседа, слепого Богумила, тоже есть такой. Так вот, глаза свои он оставил в России...
Старики достали трубочки, кисеты, задымили и стали смотреть, как по реке шлёпает лопастями ранний колёсный пароход и как бронзовая женщина с моста простирает над водой зелёные руки. Над Прагой занимался новый день.
* * *
Древний богемский город с трудом и удивлением приноравливался к потерянной в веках и вновь обретённой столичности. Всего лишь пять лет назад Прага была одним из городов австрийской Цислейтании, а немцы считались пражскими патрициями. В должный срок они венчали белокурые головы фуражками Карлова университета, чтобы затем стать депутатами ландтага, императорскими и королевскими советниками, директорами банков и дорогими адвокатами. Но чем гуще дымили над пригородами фабричные трубы, тем настойчивей славянские окраины напирали на немецкий центр. Со стен домов исчезали двуязычные надписи, взамен крепились таблички только с чешскими именами. Рингплац окончательно стал Староместской площадью, Никласштрассе – Микулашским проспектом, река Молдау – Влтавой. Немцы начали плутать в лабиринтах улиц, они теряли чувство реальности и видели странные сны наяву.
С запада и севера Чехию окружали немцы, с юга сторожили венгры. Славянская надежда брезжила на востоке, где в снегах и лесах широко раскинулась могучая дремотная Россия. Чехи понимали: богатырь дремлет, значит, силу копит. И когда грянула Великая война, тысячами побежали через линию фронта – из австрийской армии в русский плен. Воевать чехи хотели, но не за постылую Австро-Венгрию, а против неё. Царские генералы поначалу перебежчикам не верили: мол, своего цезаря предали, предадут и нашего. Когда же, наконец, решились дать чехам ружья, то царь свалился и без их участия. Чешские легионеры остались без войны, русские воины – без победы. Зато русские затопили промеж себя такую кровавую баню, что чехи теперь и не ведали, как из гостей ноги унести. Мудрецы Антанты разработали план эвакуации чехов через Владивостокский порт. Ах, если бы с парижских каштановых бульваров были видны сибирские бескрайности, помноженные на русский бунт, холод, голод и разруху! Не под мерный перестук колёс, но под лай пулемётов и артиллерийскую канонаду, не всегда в поездах, а порой и по-пластунски – на брюхе по грязи и ледяной жиже, пробивались чехи к спасительным берегам Тихого океана.
Пока же длился этот сибирский анабазис, закачался, закачался, да рухнул Австро-Венгерский Вавилон. Порвались золотые барочные цепи, и Прага – игрушка венских императоров обрела свободу, о которой так привычно тосковали чешские песни и предания. Случилось это неожиданно легко: собрались пражаки в нужный час в роскошном Общественном доме у Пороховой башни, да и провозгласили независимость Чехословакии. Даже с австрийским гарнизоном разошлись чинно-вежливо – без стрельбы. Пражских немцев, хранивших в шкафах пронзённые шпагами студенческие крышки-фуражки, погнали из чиновничьих кабинетов, банкирских домов и адвокатских контор. Чехи – весёлые лукавые чехи, дотоле подчинявшиеся иноплемённым начальникам и исподтишка потешавшиеся над ними, сами стали начальниками. Немецкая педантичность из кабинетов ушла, чиновное высокомерие осталось.
Крепя славянский дух, новые начальники объединили пригороды и окрестные городки в Большую Прагу. Работяг из Смихова, Виноград, Жижкова и Карлина скопом записали в столичные жители. Меж тем в самом сердце Большой Праги как встарь обретались патриоты Малой Страны и Градчан, Старого Места и Нового Места, упрямо не признававшие себя коренными пражаками. Любая малостранская кумушка наперечёт знала всех домовладельцев и квартирантов в пределах упразднённых ещё императором Йозефом застав, но жившие за мостом или на горе – куда и ходу было десять минут вразвалку – оставались для неё людьми иногородними. Они и жили-то по-другому, по-разному. На Вацлавской площади уже блистали огнями банки, страховые компании, отели и дворцы торговли, а на ветреных склонах Вышеграда всё ещё собирали айву в плетёные корзины, словно в собственных крестьянских садах. Собиратели айвы не понимали, чем заняты обитатели Вацлавака, считали их бездельниками. Банковские и страховые служащие платили собирателям той же монетой.
И вернувшиеся из российского морока легионеры не поняли неоплаченной кровью свободы, не научились уважать пражских пацифистов. Легионерское братство составило костяк армии и полиции, стало влиятельной силой в молодой Чехословацкой республике. У кандидатов на государственные должности отныне спрашивали не только о том, в каких университетах они учились, но и о том, в составе каких полков воевали. А вслед за легионерами в страну хлынули русские: боевые товарищи и фронтовые подруги, оборотистые купчики и крепкие сибирские мужички, аристократы и авантюристы. Президент Томаш Масарик, долговязый профессор с цепким взглядом и седой беспорядочной растительностью от носа до подбородка, понимал, что Чехословакия по-родственному обязана приютить осиротелых русских. Однако тех сироток, что, гремя сапогами, ходили строем и угрюмо мечтали о возрождении российской монархии, президент опасался и в пределах своей республики видеть не хотел.
Тогда-то и родился замысел «русской акции». Чехословакия открыла границы для беженцев, но с уговором, что это будут не грозные воинские подразделения и не крикливые политические партии, а главным образом культурные силы. Русским позволили создавать учебные заведения, учреждать научные и просветительские общества, чехи же обязались финансировать их деятельность, платить жалование профессорам и стипендии студентам. Взамен республика просила немного: не вмешиваться в свои внутренние дела и после – когда Россия переболеет большевизмом и возродится – не забыть о чешском гостеприимстве.
* * *
Только что прибывший в Прагу фронтовой поручик и недоучившийся студент Александр Горский топтался у массивных дверей железнодорожного вокзала, мял в руках холщовую сумку и в замешательстве вертел головой. Дальше-то куда? Напротив темнел парк, над кронами деревьев виднелись крыши многоэтажных домов. По аллеям прогуливались люди, сидели на скамейках, нимало не беспокоясь о том, где им сегодня ужинать и ночевать. У Александра же – ни адреса, ни плана.
– Пан русский уже решил куда ехать?
У подошедшего – красная мясистая физиономия, подкрученные вверх усы и лукавая искра в глазах. Александр неопределённо пожал плечами.
– Тогда я отвезу пана русского в Худобинец. Там ваших много... Деньги-то есть?
– Доллары.
– Добре! – кивнул усатый. – Идём до моего авто.
Ехали долго (потом Александр узнал, что пешком добрался бы быстрее) и, наконец, остановились у растянувшегося на целый квартал трёхэтажного здания с колоннами и тёмными скульптурами на фасаде.
– Здесь! – сказал таксист. – Худобинец.
– Что это? – с сомнением осведомился пассажир.
– Был дом для стариков. Теперь живут русские. Много русских. Если не хватит места, можно ехать в Свободарну. Но это в Либене – далеко, совсем на окраине.
В этот момент из дверей здания вышел молодой человек в поношенном, но хорошо знакомом офицерском обмундировании, без погон и кокарды. Скользнул равнодушным взглядом по автомашине, одёрнул китель и зашагал куда-то по своим делам. Александр сразу успокоился и, расплачиваясь, похвалил шофёра:
– Хорошо говорите по-русски. Приходилось бывать в России?
– Приходилось... Ох, приходилось!
В вестибюле на стене висел белый лист, на котором крупными печатными буквами было выведено «Комитет по обеспечению образования русских студентов в ЧСР» и изображена рука с вытянутым указательным пальцем. Александру определённо везло. Через полчаса он сидел на скрипучем стуле, и человек в круглых очках устраивал ему допрос: где учились да у кого? В Пермском университете учился. А что – и такой есть? Теперь не знаю, но прежде был. А ректором кто был? Профессор Покровский, астроном. А вы? Я на историко-филологическом. А учителя ваши? Профессор Северский Святослав Игоревич и приват-доцент Вернадский Георгий Владимирович.
Человек снял с переносицы очки и принялся протирать их мягкой тряпочкой.
– Ну вот, – удовлетворённо констатировал он. – Всё и разрешилось. Оба теперь здесь. Признают в вас бывшего студента – и, слава Богу! Вы уж не обижайтесь: документов у вашего брата-солдата никаких, а требования чешского министерства довольно строгие. Многие, увы, ловчат...
Александр поинтересовался, где найти Северского (оказалось, что он живёт в этом же здании), поблагодарил, но, уходя, всё же ввернул:
– Вообще-то я поручик!
– Поручик, поручик, – радостно согласился человек, кивая как китайский болванчик. Ясно, как белый день, что сам он пороху не нюхал.
Со Святославом Игоревичем они были знакомы уже лет десять. Стоит ли объяснять, как Александр был рад вновь увидеть сутулую профессорскую фигуру, остренькую бородку и чёрный берет на теперь уже совсем седых длинных волосах.
– Как устроились, Святослав Игоревич?
– Как устроился? – переспросил Северский, растроганный нежданной встречей. – Ах, дорогой мой, гораздо лучше, чем можно было ожидать! Преподаю русским студентам, а чехословацкое правительство платит мне профессорскую стипендию – более двух тысяч крон. Две комнаты у меня – опять же более чем достаточно для холостяцкого житья. Вы, Саша, где остановились? Пока нигде? Значит, будете жить у меня в библиотеке. И не спорьте: квартиру в Праге найти не так-то просто...
«А жаль, что у профессора не спросить, где тут играют в карты, – весело думал Александр. – Сегодня я непременно сорвал бы крупный куш...»
* * *
Разумеется, профессор Северский подтвердил и личность Александра, и факт его былой учёбы в университете. Спустя несколько дней поручик Горский получил в канцелярии продолговатую картонку со своей фотографией, с пропечатанными жирным шрифтом словами «Studentskỳ listek», учебным годом – 1923/24 и регистрационным номером.
Ну, вот он и опять студент. И очень даже официально.
Худобинец при ближайшем рассмотрении оказался не одним длинным зданием, а комплексом из трёх, соединённых между собой переходами. Здесь располагались студенческие общежития, библиотеки с читальными залами, столовые, а также склады одежды и обуви, на которых нуждающиеся могли бесплатно получить военное обмундирование или чистые ношеные вещи от Юношеской христианской ассоциации. Была попытка организовать домовую церковь, и батюшка в облачении уже отслужил несколько молебнов в столовой на первом этаже. Но каждый раз за окнами собиралась толпа любопытных чехов, по городу поползли слухи о загадочной русской секте, а затем из Министерства иностранных дел пришла настоятельная просьба эти службы прекратить. Мол, есть на Староместской площади православный храм Святого Николая, вот там, господа русские, и молитесь. Зато собрания, совещания, лекции и дискуссии проводились во множестве и возражений бдительных пражских обывателей не вызывали. Семьи преподавателей и научных сотрудников жили в комнатах так называемого «профессорского коридора». Посещение студентами этой части здания не приветствовалось, но, благодаря любезности Северского, для Александра было сделано исключение.
Стоял Худобинец на Вышеградской улице, упиравшейся одним концом в Карлову площадь. Вокруг площади, по улочкам и переулкам были разбросаны здания факультетов одноимённого университета. Не удивительно, что и открытые под университетским протекторатом русские факультеты – юридический и историко-филологический – разместились тут же. Юридический был побольше: два десятка профессоров, четыре сотни студентов. Занимались довольно-таки странным делом: штудировали законы исчезнувшей Российской империи. Охотников посвятить себя столь же далёким от практической жизни предметам, как история и литература, нашлось всего около сотни. По большей части это была военная молодежь, отслужившая, отвоевавшая своё у Деникина и Врангеля. Что же касается преподавателей, то они, как правило, читали лекции на обоих факультетах сразу: Флоровский, Северский, Лосский, Вернадский...
В свои начальные пражские дни Александр завёл привычку уходить после занятий за Народный проспект (немцы из вредности продолжали величать его Фердинандовой улицей) и углубляться в лабиринт Старого Места. Ему нравилось плутать по узким извилистым улочкам, где за углом поджидали то маленькая площадь с колодцем или фонтаном, то затейливая эмблема, забытая на фасаде с тех времён, когда люди ещё не нумеровали домов, а то и каменный озорник, корчивший рожи из-под крыши старинного костёла. Иногда, разгулявшись, он перебирался на противоположный берег реки, на Малую Страну и Градчаны, и там всё повторялось: улочки, переулочки, похожие, да другие. Под вечер, когда ноги гудели и живот урчал, он нырял в какой-нибудь пивной подвальчик, где для студента-шатуна всегда находились кружка-другая пенного и развесёлая компания подгулявших чехов. Поскольку к языкам он имел талант, да и чешский – язык славянский, вскоре свежий пражский житель уже мог изъясняться вполне сносно. Молодой энергии хватало и на пиво, и на книги. И то, и другое было приметами мирной жизни, по которой так истосковался поручик. Хотя пиво всё же было доступнее.
– Беда нашему брату-историку без приличной библиотеки! – сетовал Святослав Игоревич. – В Национальном музее имеется подборка русских изданий прошлого века, весьма случайная. Кое-что есть в Карловом обществе наук, кое-что в библиотеках университетских семинаров. Но ни полного собрания законов, ни собрания летописей, ни русских диссертаций тут не найти. Впрочем, в России теперь не лучше, – Северский сдвинул брови. – Профессор Кизеветтер рассказывал, что архивные документы свалены в кучу безо всякой системы, а для работы с ними нужна сильная коммунистическая протекция. Если эти документы и фолианты ещё не перемололи на писчебумажной фабрике...
Какое-то приятное воспоминание вдруг осветило лицо профессора.
– Зато нам с коллегами удалось провернуть тут большое хорошее дело – создать русский эмигрантский архив. Документы, периодика, книги. Всё это нужно сберечь, дабы потом – по возращению – не забыть, как и чем мы жили в изгнании. Молодцы-чехи даже открыли нам финансирование. Знаете что, Саша... А ведь я, как член архивного совета, могу рекомендовать вас на службу в фонды. Кажется, там ещё осталась вакансия. Оклад небольшой, но всё плюс к студенческой стипендии. Да и польза от вас, уверен, будет. Ведь русская история здесь интересна лишь профессуре, которой, по совести сказать, поздно менять ремесло. Зачем, живя в Чехии знать, кто кого поколотил под Полтавой? Молодёжь пеняет, что история нас обманула.
Тут на профессорский лик опять налетела туча.
– Я и сам, прожив большую часть жизни, вдруг задумался: зачем живу? На что трачу Господом отмерянное время? Преподаю в университетах, пишу книги. Но скольким людям интересны эти книги? Увы, тиражи мизерны! Конечно, в оправдание могу сказать, что пишу для коллег, и цель моя – не популярность, а истина. Да только истина – что горизонт: идти к ней должно, а достичь невозможно.
Профессор замолчал, задумался.
– И? – подсказал Александр.
– Ждёте, Саша, окончания сей речи? Я его ещё и сам не знаю. Давайте-ка лучше ловить Кизеветтера. Немедля! Он в этот час обычно возвращается из парка.
И они пошли ловить Кизеветтера.
Бывший депутат Государственной думы от партии кадетов профессор Александр Александрович Кизеветтер был маленький бодрый старичок с длинной седой бородой и растрёпанным хохолком на макушке. Он стремительно передвигался по улице, неся под мышкой складной стул и стопку книг, жестикулируя свободной рукой и яростно дискутируя с кем-то невидимым:
– Вот в том-то и дело, милостивый государь мой, что вся ваша аргументация искажает прошлое под влиянием современных событий. А это – уф! – совершенно негодно для познания исторических реалий...
– Александр Александрович, дорогой, с кем это вы опять воюете?
Кизеветтер остановился, весело глянул сквозь стекляшки пенсне на коллегу и на его молодого спутника и, ничуть не смутившись, ответствовал:
– Ах, почтенный Святослав Игоревич, это я всё с большевистскими историками спорю. Знали бы вы, как мне их тут не хватает!
– Незадача, однако! А я-то хотел рекомендовать вам нового работника, но он к прискорбию никогда не состоял в большевистской партии.
– Какие его годы! Успеет...
Под это профессорское балагурство Александр получил место в архиве. Во времена Пушкина было такое понятие: «архивные юноши». Ну, так вот теперь он студент и архивный юноша. И, право слово, дела его давно не обстояли так хорошо!
* * *
Архивист Максимóвич поведал Александру о том, что неподалёку от места их общей службы, на Малой Стране, вроде бы сдаётся комната. Это была большая удача. Да, профессор Северский принял студента как родного, но вечно жить в гостях было неудобно. В Худобинце свободных комнат не осталось, а бывшее рабочее общежитие Свободарна решительно не понравилось убогим казарменным бытом. Многие университетские товарищи при первой же возможности переселялись из Свободарны в пражские окрестности, где комнаты были дёшевы, да и билет на поезд от Вышеградского вокзала зачастую стоил меньше трамвайного.
Когда в дверном окошке показались увеличенные диоптриями глаза, Александр объяснил, что желал бы взглянуть на комнату. Ответа из-за двери не последовало, глаза же пристально и неспешно изучали визитёра. Прошло минуты три – не меньше. Наконец, дверь отворилась, и на пороге возникла пожилая сухопарая дама в очках и тёмном платье. Александр сдёрнул с головы шляпу и вторично огласил причину визита. Дама кивнула и сообщила, что именовать её следует «пани Павровская».
– Вы русский? – подозрительно осведомилась она, пропуская гостя в квартиру.
– Есть тот грех.
– Разумеется! В Праге скоро останутся одни русские. Моя знакомая, пани Махачкова, живёт на Виноградах, так там уже несколько русских улиц. Надеюсь, вы не станете выбрасывать мусор из окна? У пани Махачковой жил один русский, так он бросал мусор в окно.
– Это не я.
– Ясно, что не вы. Но вы – русский.
– И русские бывают разные.
Пани Павровская выпятила тощую грудь и изрекла:
– Чехи такими не бывают!
«Ну-ну, – мысленно огрызнулся Александр. – Ох, тётка, и порассказали бы тебе в сибирских деревнях, что там вытворяли ваши легионеры!»
Но спохватился, что с такими мыслями нечего было и соваться в Прагу. На той войне случалось разное... Теперь же вдове нужны были деньги, а студенту – крыша над головой, поэтому они поладили. Тем более что поначалу русский платил крепкой американской валютой, которую Павровская принимала по курсу сто крон за три доллара. А что касается легионеров, так с ними поручику доводилось сражаться, как говорится, плечом к плечу. Одного из своих боевых товарищей Александр повстречал на пражской улице в тёмно-синей униформе полицейского вахмистра.
– Пан Горский? – окликнул его вахмистр. – Я – Иржи Моравек.
– Извини, не узнал, – смутился Александр. – Возможно, из-за этого, – и он чиркнул пальцами – большим и указательным – от крыльев носа по уголкам рта.
– Верно, в России усов я ещё не носил, – без улыбки подтвердил вахмистр. – Я здесь по службе, но буду рад встретиться с тобой завтра вечером. Посидим, вспомним былое. Знаешь, как добраться до Жижкова?
Назавтра они сошлись в указанной Моравеком пивнице, под невысокими каменными потолками которой расслаблялись после трудового дня жижковские работяги. Здесь плисовые штаны липли к залитым пивом скамьям, над столами висел сизый табачный дым, а гвалт и звон стояли такие, что едва можно было слышать друг друга. Порой кто-нибудь из посетителей затягивал песню о златовласой девице или о Белой Горе, другие подхватывали, а уж как грянули «Гей, славяне!», так особо воодушевившиеся и на столы полезли. Некоторые уже были «готовы» и спали, уронив головы на сложенные крестом руки. Таких оберегали как детей. Тут же пожилая пара хлебала чесночный супчик, нимало не беспокоясь буйным соседством.
Иржи пришёл без мундира, в пиджаке и кепке, как здешние завсегдатаи, и, судя по тому, как налево-направо обменивался неизменным «ахой!», сам был таким. Вместо отдельных столиков здесь стояли длинные общие столы, и Моравек запросто осведомился у сидевших, «вольно» ли на скамье подле них. Те подвинулись, и старые знакомцы не замедлили занять освободившееся пространство. Небритый кёльнер в кожаном фартуке принёс две кружки светлого пива.
– Ну, да не минуют нас чаши сии! – весело провозгласил Иржи.
Александр хотел было пресечь богохульство, но, вспомнил о здешнем трепетном отношении к чаше и поддержал тост. К тому же ему понравилось, что без мундира его товарищ, кажется, вновь стал тем простым и весёлым парнем, которого он знавал в России. Под вторую кружку Иржи ввернул:
– Когда бы пивечко умерло, то скольких бы сиротинушек оставило!
Оказалось, что подобных присказок – «хорошо живётся, где пиво льётся», «лучше тёплое пиво, чем холодная пани» – у Иржи было не переслушать. После третьих кружек он кликнул «пана верхника» и потребовал утопенцев. Кёльнер вернулся со стеклянной банкой, из которой волосатой пятернёй извлёк синюшного вида маринованные сардельки, выложил их на тарелку и щедро посыпал тонкими кольцами лука. Александр поморщился от ударившего в нос уксуса, но вместе с подозрительной закуской на столе появилась очередная пара полулитровых кружек, и вскоре сардельки были употреблены по назначению.
– Итак, ты – студент, – констатировал Иржи. – Наука – это сила! Оглянись-ка.
На стене за своей спиной Александр с удивлением обнаружил книжную полку.
– Зачем в пивной книжки?
– Здесь только чешские книги, – гордо ответствовал Иржи, вероятно, полагая такое пояснение достаточным. Потом покружил над головой указательным пальцем и добавил: – При этом учти, что среди дующих здесь пиво патриотов Жижковской республики едва ли найдётся хотя бы один высокошколак.
– Кто-кто найдётся?
– Господин с университетским дипломом.
Сосед по скамье, бесцеремонно толкнув Моравека локтём, спросил по-чешски:
– Твой друг – русак?
Иржи кивнул. Сосед оживился:
– Переведи ему анекдот. Однажды немец, добрый чех и русак попали на остров, населённый людоедами...
Иржи посмеялся. Александр натянуто улыбнулся. Чех поднял кружку:
– На здравие!
Больше не приставал, но, кажется, был раздосадован поведением русского: заняв место за общим столом, почему бы не поддержать общий трёп?
– Ну, так что насчёт книг? – напомнил Александр. – Кто-то их читает в пивной?
Иржи поморщился.
– Может, никто и не читает. Но если изъявит такое желание... Ты – русский из России и всегда мог говорить, писать, читать на своём языке. А наша земля ещё недавно была частью Австро-Венгерской империи. И везде за стенами пивниц и собственных домов требовали изъясняться «по-человечески», то есть по-немецки. Поэтому чешские книги – это так важно. Мой отец был рабочим, но дома у нас было не менее сотни книг. Когда я рассказывал об этом в России, никто не верил.
Иржи прикончил очередную порцию пива и помахал кёльнеру рукой.
– В юности я, как все патриоты, желал погибели или хотя бы изгнания из нашей страны немцев и евреев. Евреи носили немецкие фамилии и говорили по-немецки, так что мы не видели между ними разницы. Да, что там в юности! В шесть лет меня отдали в начальную школу. Перед школой стоял бюст Яна Амоса Коменского, на нём были выбиты слова: «Чешский ребёнок должен учиться в чешской школе». По соседству располагалась немецкая школа, и мы считали долгом лупасить её учеников после уроков. Потом пошли дела посерьёзнее. Я вступил в организацию чешских соколов, и мы дрались с немецкими бурсаками. Однажды избили взрослого мужчину только за то, что он читал в кофейне «Prager Tagblatt» и громко разговаривал по-немецки. Тогда мною заинтересовалась полиция. Родители купили билет третьего класса и от греха отправили меня к дяде в Киев. Дальше ты знаешь... Вернувшись на родину, я поступил на службу в полицию и уже сам защищал немцев и евреев от погромщиков. Ибо таковы закон и порядок. На беспорядок я нагляделся в России.
– Это ты к чему? Вот это – последнее – к чему?
– К тому, что я – полицейский. Не обижайся, друг, но меня тревожит наплыв русских в Чехословакию. Тебя я знаю, да только не все русские на тебя похожи.
– И что ж это меня все русскостью попрекают? Какое-то у вас странное гостеприимство, братья-славяне!
Иржи незамедлительно парировал:
– Ну, вы-то нас, добрых чехов, поначалу и вовсе в лагерях морили. По-братски!
– Вы были пленными. А мы здесь по своей воле. И не бесплатно...
– На что это ты намекаешь?
– Всего лишь на золотой запас России. Поделить его с большевиками! А, иначе, на какие деньги был основан Легион-банк?
– Да знаешь ли ты, что легионерам по возвращению на родину было выплачено жалование за все годы пребывания в Сибири? – Чех начинал сердиться. – Представляю, какую пьянку закатили бы русские! А мы сложили деньги вместе и основали банк. Плюс некоторые дотации от правительства...
– Вот то-то же...
Впрочем, подобно большинству соотечественников, Иржи долгих споров о политике не любил. Как нельзя более вовремя в заведении появились музыканты: один с аккордеоном, другой со скрипочкой да девушка с бубном. Честные бражники, разбившись на пары, пустились отплясывать шляпака. Иржи, отвернувшись от Александра, принялся отбивать такт ладонью по столешнице...
В тот вечер они выпили, по определению Иржи, «по метру пива» и напоследок опрокинули по стаканчику рома. При расставании Александр крепко пожал товарищу руку и сказал, что успел побывать в Китае и в Италии, и что везде было терпимо или даже неплохо, но в Праге хочется стать не гостем, а своим. Он полагал, что Иржи такое признание порадует, но тот усмехнулся с неожиданной печалью.
– Тебе доводилось глядеть на наш город с высоты какого-нибудь собора или ратуши? Черепичные крыши, островерхие башни да узкие улочки. И сколько ни намечай маршрут – всё равно заплутаешь. Из лабиринта горизонт не виден. Прага обманет тебя.
* * *
– Саша, голубчик, не выручите ли меня?
Профессор Северский придержал за локоть студента Горского, спешившего по университетскому коридору мимо.
– Что стряслось, Святослав Игоревич?
– О, ничего страшного! Получил приглашение на завтрашний раут у Крамаржей. На две персоны. Не согласитесь ли меня сопровождать? Пойдёмте, Саша! Там будет весь цвет здешней русской эмиграции. Самая сметанка, как говорят чехи.
Понимая, что профессор печётся не о себе, Александр попытался отказаться. Но робкие ссылки на отсутствие приличного костюма и на занятость в архиве Северский легко отринул. Крамаржи, мол, ясно представляют материальное положение эмигрантов, а насчёт Сашиной службы он сам переговорит с Кизеветтером.
Лидер чешских национал-демократов Карел Крамарж был политиком всё ещё заметным, но уже маловлиятельным. В восемнадцатом именно он провозгласил независимость и стал первым премьер-министром Чехословацкой республики. Однако в следующем году борьба честолюбий развела его со старым другом – президентом Масариком и вынудила уйти в отставку. Русским, несмотря на всё сделанное для них добро, Томаш Масарик казался подозрительно левым. Зато Крамарж, в своё время призывавший Антанту силою штыков поддержать Белую Россию и даже навестивший Деникина в Таганроге, был для эмигрантов своим человеком ‒ Карлом Петровичем. И пусть вера в его способность поднять новый крестовый поход против Совдепии слабела, но еженедельные обеды на Крамаржовой вилле пользовались у потенциальных крестоносцев неизменной популярностью.
Вот на эту-то белую виллу в парковом зелёном уголке Градчан и прибыли в назначенный час профессор со своим студентом. Не только они. По широкой аллее к подъезду стремился поток людей. Одни шли пешком в пиджаках и платьях довоенного покроя, в потрёпанной военной форме, другие подъезжали на лакированных авто в вечерних туалетах последней парижской моды. Предо всеми лакеи во фраках и белых перчатках открывали двери с равно-равнодушным почётом. На верхней площадке парадной лестницы гостей встречали супруги Крамарж. Карл Петрович – пожилой господин с затянутым в официальный фрак плотным сильным телом, с багровой шеей в кольце крахмального воротничка, с круглой головой и колючим пристальным взглядом. И Надежда Николаевна – высеченная из мрамора, в мехах и бриллиантах, родом из московских купчих. С профессором Крамарж перебросился несколькими пустыми фразами, как со старым неблизким знакомым, студенту же кивнул и подал мягкую подушковатую руку. «Надо же! – с облегчением выдохнул Александр, миновав хозяйский кордон. – Баре, истинные старославянские баре! И не подумаешь, что он гнил в австрийской тюрьме за связь с Россией, а она бросила первого мужа и троих детей ради этого чеха... Чудны дела твои, Господи!»
Потом все стояли в зале с резными деревянными стенами, мимо текли разговоры-шёпоты, сновали тихие слуги с подносами, с шампанским. Ждали хозяев. Вошёл какой-то господин, сверкнул выбритым черепом, осклабился. Чёрный фрак, галстук-фокстрот, лакированные ботинки, но ещё недавно, наверное, носил защитного цвета френч и скрипел портупеей. Александру почудилось, что где-то видел его, да где, не вспомнил. Вслед за командиром (может, просто позади, так уж совпало) вступил пестрый отрядец молодых нарядных женщин. Алые рты, загорелые лица, длинные нитки жемчуга, голые острые лопатки, банты на узких бёдрах и пляшущая по подолам бахрома. Раздались смешки, шуточки. Александр даже не заметил, в тот ли самый момент или раньше в зале появилась Елена. Имя её он узнал тем же вечером. С фамилией вышла иная история, но об этом позже... На ней было платье из атласа цвета сливок, очень простого кроя – прямое, без рукавов, зато расшитое замысловатыми узорами из жемчуга и разноцветных шёлковых нитей. А глаза были зелёные. Такие зелёные, каких он больше никогда не видел.
Познакомились за столом – большим русским столом с Крамаржами во главе, в зале с золотыми потолками, где толстый ковёр на полу гасил звуки шагов и ерзанье стульев. Почти случайно оказались соседями (ради этой случайности Александр оттеснил плечом господина в смокинге). Елена посмотрела удивлённо, чуть тревожно, улыбнулась краешком ярко накрашенных губ. Говорили они немного, вполголоса, в общем-то ни о чём. Общих здравиц и тостов не слушали, бокалы поднимали вместе со всеми. Часа через полтора она неожиданно сказала:
– Уведите меня отсюда. Скучно...
Ах, вот оно как! Женщины послевоенной Европы так смелы и доступны. Таксомотор, комната в случайном отеле, задёрнутые шторки и на прощание: «Будем считать это капризом. Обещайте не искать меня больше... милый».
Однако первое, что он услышал за воротами, было:
– Давайте пройдёмся. Вы не против? Прага так хороша вечерами.
– Я всю Сибирь протопал. И не в таком приятном обществе, – не то похвастал, не то пошутил Александр. В любом случае получилось солдафонски. И перед профессором неудобно. Ну, да ничего. Святослав Игоревич поймёт. Пожурит, конечно, но физиономию при этом будет иметь лукавую.
И они отправились вниз по малостранским улочкам. Елена шла неровно: то торопясь, то притормаживая, шагала в ногу не со спутником, а с какими-то своими мыслями. Поначалу Александр пытался пробиться к ней, но, не зная о чём говорить, говорил банальности. Потом выбрал лучшее: замолчал. И вскоре почувствовал, как тонкая нервная рука, лежавшая на сгибе его локтя, расслабилась и доверчиво потяжелела. Тогда он повернул голову и стал смотреть на её профиль, на гладко зачёсанные каштановые волосы и розовую раковину уха. Наконец, она улыбнулась:
– Вы так упадёте. И я вместе с вами.
– Заманчиво. Многие позавидуют. Взгляните-ка вон на того – с пивным брюшком. Чуть шею не свернул! Вы красивая.
– Просто нарядная. Чешки одеваются скромнее.
За домом, на фасаде которого вытягивали шеи страусы и клонился над крестом вездесущий Непомук, улица плавно перетекла в старинный мост. По обе стороны, вдоль парапетов поднялись тёмные фигуры святых, и было странно видеть за их спинами не воду, а всё те же стены-окна-крыши.
– Говорят, на Карловом роковом мосту можно понять, переживёшь ты ли этот год, – вдруг с нарочито-легкомысленным смешком обронила Елена. Очевидно, ждала реакции Александра, но он опять промолчал: её обеспокоенность показалась ему наигранной. Облокотившись на серый камень парапета, Елена спросила: – Видите те жёлтые дома? Это остров Кампа. Хотя и не похож на остров. Но он отделен от берега речкой Чертовкой. Здесь живут пражские ведьмы. Вылавливают из воды утопленников и прячут их души в глиняные горшочки. Верите?
И, не дожидаясь ответа, пошла. Остров, не похожий на остров, отступил (о нём Александр, конечно, знал, лишь о ведьмах до сих пор не думал). Медленно катились речные воды. Синие тени скульптур лежали на брусчатке. Кукольник собирал свой переносной театр, укладывая в раскрашенный ящик тряпичных, с фарфоровыми головами дона Жуана, донью Анну и мешковатого Голема, подменявшего здесь Командора. Заметив подошедших, он задержал в руках очередную марионетку и пустил её в пляс по булыжникам. Кукла изображала Смерть в зелёном плаще, с женскими грудями поверх обнажённых рёбер, с колокольчиком в костлявой руке.
– Иногда мне кажется, что подлинные жители этого города – марионетки и призраки, – сердито сказала девушка. – Вы замечали, как по вечерам мгновенно пустеют его улицы? После одиннадцати здесь скорее встретишь русского, чем чеха.
Александр протянул кукольнику монетку, и тот галантным механическим движением приподнял над головой шляпу-канотье.
Пройдя под готической аркой мостовой башни, они оказались на небольшой площади, в центре которой на высоком пьедестале стоял зелёный мудрый король.
– Вот здесь мы с вами и расстанемся. Дальше провожать меня не нужно.
– Но, может быть, завтра...?
– А у вас найдётся ещё одна монетка?
Он наугад выудил первую попавшуюся из кармана.
– Двадцать геллеров подойдут?
Металлический кружок взлетел, завертелся и со звоном упал на мостовую. Девушка мягко присела, разочарованно глянула на изображение пшеничного снопа на аверсе и вернула двадцатчик хозяину:
– А-а, ерунда! Всё равно...
– Кажется, я начинаю привыкать к вашим недомолвкам, – усмехнулся он. – Так, могу ли я пригласить вас завтра в ресторан?
– Н-нет, – торопливо и, как показалось Александру, испуганно отказалась девушка. – Встретимся лучше под хвостом.
– Где?
Она рассмеялась:
– Это по-пражски... Простите! У конной статуи святому Вацлаву на площади его же имени. Это-то место вы знаете?
– Разумеется. Там рядом, на Панской, есть русский клуб и при нём ресторан. Где на входе два чёрных атлета держат большие фонари...
– Ну, нет же! Никаких особенных русских мест. Просто посидим в небольшой уютной кафешке. В шесть вечера. Хорошо?
* * *
Старухи в лохмотьях бродили, кружили во тьме, тускло светили масляными фонарями, что-то пытались нащупать суковатыми палками в прибрежном иле... Господи, да что же это? В третий раз за ночь его затягивал этот жутковатый сон. Александр скинул одеяло, поднялся, повернул выключатель. Ночным звериным чутьём уловил, как в глубине квартиры обратилась в слух пани Павровская. Нет, это даже забавно. Сегодня в шесть он расскажет Елене, какой эффект произвели её мимолётные слова о ведьмах.
Сегодня... Он подошёл к окну. Дом был бетонный, этаж пятый, выше только чердак. Поздно вечером служанки на чердаке развешивали бельё, топали нещадно. Когда же, наконец, удалось уснуть, привязались ведьмы... Впрочем, теперь он даже рад, что живёт так высоко. Внизу чернильница двора ещё полна ночью, а отсюда уже видно, как над черепичными крышами, на макушке Петршинского холма языческим костром разгорается новый день... Но что, если она не придёт? Ведь ни фамилии, ни адреса... Удалой чертёнок вскарабкался на плечо, застрекотал в ухо: придёт – не придёт. И чтобы Александр в тот день ни делал – сидел ли на лекциях, объяснялся с Северским или опять отпрашивался со службы – беспрестанно слышал: придёт – не придёт, придёт – не придёт, чёт – нечёт, чёрт, чёрт...
В половине шестого он уже поглядывал снизу вверх на завязанный узлом хвост боевого коня и выше – на бронзового всадника, юношу-витязя. Вокруг постамента шумел какой-то митинг: какие-то социалисты требовали какой-то справедливости. Конечно же, вся сутолока лишь ради того, чтобы он, Александр, проморгал Елену. Вот и коварный оратор – нет-нет и царапнет взглядом поверх кепок и шляп. Повернуться бы ко всем им задом, да только с какой стороны ждать Елену? За спиной Вацлава тёмной громадой нависал Национальный музей, впереди – ковром расстилалась площадь со снующими и дребезжащими трамваями, с молодыми липами вдоль тротуаров. И всё равно он её не заметил. Подошла, скользнула ладонью по плечу, и невесомое это прикосновение раскачало его сердце как колокол.
– Вы...
– А ждали кого-то ещё? – Елена шутливо огляделась, чуть задержала взгляд на раздосадованном ораторе. – Ну, идёмте же! Обещанная кафешка неподалёку.
В большом светлом зале, так не похожем на обжитые Александром пивные подвальцы, она, не глядя в меню, заказала блинчики с джемом и чёрный кофе.
Катя перед собой тележку с бело-розово-шоколадными кирпичиками и шариками, подошла молодая продавщица, сама аппетитная, как воздушное пирожное.
– Пане, возьмите барышне сладкого!
– Спасибо, Ганка! – отозвалась Елена. – Мы уже заказали палачинки и кавичку.
Барышня лукаво улыбнулась, пожелала доброго вечера и, махнув подолом яркого платья, устремилась к иной, только что вошедшей паре.
– Вы её знаете?
Елена произвела пальцами волнообразное движение: мол, не о чем, пустое.
И они пили кофе и ели блинчики с яблочным джемом. Болтали, смеялись и обсуждали всё, что их не касалось. О России ни слова. Потом бродили, бродили, кружили по Праге. На следующий день снова встретились, чтобы прокатиться на колёсном пароходике, поднявшись на борт у моста Святоплука Чеха. Александр сказал, что некоторое время работал кочегаром на итальянском грузовом корабле. Она кивнула, погрустнела. Вода шумела под лопастями, пенилась у борта, красные крыши плыли вдоль неподвижной реки. Так они перешли на «ты».
Потом она пропала на несколько дней. Куда, зачем не сказала, а он не счёл себя вправе спрашивать. Обещала позвонить ему на службу. Когда – не уточнила. И время замерло, замёрзло. Каждое утро по пути в университет он проходил старым мостом и, остановившись на площади с колюче-ягодным именем Кжижовницкая, впервые их разлучившей, подолгу глядел через реку на тот берег, где на границе небес и парка белела познакомившая их Крамаржова вилла.
– Горский, вам телефонируют! – звонко крикнул архивист Максимович и заурчал: – Вку-у-сный голосок...
При этом он так глядел на чёрную трубку, словно в ней действительно прятался кто-то маленький и очень симпатичный. И потом уже, когда Александр отошёл к своему столу, Максимович всё не мог угомониться и насмешничал:
– Горский, выпейте сельтерской, – выговаривал он с напускной серьёзностью. – Ваше сердце так грохочет, что коллегам совершенно невозможно работать!
В тот вечер они встретились на Градчанской площади, у чумного столба. А потом всё случилось как-то очень просто. Спустились по улочке-лестнице в Малую Страну, перекусили в корчме «У семи швабов». Разговаривали мало. В полутьме на дощатом столе трепетал язычок светильника, чучело совы простирало над ними пыльные крылья. Потом опять брели по улице, и он сказал: «Вот в этом доме я живу». В подъезде попытался её обнять. Она молча отвела его руки. И оба уже знали, что будет дальше... А дальше они лежали на его кровати: она на спине, он – на боку, подперев голову рукою и глядя на её профиль. Подушечкой указательного пальца провёл по лбу, по переносице, соскользнул на губы. Она улыбнулась.
– Я хочу, чтобы мы жили вместе, – шепнул Александр.
Она повернула голову, посмотрела на него долго-долго – удивлённо, грустно и счастливо одновременно.
– Дай мне неделю. И не ищи пока. Ладно?
У неё кто-то был. Определённо кто-то был. Другая жизнь, другой мужчина. Ревновать вроде бы глупо, ведь этот кто-то – прошлое. Ну, почти прошлое...
– Если нужна моя помощь...
– Нет. Просто подожди.
После её ухода (просила не провожать) он ещё долго лежал, глядел в единственный свободный угол своей каморки и представлял там трюмо с разноцветными флакончиками, карандашиками румян, пуховками, гребешками, надкушенной плиткой шоколада – со всеми атрибутами домашней женщины. Потом за плинтусом заскребла мышь и переменила ход его мыслей. Ведь если размышлять холодной головой, то некоторая отсрочка необходима и ему самому. Хотя бы для того, чтобы переговорить с пани Павровской и прикупить кое-какие мелочи.
Твёрдые убеждения Павровской о том, что должнó и не должнó, что позволительно или недопустимо и, правда, составляли проблему. Не должнó жечь электричество по ночам и изводить лишнюю воду (и то, и другое денег стоит), неприлично так часто принимать гостей (просиживают мебель), получать и писать письма (у пана почтальона без того тяжёлая сумка) и так далее, и тому подобное. Когда Александр высказал пожелание получать на завтрак вместо чёрного кофе стакан чаю, пани фыркнула и удалилась из комнаты в величайшем негодовании. Чай, заваренный ею на следующее утро, оказался столь жидок, что жилец спешно капитулировал и просил вернуться к традиционной крепкой «каве». Или, например, пани уважала собак, но кошек признавала только в виде фарфоровых статуэток. И уж конечно была осведомлена насчёт норм приличия для особ женского пола.
Александр готовился к разговору дня три. Наконец, утром, получив яичницу со вчерашними кнедликами и непременную чашку кофе, осмелился спросить:
– А что вы скажете, уважаемая пани Павровская, если я приведу в эту комнату свою невесту. Разумеется, оплата может быть увеличена.
Жёлтая морщинистая физиономия возмущённо вытянулась.
– Невесту?! Да ведь теперь и не отличишь порядочную женщину, – заворочала пани как бы себе под нос. – Все, включая моих ровесниц, носят юбки чуть ниже колен, душатся вонявками и прилюдно пудрят носы. О барышнях и говорить нечего! Эти поцелуи в темноте синематографов и поездки с молодыми франтами на авто... Да ещё статейки в журналах, мол, дамы тоже получают удовольствие в постели!
Не услышав прямого ответа, он счёл за лучшее отсрочить разговор до вечера. По вечерам пани Павровская употребляла бехеровку для оздоровленья организма и штудировала «Малостранские повести» ради душевной гармонии. Обычно жилец пристрастий квартирохозяйки не разделял, полагая, что бехеровка пахнет аптекой, а повести скучны. Но выстраданное решение убить вечер подхалимажем, разбилось о непредвиденный визит пани Махачковой, недолюбливавшей русских вообще и Александра в частности. В воскресенье же пани Павровской вздумалось отправиться крестным ходом мимо Страгова монастыря на Петршин, откуда она вернулась без ног и не в духе. А в понедельник... В понедельник Максимович сообщил, что некая барышня (тут он, конечно, подмигнул) ожидает Александра на крыльце архива.
Между фетровым полем шляпки клош и поднятым воротником – светлая полоска лица: острый розовый носик, густо накрашенные глаза и пунцовые губы. Заговорила по-русски, торопясь, оглядываясь и сглатывая окончания фраз:
– Вы меня не знаете. Не важно. Я вас знаю... Лена погибла. Умерла... Нужно спешить. Похороны сегодня, вот-вот. На Ольшанах... На Ольшанском кладбище.
Повернулась и пошла. Александр стоял, глядел ей в спину, улыбался. Что могло случиться с Леной? Ошибка, нелепая жестокая ошибка. Потом всё же решил догнать, переспросить, уточнить о какой несчастной речь. Но набежали какие-то дети, закружили, загалдели, стали путаться под ногами. Когда он вырвался от игривых бесенят, незнакомки уже и след простыл. Вернулся к столу, достал из ящика яблоко, из кармана – швейцарский нож. Бесприютные скитания вдвоём подорвали его тощий бюджет. Приходилось экономить. С сочным хрустом рассёк яблоко надвое, каждой половинке сделал харакири, выкинул косточки. Наконец не выдержал: отложил нож и яблоко, хлопнул дверью. По улице уже не шёл – бежал. На трамвайной остановке спросил, как добраться до Ольшан.
– Вон как раз идёт седьмой номер. Он отвёзет на тот берег Влтавы, через Старое Место до Жижкова. А там уж рукой подать.
Через минуту Александр стоял, цепко держась за ременную петлю, на подрагивавшей площадке вагона. Подошёл кондуктор – весь в чёрном, покачиваясь, как моряк на палубе, принял мелочь в лодочку-ладонь, оторвал билет, щёлкнул компостером. Кто-то тронул Александра за рукав, и он, опустив глаза, встретился взглядом с сухонькой пожилой дамой в шляпке, украшенной веткой бумажных цветов. Дама приветливо улыбнулась и сказала будто невпопад:
– В войну на таких трамвайчиках возили раненых. От вокзала до госпиталя. А теперь вот мы с вами едем. Всё меняется к лучшему. Всё пройдёт...
Скользнув ладонями по металлическим поручням, он соскочил со ступеньки, впопыхах миновал кладбищенские ворота и тогда лишь понял, как непросто будет отыскать нужные похороны. Ольшаны оказались поистине некрополем – городом мёртвых. Вначале он шёл вдоль невысокой серой стены, тщетно рыская взглядом средь монументов, склепов и крестов из камня и железа. Потом пустился на авось плутать по аллеям. Надгробия обступили его со всех сторон, поблекшие и совсем новые венки из искусственных белых и красных цветов виднелись там и тут. Изредка навстречу попадались люди. Он спрашивал, где русский участок, они пожимали плечами. Пару раз он замечал вдали печальные процессии, устремлялся за ними, но, видя закрытые гробы, понимал, что это не русские похороны.
Наконец он вышел к православным крестам. Здесь ещё не было ни кустов, ни деревьев, и Александр почти сразу разглядел тесную группку людей во главе с бородатым священником. Священник в белом облачении читал молитву, ветер шевелил длинные пряди его волос. Чёрные люди стояли молча, изредка вразнобой крестились. Александр приблизился. На хруст песка под его ногой обернулся мужчина. Тот самый – с синим черепом и военной выправкой, встреченный на рауте у Крамаржей. «Вместе с Леной», – вспомнил Александр и его начал бить озноб. А лысый господин всё смотрел – пристально, недобро. И стали оглядываться какие-то молодые женщины с поблёкшими лицами, пробежал шёпоток. Даже священник смерил Александра сердитым взглядом и загустил голос:
– Упокой, господи, душу новопреставленной рабы твоея Елены, прости ей вся согрешения ея, вольная и невольная, аще словом, аще делом, аще ведением и неведением, и даруй ей царствие небесное...
Рабы новопреставленной Елены... Уже не обращая ни на кого внимания, Александр подошёл вплотную. Кажется, перед ним даже расступились. Во всяком случае, кто-то сунул ему в руку тонкую восковую свечу. Он хотел и одновременно боялся увидеть покойницу, но ни надежды, ни страхи не оправдались: и этот гроб оказался закрытым. Так, не открывая, его и опустили в землю. На могиле поставили простой деревянный крест с табличкой: «Беленская Елена Ниловна, 1903–1923». Фамилия Александру ничего не говорила: фамилию у Лены он не спрашивал.
После, когда все уже брели по аллее к выходу, Александр догнал господина с военной выправкой. Теперь он почти не сомневался, что это и есть мужчина, с которым так непросто расставалась Елена.
– Прошу меня извинить, – Александр заговорил отрывисто, как та барышня в шляпке клош. – Только сегодня узнал... А что произошло – и по сей час не знаю.
На этот раз мужчина не повернул головы. Продолжал идти, глядя прямо перед собой. И только по окаменевшим желвакам на скулах да красным пятнам на шее можно было догадаться, как напряжённо он вслушивался в голос Александра.
– Не имею чести знать, как вас...
Мужчина вдруг остановился, словно уткнувшись в стеклянную стену.
– Жорж, – бросил он, глядя на Александра со злой насмешкой. – Меня зовут Жорж. Интересуетесь, милостивый государь мой, что произошло? Она утонула. Утопилась. Выловили у моста Сватоплука Чеха. Из-за кого? Да из-за вас!
Кровь жаркой волной хлынула в лицо Александру. Он кинулся на обидчика, но кто-то – кто был наготове – схватил его сзади поперёк туловища. Разнять сцепившихся вроде бы устремился священник, однако бывший военный крепко взял его за локоть и чуть не силой поволок прочь. Молодые женщины, шушукаясь и оглядываясь, покорно потянулись вослед. Александр пытался скинуть невидимого противника со спины, но тот держался цепко. Лишь когда аллея опустела, недружественные объятья разомкнулись. Александр повёл затёкшими плечами и повернулся. Перед ним стоял некий субъект – лет под тридцать, с хитрецой в глазах и с массивной серебряной цепочкой на брюхе. Он не пытался уйти и, судя по ухмылке, был вполне доволен своим вмешательством. Александр помедлил и от души врезал субъекту по физиономии. Сдали истерзанные за этот день нервы.
* * *
– Ну, теперь-то скажешь, из-за чего вы подрались? – поинтересовался вахмистр Иржи Моравек, как только они покинули участок.
– Из-за женщины, – нехотя буркнул Александр.
Моравек насмешливо присвистнул:
– Ты что – отбил девчонку у Пепы?
– Не думаю... А кто такой этот Пепа?
– Пепик Ржига, мелкий щипач. Так, ничего особенного.
– Тем более. Она – эта женщина, эта девушка – особенная.
По лицу вахмистра было заметно, что столь скупого объяснения недостаточно.
– Ладно, – обронил он после тщетной паузы. – Хорошо ещё, что ты повздорил с Пепой, а не с каким-нибудь добропорядочным пивоваром. Тогда бы уж точно моих связей не хватило, и ты бы отправился прямиком в Панкрац, в изолятор.
Вахмистр собирался вернуться в участок, но тут Александр коснулся его руки.
– Мне необходим твой совет, – глухо произнёс он.
– Хорошо, посоветуемся. Завтра. Вечером.
– Опять в пивнице?
Иржи пристально поглядел в глаза приятелю и покачал головой.
– Нет. Пожалуй, дам тебе домашний адрес. Познакомлю с женой, с сыном.
В назначенный час Александр позвонил в дверь квартиры Моравеков. Открыла молодая женщина. Миловидное славянское лицо, кажется, совсем без косметики. Серые глаза, нос с горбинкой, на затылке беспорядочный пучок светло-русых волос.
– Вы, очевидно, пан Горский? – и первой протянула маленькую крепкую руку. – Я – Магдалена. Может, сразу на «ты»?
– Да, с радостью... Это вам... тебе!
Она приняла коробку конфет, поблагодарила и унесла её в комнату, откуда навстречу Александру вприпрыжку уже выкатывался трёхлетний малыш и вальяжно выступал Иржи. И вновь старый приятель открылся с новой стороны. Теперь он был не строгий полицейский, и не пивной балагур, а домашний уютный мужичок с круглым животиком и с отвёрткой в руке.
– Думал, успею прикурить полочку, да ладно уж... – пояснил он и, отложив инструмент, подхватил на руки ребёнка: – А это Ольдржих! Сынок, посмотри, с этим дядей мы были на войне. – Мальчик глянул на дядю с интересом и тут же замолотил ножками, силясь высвободиться из цепких отцовских объятий. – Ну, ладно, ладно, беги! А мы вкусим по рюмашке сливовицы, пока твоя мама на кухне возится.
И они прошли в комнату.
– Может, прежде поговорим?
– Можно, – кивнул Моравек и посерьёзнел. – Излагай!
Он выслушал всё со вниманием, не перебивая, лишь следя глазами за хаотично перемещавшимся по комнате сынишкой. Потом подытожил услышанное:
– Необходимо обратиться в полицейское управление. Дежурный офицер, если сочтёт возможным, познакомит с содержанием рапорта поста, обнаружившего тело... Но это вряд ли.
– Что же делать?
– Обратиться в полицейское управление.
– Слушай, Иржи, – начал раскаляться Александр. – Мне теперь не до шуток. Если ваша хвалёная полиция...
– Я не шучу, – перебил Моравек. – И не советую делать глупости. В Европе живут не казаки-разбойники, а честные и скучные налогоплательщики. Привыкай.
Мужской спор прервала заглянувшая в комнату Магдалена.
– Сейчас будем ужинать, – сказала она. – Просим!
Ужин пани Моравековой стоил того, чтобы повременить с расследованием. Добрый кусок жареной свинины с кислой капустой, да рюмка-другая сливовой самогонки восстановили силы Александра и отчасти успокоили его нервы. В дверь позвонили, и Магдалена ввела статную девицу, обладавшую столь несомненными достоинствами, как длинные ноги, пышная грудь и копна каштановых волос.
– Знакомьтесь, – сказала Магдалена, улыбаясь и глядя на Александра. – Это моя кузина Ганка.
– Добрый день, Иржи! Привет, Ольдржишк! – спела длинноногая, радушно кивая всем, но разглядывая при этом одного Александра.
– А я вас знаю, – запоздало отозвался объект девичьего внимания. – Вы угощаете пирожными в кафе... Увы, забыл название!
– И я вас помню, – легко согласилась Ганка. – Вы были в нашей кофейне с русской Геленкой. Она у нас частая гостья, но вас приводила лишь однажды.
Александр помрачнел. Иржи поспешил приободрить товарища:
– Ладно, Александр, я сам спрошу в управлении. Мне не откажут. А ты, Ганичка, садись за стол и не болтай лишнего.
Долго упрашивать гостью не пришлось: не успела Магда принести с кухни чистую тарелку, как Ганка уже поднимала налитую ей рюмочку с традиционным:
– На здравие!
А сливовица у Иржи и правда была хороша – от родни, жившей где-то на словацкой границе. Выдержанная в дубовой бочке, градусом не ниже русской водки, но пившаяся легко, не обжигая горло. Часа через три Александр понял, что серьёзного разговора на сей раз уже не получится.
– Пожалуй, мне пора, – сказал он, подымаясь из-за стола. – Пани Магда, всё было восхитительно! Иржи, не забудь! Ну, а с вами прекрасная Ганичка...
– Так ведь и мне пора, – усмехнулась каштановолосая. – Я живу неподалёку. Неужто не проводите?
Уложив ребёнка, чета Моравеков сообща принялась за мытьё посуды. На кухонной стене равнодушно тикали ходики. За окном уже стемнело.
– Почему ты не признался, что присутствовал при опознании этой несчастной?
Иржи задержал очередную тарелку в мягких лапах махрового полотенца.
– Тогда бы мне пришлось рассказать, кем она была при жизни.
Магдалена кивнула и больше к этой теме не возвращалась. Она была хорошей женой полицейского.
* * *
– Вы можете зайти, – улыбнулась Ганка у порога своего дома. – Сливовицы у меня нет, но бутылка рому найдётся. Можем вместе приготовить грог.
Александр мгновенно представил, как она откроет парадное своим ключом, как заговорщицки щёлкнет замок и деликатно скрипнет старая дверь, как станут подниматься по лестнице в тусклом свете газового рожка ‒ она чуть впереди, он следом, зачарованно глядя на маятниковый ход крепкого девичьего задка... Представил и отвёл глаза, промямлив что-то про другой раз. Ганка повела круглым плечом, и стало ясно, что другого раза не предвидится.
– Глупак, – усмехнулась она. – Яки глупак!
Вставила ключ в замочную скважину, дважды повернула. Певуче растянулись и сжались тугие кольца дверной пружины.
– Дурак, эх, дурак! – бурчал Александр себе под нос, бредя тёмными улицами. – Эта ночь могла запомниться надолго, а забудется к утру. Отказался от красавицы и рому – такое вот йо-хо-хо...
Ночная Прага – город спящий. Но здесь в пролетарско-богемном Жижкове, где на стенах разухабистые надписи, а в переулках сомнительные заведения, тлела жизнь порока и свободы. То размалёванные девки прельщали продажной любовью, то воробьиной стайкой налетали попрошайки-цыганята. И всё же этой ночи не суждено было забыться. «А куда я, собственно? – спросил себя путник, останавливаясь под вывеской очередной пивницы. – Никто и нигде меня не ждёт. И кружка пива – не весёлая девица».
За дверью открылась лестница, ведущая вниз. Стены грубой каменной кладки, тяжёлые деревянные балки над головой, неоштукатуренные своды и распластанная по стене медвежья шкура. Всё как обычно. В сумеречном зале было пусто. Из-за стойки таращил крабьи глаза усатый кёльнер, да за двумя столиками в разных углах сидели припозднившиеся посетители. Из одного угла Александра ощупали несытыми взглядами размалёванные девицы, зато другая компания приковала его собственное внимание. Это были двое мужчин и барышня. Мужчин он узнал: Жорж и Ржига. Стало быть, предопределение всё-таки не шутка...
Жорж, как всегда, был элегантен: в дорогом твидовом пиджаке, на шее яркий платок, в углу рта – английская папироска.
– Бодя, – сказал он, обращаясь к барышне. – Иди, посиди в баре.
– Но, Жорж! – девичьи губки капризно надулись.
Жорж был неумолим.
– Пепичек, проводи. И составь ей компанию.
– Добрый вечер, – кивнул подошедший кёльнер и протянул меню.
– Нет, – отказался Александр, но тотчас передумал. – А впрочем... Принесите грог. Только без воды. Чистый горячий ром и немного лимонного сока.
– И мне ещё раз бенедиктина со льдом, – добавил Жорж.
– Любите сладкое? – ядовито осведомился Александр.
– Есть тот грех.
На стене висело старое мутное зеркало в резной тёмной раме, и пока Александр не сел, его двойник маячил за спиной у Жоржа.
– Так о чём же мы будем разговоры разговаривать, господин кладбищенский хулиган? – поднял брови Жорж. – А хотите услышать мою историю?
– Не очень.
– Не противьтесь. Я вкратце. Поначалу всё как у всех. Великая война, революция и русская усобица. Потом дымный пароход, морская болезнь и палаточный лагерь на голом турецком берегу. Забытое богом воинство проигранной войны...
Жорж допил ликёр и с глухим стуком опустил бокал на столешницу.
– Я сходил с ума от голодухи и безделья в Галлиполи, когда осенью двадцать первого Чехословакия согласилась принять наших студентов и землепашцев. Глупо было не воспользоваться таким случаем. Через Царьград, Грецию, через Сербское королевство и весёлый город Триест я добрался сюда. Но желания копаться в грязи или чахнуть за учебниками не было. И тут от щедрот чешского правительства перепал ещё один подарок: разом закрылись все пражские невестинцы.
– Невестинцы?
– Бордели. Проституция ушла в блудище улиц, где она не приветствуется, но и не преследуется. Так сказать, не замечается. Легче лёгкого снять девчонку на Таборской улице, на Старомаке или Вацлаваке. Только вот не всем по вкусу уличные девки.
Тут Жорж на минуту прервал откровения, потому что кёльнер принёс стаканы с дымящимся грогом и с ледяным янтарным бенедиктином.
– Стало быть, вы – русский офицер, стали сутенёром?
– Уф, сколько презрения! Не всё так прямолинейно, друг мой. Я барышень не принуждаю. Которые не хотят торговать телом – не торгуют. Видите этот подвальчик, – палец произвёл в воздухе круговое движение, описав над лысиной подобие нимба. – Пражские лихачи привозят сюда подгулявших и ищущих приключения господ. За некоторую мзду, разумеется. К гулякам подсаживаются мои барышни. А вот там – за баром – есть укромная комнатка. Неяркий свет и всё такое... Парочка уединяется, затем к ним врывается якобы разъярённый Пепик. Или кто-то ещё из моих подручных. Шум, крики, угрозы разглашения. В результате нервного разговора господин лишается энной суммы, барышня не пострадала, да и лихач, как правило, всё ещё ждёт снаружи. Вы спросите про полицию? Полиция в курсе...
Александр слушал и наливался злостью, как зреющий фрукт соком. Одновременно в голове его рождались липкие, гадкие подозрения, которые он не только проговорить, но и додумать до конца не смел.
– Меня мало интересуют ваши криминальные похождения. При чём тут Елена?
Жорж усмехнулся:
– Я вытащил её в Галате из такой грязи... Она, как говорят чехи, всего лишь шлапка, штетка. По-нашему, шлюшка. Жизнь её приговорила, а я помиловал.
И он опять растянул губы в усмешке.
– Проработав у меня пару лет, могла скопить денег на уютный домик где-нибудь на задворках Европы. Уехать, спрятаться, забыться. Но тут некстати подвернулись вы. Чудо-кукла оборвала нити и... В этом странном городе марионетки порой бунтуют против кукловодов. Но у таких историй неизменно печальный конец.
Жорж отхлебнул из стакана и затянулся папироской.
– Ещё раз говорю вам: я никого не неволю. Но проституция приносит больше денег. Барышни делают свой выбор...
– И она? – Александр и его двойник в зеркале одновременно кивнули в сторону бара, где, сидя на высоких табуретах, потягивала винцо девушка и дул пиво Пепа.
– Она? – Жорж словно подзабыл об отправленной в ссылку подруге. – Богунка хорошая. Чешка. Возможно, я даже женюсь на ней.
– А предприятие, стало быть, сугубо патриотическое. В дело годятся исключительно русские барышни.
– Ну, к румынкам и цыганкам – это опять же на улицу. Не по моей части.
Так и не притронувшись к рому, Александр выложил на стол деньги и встал. Зазевавшийся было двойник торопливо вскочил вслед за ним.
– Жаль, что ты не пошёл в земледельцы. Пахари в этой стране в почёте.
Жорж молчал, курил, слушал.
– Мне ничего не стоит пристрелить тебя, как...
– Верю, – перебил Жорж, не интересуясь, в каком именно качестве ему грозят погибелью. – Но я давно заметил, что лающие собаки не кусают. Так что к чёрту всё это, и давай-ка я тебя угощу. Ты мне искренне симпатичен. Честный, пылкий, неумный. Сам был таким. Правда, правда... Здесь хороша оленина в брусничном соусе, а под неё – пивная водка в пятьдесят градусов. Рекомендую.
Если бы у Александра был с собой револьвер, он застрелил бы сутенёра тут же. Но револьвера не было. И он просто ушёл, оставив в подвальчике Жоржа, Пепу, хорошую девушку Богунку и своё отражение в тёмной раме на стене.
От Жижкова до Малой Страны не близко, но дорога знакома. Улица катилась под гору, шагать было легко. Ещё и злость подгоняла. Скоро он дойдёт до конца улицы, а там поднимутся в тёмном небе купол музея и лунообразный циферблат на башне железнодорожного вокзала.
За спиной зачастили чужие шаги. Александр оглянулся.
– Эй, русский! – Это был Пепа. – Погоди... Ты горевал, что у тебя нет револьвера. Ну, так я с револьвером.
Не слушая более, Александр отпрянул в сторону. Пепа, откинув полу пиджака, вытянул наган с укороченным стволом. Вот сейчас, если этот подъезд окажется закрытым, значит, пропал. Наган – оружие точное, промахнуться с расстояния в пять шагов мудрено... На счастье дверь поддалась. Пролетев длинный коридор с шахматным полом и одинокой тусклой лампой под потолком, Александр едва не запнулся о совсем уже тёмную винтовую лестницу. Начиная со второго этажа, от лестницы расходились остеклённые дощатые галереи и, как казалось, опоясывали каменное здание по всему периметру внутреннего двора. На галереи выходили квартирные двери, но рассчитывать на спасительное гостеприимство, конечно, не стоило. Миновав несколько лестничных маршей, Александр решил, что забираться выше нет смысла. Перспектива неспешного расстрела у запертого чердака не прельщала. Он метнулся на галерею, свернул за угол и уткнулся в заваленный бытовым хламом тупик. В голове зашумело, забухало. Повернул назад, вновь обогнул угол и... Поигрывая наганом, навстречу ему вышагивал Пепик.
– Плохо бегаешь, пан русский.
Александр отступил на шаг, упёрся спиной в холодную стену.
– Не обучен.
– Да уж, видно, опоздал с учёбой.
Позади Пепика от чернильной темноты лестницы отделилась ещё одна фигура. «Ну, вот и Жорж подоспел на загонную охоту», – решил Александр и ошибся.
– Ржига! Это полицейский вахмистр Моравек. Брось оружие и останешься жив. Ты знаешь, я не шучу.
Но Пепик оказался не робкого десятка. Наган не бросил, рук не поднял. Встал вполоборота к вахмистру, опёрся о подоконник. Всё верно рассчитал: пока они с русским на одной линии, полицейский стрелять не решится.
– Тогда прыгай, Пепа, не раздумывай. Не то я сам тебя дефенестрирую.
Пепик с тоской посмотрел вниз. Александр – тоже.
В широкой России принято называть дворы Петербурга колодцами. По сравнению с тем, что увидел Александр, питерский дворик показался бы площадью. Внизу покато лежали металлические крыши каких-то хозяйственных построек – складов или сараев, у стен выстроились в ряд жестяные мусорные баки. Оставшиеся полтора-два метра чёрного асфальта – вот, собственно, и весь двор. Пепик распахнул окно, ещё раз глянул на недругов, словно спрашивая: «Может, так отпустите, а? Чего уж...» Потом обречённо сунул револьвер за брючный ремень и сиганул вниз. Получилось не очень. Шлёпнулся на крышу сарая, на спину, покатился, пытался уцепиться за край и всё равно с грохотом свалился на баки. Спустя пару минут поднялся, держась за поясницу, и поковылял прочь, сильно припадая на правую ногу. Перед тем, как исчезнуть в подворотне, Ржига задрал вверх перекошенную болью и злостью физиономию, погрозил полицейскому кулаком и крикнул:
– Ходь до рити!
– И тебя туда же! – насмешливо отозвался Иржи и подмигнул Александру: – Надеюсь, он себе хоть что-нибудь да сломал.
– Зачем ты его отпустил?
– Затем, чтобы не устраивать стрельбу в жилом доме. Люди спят.
– Ах, да! Европа... Как же ты тут очутился?
– Согласись, что вовремя.
– Иржи!
– Я только что спас твою никчёмную жизнь. Не заметил?
Александр выжидающе молчал.
– Ладно! Я надеялся, вы поладите с Ганичкой. С ней можно быстро поладить.
– Догадался.
– Когда ты ушёл, Ганка вышла на улицу и позвонила из телефонной будки. У нас дома есть телефон, я ведь полицейский. Попросила позвать к аппарату Магду, мол, что-то забыла сказать. Но я понял главное: ты не остался.
– Весьма трогательная забота!
Моравек заиграл желваками:
– Да, Ганичка легкомысленна, но твоя Геленка... Саша, она ведь просто девка!
– Вижу, что полиция в курсе.
Иржи как-то сразу обмяк.
– Ну, хорошо... Что ты ещё хочешь знать?
– Уже ничего, – пожал плечами Александр. – Я устал. И очень хочу спать.
* * *
В ноябре пражане прощались с теми, чьи жизни забрала разлучница Влтава. Со смиховского близкого берега через запруженный рукав реки Александр смотрел, как тёмные фигурки на мысу Еврейского острова, присев на корточки или же встав на колени, пускали по течению красно-белые кораблики венков. Над узким мысом возвышался четырёхгранный каменный столб, увенчанный скульптурой обнажённой девушки. Александр смотрел и думал, что во всём этом есть что-то вековечное, языческое: река, венки, подобие идола... Было сыро и зябко. Он поднял воротник и побрёл в малостранскую сторону. По набережной полз туман пополам с каминным дымом. Дойдя до Кампы, Александр свернул в первый попавшийся подвальчик.
– Своржак просим, – и почти подряд осушил два стакана горячего красного вина.
– Откуда вы? – поинтересовался наблюдавший за ним кабатчик.
– Из России.
Раньше ответил бы со злостью. Не намекай, мол: чехи и сами выпить не дураки. Теперь же было всё равно. Да и кабатчик оказался настроен вполне миролюбиво.
– Чешское вино нужно распробовать, – назидательно произнёс он. – После первого стакана морщатся, после второго просят добавки.
И, не долго думая, приготовил за счёт заведения ещё два стакана глинтвейна – для единственного в этот час посетителя и для себя самого.
– Зачем столько глиняных горшочков? – Александр кивнул в сторону полки, тянувшейся по стене за спиной хозяина.
– Не знаю. Жена поставила.
– Ваша жена – ведьма?
Кабатчик усмехнулся:
– Пана русского не проведёшь! Сам-то я догадался слишком поздно...
Скрипнула дверь. В кабачок вошёл седой мужчина в чёрном пальто и в котелке, следом – его пожилая спутница в шляпке с бумажными цветами. Ведьмин муж отправился принимать заказ. Александр проводил его взглядом и вдруг узнал даму. Это она поддержала его добрым словом в трамвае в тот самый день, когда... Всё-таки Прага – маленький город.
– Скоро зима, – сказал кабатчик, возвращаясь к стакану с остывшим глинтвейном. – Скоро зима. Едет-едет святой Мартин на белом коне. Да! Снежная пыль под ногами, ранние сумерки, зыбкие тени в свете фонарей... На Виноградах живёт один художник. Немец, но художник хороший. Он пишет Прагу такой. Да только обманщица Прага всегда разная.
Шкерин Владимир Анатольевич. Родился в 1963 г. в пригороде Ленинграда. Жил на Западной Украине, в Одесской области, на Дальнем Востоке и Северном Кавказе. В настоящее время живет в Екатеринбурге. Доктор исторических наук, автор ряда монографий, учебных пособий, научно-популярных книг и научных статей. Прозу публиковал в журналах «Веси» (Екатеринбург) и «Слово\Word» (Нью-Йорк).
