* * *
На три вокзала перекупщику
снесу мобильный телефон.
За крышку слабую скрипучую
две сотни сразу скинет он.
- Вот это «гробик»! Помню-помню, -
барыга улыбнётся мне,
протрёт экран своей ладонью
из уваженья к старине.
И снова примется отстругивать
от символической цены
златую стружку, да поругивать,
как научили пацаны:
- Царапины, углы оббитые,
аккумулятор еле жив…
Мне ни к чему кормить обидами
такую радостную жизнь.
- Сто пятьдесят! - и лыбу давит
на ветерана моего,
и ни копейки не добавит
за то, что в памяти его.
Не надо этаких мульёнов.
Теперь уж он в кругу семьи
на книжной полке запылённой,
где спят солдатики мои.
* * *
Шаги слагая в километры и парсеки,
рыбалки славной так и не нашёл.
Так может, в прошлом были чище реки
и верно уж клевало хорошо?
Там, за чертой моих воспоминаний,
прадедушка, раскланявшись с водой,
спеша улов своей доставить маме,
мою прабабушку увидел молодой.
Но что поделать, если много раньше
ещё Аксаков горько отмечал
утерянную реками прозрачность
и что улов заметно измельчал.
И с каждым днём сильней меня тревожит,
что правнук мой, бродя по руслам рек,
помянет нас, прочувствовав до дрожи,
каким прекрасным был ушедший век.
КЛОУН
Покатился, сев на колесе
в цирка колизее,
едет, словно Цезарь в колеснице
в Колизея высохшей глазнице.
Крик: «Ура!» - и мчится по рядам,
зарыдал, от доктора удрал,
сам себя хватает как безумца -
не хватает сети и трезубца.
Если на него в упор смотреть,
в самом деле, он и жизнь и смерть.
Так и скачет - то калачик, то смычок,
то он крепко виноват, то ни при чём.
Под глазами клоуна – углём,
под ногами клоуна уклон;
красным бархатом обитая шкатулка,
в ней: жемчужина, монета и свистулька.
САШКА
Кто он был, откуда взялся,
толком знать никто не знал.
Только зря точили лясы:
«Мол, Сашок - один из нас».
И, шатаясь по субботам,
узнавали без труда:
«Это - Сашкина работа!
Так бы сам и лёг туда!»
Был он худ, немногословен
и покойников своих
засыпал так тихо, словно
разбудить боялся их.
Словом, был одним из лучших
в деле скорбном и простом,
и его лишь в редкий случай
не просили сесть за стол.
Он сидел обычно с краю,
не отнекиваясь зря
и кивая,
как кивают,
если правду говорят.
ГУЛЛИВЕР
Как с гор, по заснеженным крышам
стекает на землю рассвет.
Двор тенью морозною дышит.
Скорее спешу на проспект
из арки. Слепящее солнце!
Гудки раздражённых машин,
а в свежем снегу узнаётся
сияние горных вершин.
Суровые снежные кручи
почти до плеча достают.
Над этой грядою могучей
как заворожённый стою,
любуюсь. Уступ за уступом –
маршрута звенящая нить.
И хочется стать лилипутом,
чтоб этот сугроб покорить.
В такие минуты мечтаю,
пусть даже ценою добра,
умчаться с гусиною стаей,
чтоб город затмила Гора.
Чтоб книг вдохновляясь примером,
ступив на нетронутый снег,
себя ощутить Гулливером
волшебной страны Бробдингнег.
* * *
На дороге женщина стоит,
«голосует» ночью на морозе.
Машет, словно дом ее горит.
Их вдоль трассы - целый паровозик.
Тормозим. У женщины лоток,
а на нём как ордена-медали
пряники. И жгучий ветерок
их позёмкой колкой заметает.
Тула, Тула, ты и впрямь герой!
Всё ещё печатаешь валюту,
что лежит заснеженной горой
ночью декабря на стуже лютой.
Я домой гостинцы привезу –
тульский пряник из-под самой Тулы,
где, не попадая зуб на зуб,
женщина стоит и ветер дует.
Ешьте, милые, родные, от души
(чайник закипит, и всё оттает)
за седую женщину в глуши,
что руками машет не взлетая.
* * *
Родились щенки на стройке
за вагончиком-столовой,
из восьми осталось трое:
чёрный, рыжий и соловый.
После длительной разборки
отобрали самых бойких
и кормили на убой.
Будь я пёс, меня б едва ли
вместе с ними отобрали.
Повезло мне, жизнь, с тобой.
Каждый день щенкам за праздник,
лучше всех - Курбан-байрам.
Ох, и жирный был баран.
Ох, и дёргался, проказник.
Срок придёт, и всем придётся
ехать в свой родной кишлак,
может, вспомнит кто питомцев:
где они теперь и как?
Дом растёт этаж в неделю.
Глядь, к весне - готовый дом.
Три дворняги (уж не те ли?)
сами смотрят: он – не он?
А на доме, словно ценник –
многозначный телефон.
* * *
Скребусь по зализанным скалам,
и, может, впервые за жизнь,
мне что-то душа подсказала.
Она мне сказала – держись!
Я буду. Я буду держаться
за добрую душу свою,
хоть издали может казаться,
что только на ней и стою.
Но всё, что недобрым и мёртвым
по жизни всплывало во мне,
вдруг стало отчётливо твёрдым
и скользким на этой стене.
* * *
Тёмная бабочка с белой каймой,
ты отчего так кружишь надо мной?
Не улетаешь и не садишься,
словно в невидимый купол стучишься.
Грешен я, грешен по вере любой!
Может, мы этим похожи с тобой?
Или ты ловишь за хриплым дыханьем
тяжкие мысли о покаянье?
Или я занял земли лоскуток,
мокрой спиною упав на цветок?
