Когда душа становится прозреньем…
* * *
И опять на песке блики белого-белого света,
И опять золотая небесно-невинная даль.
И светает в груди…
И душа по-над бренным воздета,
И парит над тобой то ли Родина, то ли печаль…
В мир открыты глаза, как у предка —
распахнуты вежды,
И под горлом клокочет:
«Высокому не прекословь!»,
Сможешь — спрячь в кулачок
тот живительный лучик надежды,
Чтоб мерцала внутри то ли Родина, то ли любовь.
И придут времена,
когда слово в окно застучится,
И перо заскрипит, за собою строку торопя.
Что-то ухнет вдали…
Но с тобой ничего не случится,
Хоть и целился враг то ли в Родину, то ли в тебя.
И приблизишься ты, хоть на шаг,
но к заветному слову,
Что в дряхлеющем мире одно только и не старо.
Испугается ворог… Уйдёт подобру-поздорову…
Если будет здоровье… И всё-таки будет добро…
И тогда осенит, что последняя песня — не спета,
Что перо — это тоже звенящая, острая сталь,
Что опять на песке — блики белого-белого света,
И парит над тобой то ли Родина, то ли печаль.
* * *
Темнеет к полудню…
Какой там ещё звездопад…
Всё в рытвинах небо, а в нём —
будто бездна клокочет.
Себя вопрошаешь… С собой говоришь невпопад…
И кто-то под окнами воет, ревёт и хохочет.
По стылой Отчизне давно уж гуляет сквозняк,
И люди лихие гуляют давно по Отчизне.
Емелину печь на кирпичики Ванька-дурак
По пьянке разнёс…
И сегодня рыдает на тризне.
И хочется в детство. Туда, где горланит петух,
Где тополь дарит тебе жёлто-багряные длани,
Где чей-то фонарик в ночи помигал и потух…
И хочется к маме…
Как, Господи, хочется к маме!
Чтоб молвила мама:
«Вновь встретились наши пути.
Ты нынче не весел…
Не думай о всяческой дряни.
Всё видит Всевышний!.. Чуток посидишь — и иди,
Но съешь на дорожку
вот этот горяченький драник…»
Пойду… И услышав, как сосны скрипят на ветру,
Как ломится сиверко в окна, сгибая раструбы,
Я прежде, чем с хрипом
средь бешеной вьюги умру,
Страну поцелую в давно посиневшие губы.
* * *
Служил у белых… Умница… Хирург.
А в сорок первом, с заградным отрядом,
Под Ленинградом пал за Петербург,
Всё ж для него не ставший Ленинградом.
А сын дожил… По Невскому бредёт
В ободранном пальто и старых бурках.
И Ленинградом Петербург зовёт —
Не говорите с ним о Петербурге!
Он с новым Петербургом не знаком,
Он про Финляндский… Броневик: «Эх, людцы!..»
И Медный всадник с тем броневиком
Который год никак не разминутся.
Так и текут — мир этот в мир иной —
Одна печаль, но разные дороги.
И чудятся над вздыбленной Невой
Два города… Два мира… Две тревоги…
* * *
Вот и снова метель…
Загудело в ночи, заревело.
Фонари ослепило, забило оплывшую щель.
Эти груди сугробов, как белое женское тело,
Только женское тело белее, чем эта метель.
Всё гудят в проводах
Чьи-то судьбы, забитые в строки:
«Тчк… Телеграмма…
Прости… Не звони… Тчк…»
Только низкие тучи и голос, и голос высокий,
Да шальная сосулька похожа на отсвет штыка.
А вглядишься в метель,
Видишь — грузные сучья провисли,
И тяжёлая наледь на каждой из хрупких ветвей.
Это белое буйство…
И чёрные-чёрные мысли…
Эта нежная снежность…
И снежная наледь на ней…
Повезёт, и дождусь —
вот и эта метель отгудела,
Отсвистала сквозь ветви,
на время тропинок лишив.
Но позволив подумать —
вначале тайком и несмело, —
А потом всё уверенней: «Кажется, кажется жив…»
Возликует душа:
«Просто жив… Ни отнять, ни прибавить…»
И опять телеграммы о чём-то толдачат взахлёб.
Солнце брызнет в зрачки…
И причём тут какая-то наледь,
На которой споткнёшься
и рухнешь в тяжёлый сугроб?..
* * *
Я опять, как всегда, побоялся обидеть природу,
И костёр затушил, и залил полуночный огонь.
И своё уронил отражение в звёздную воду,
И к воде потянулся, ладонь окуная в ладонь.
Золотая вода мне высокое что-то шептала,
И согласно кивали шептанию в такт камыши.
Был бескраен простор…
Но и этого было мне мало,
И душой становились умолкшие струны души.
Думал, поздно гадать, разве вычислишь —
чёт или нечет,
Если жизнь — не ромашка,
где просто сорвать лепесток…
Но за дальней сосной то ли кочет стонал,
то ли кречет…
И рыдал ручеёк…
И никак нарыдаться не мог.
А куда это всё?
А куда вы?
В какие Стожары?
Что бывает звучнее, чем тихо кружащийся лист?
Что бывает печальней, чем лебедь,
лишившийся пары,
И беззвучней гармони,
коль в небо ушёл гармонист?
Чуть светало уже… И воды со звездою отведав,
Я ладонь осторожно извлёк из небесной руки.
Стало больше вопросов…
И не было вовсе ответов…
Сухо щёлкал валежник,
как будто взводились курки…
* * *
Когда в руках, в предчувствии сожженья,
Не рукопись, а рокопись дрожит,
А там, внутри, сомненья и со-мненья,
Созвучья несозвучий, боль и стыд.
И те слова, что горло замыкают
Намного раньше, чем замкнуть уста,
И неспроста созвучия рыдают,
Рыданиям созвучны неспроста.
И в тех столбцах, где сотканы иные —
Не наших дней страданья и слова,
Всё глуше ритм, всё чётче аритмия,
И снова правда вечно не права.
А что же мы? Зачем шнуруют пальцы
Сермяжку-папку рядышком с огнём?
Как холодно!.. Увидят постояльцы
Лишь кучку пепла… Это завтра… Днём…
И будут нервно дёргать то и дело
Худую дверь, подпёртую со зла.
И печь пуста… И слово не согрело.
И всё, чем жил — зола, зола, зола…
* * *
Холодно…
Сумрачно…
Выглянешь,
а за окном — непогодина.
Свищет сквозь ветви смолёные ветер…
Черно от ворон.
Души, как псы одичалые.
Холодно…
Сумрачно…
Родина…
В свете четыре сторонушки —
ты-то в какой из сторон?
И ожидая Пришествия,
и не страшась Вознесения,
Помню, звенят в поднебесии
от просветленья ключи.
Вечер. Осенние сумерки. И настроенье осеннее.
Не докричаться до истины,
так что кричи — не кричи…
То узелочек завяжется,
то узелочек развяжется…
Что с тобой, тихая Родина,
место невзгод и потерь?
То, что понять не дано тебе —
Всё непонятнее кажется,
Всё отдалённо-далёкое — вовсе далёко теперь.
Вовсе замолкли в отчаянье
все петухи предрассветные.
Где соловьи? — А повывелись…
Летом — жарища и смрад.
Ночи твои одинокие,
Утра твои беспросветные…
Ворог попал в тебя, Родина,
хоть и стрелял наугад.
Скрипнет журавль колодезный —
и цепенеет от ужаса.
Горек туман над лощиною, лодка гниёт на мели.
Каждый — в своём одиночестве.
Листья осенние кружатся
И разлетаются в стороны, не долетев до земли.
* * *
Всех и прикрас, что схватишь оком…
Перекрывая ширью ширь,
Яснее в поле одиноком
Печаль…
Предательство…
Псалтирь…
Тревожа и мешаясь в мысли,
Напившись полночи сполна,
Над белым пологом нависли
Простор…
Пространство…
Пелена…
А ты бредёшь…
И машет следом
Сосна, что встретил на пути.
И наст глубок…
И путь неведом.
И, в общем, некуда идти.
И только защищают звуки
Неясной музыки во мгле
От смертной лжи, от смертной муки,
От смертной жизни на земле.
И в миг, когда они прервутся,
От поднебесности устав, —
Успеть на окрик оглянуться,
Свой хриплый голос не узнав…
* * *
День отгорит.
Сомнение пройдёт.
Иным аршином жизнь тебя измерит.
Вновь кто-то — исповедуясь — солжёт,
И кровной клятве кто-то не поверит.
Иной простор…
Иные времена…
Надушенных платков теперь не дарят.
Здесь каждый знал, что отчая страна
В лицо — солжёт, но в спину — не ударит.
А что же ныне?
Как ни повернись,
А всё равно удар получишь в спину.
Жизнь Родины?..
Где Родина, где жизнь? —
Понять хотя бы в смертную годину.
И ту годину — нет, не торопя,
Себе б сказать, хоть свет давно не светел:
«Пусть Родина ударила тебя,
Но ты ударом в спину не ответил…»
* * *
Прогорклое небо под серым осенним дождём,
И сколько ни мучись, напрасны все эти уроки.
Не надобно спешки…
Мы просто тебя подождём,
Как я поджидаю вот эти неспешные строки.
Закрыты ворота…
Другой бы сказал ворота…
Забытая форточка будто бы бьётся в падучей.
Не то настроенье…
И морось ночная — не та,
И ты себя больше напраслиной этой не мучай.
Нам завтра по чёрной, по мокрой дороге идти,
Нам слушать и слушать, как чавкает эта дорога.
Дороги сойдутся…
Расходятся наши пути.
Вина не осталось…
И хлеба осталось не много.
Нахохлится ворон…
В ночи загудят провода.
Захлопнется дверца.
По-зимнему скрипнет телега.
И складочки лягут вокруг почерневшего рта,
Стемнеет в душе, ожидающей белого снега.
Случайный прохожий осклабится: «Волчая сыть…»
И спрячет под лацканы
в матовых трещинках руки.
И странно, и пусто…
Но надобно, надобно жить,
Хоть небо прогоркло,
и в сердце — ни боли, ни муки…
* * *
Не ты ли там с кошёлкой рисовой
Бредёшь средь сумрака и лжи
И тихо молишь: «Не записывай
Слова… Заветное скажи…»?
Не ты ли это блузкой серою
Умеешь взоры погасить,
Безмолвно повторять: «Не верую…»,
Не лгать…
Не плакать…
Не просить?..
Не ты ли это, взгляд потерянный
От лиц стараясь отвести,
Всегда одна… Шаги размеренны…
И камень пучится в горсти?
Не ты ли?.. Я с ведёрцем вылитым
Стою, тая свою вину,
И всё шепчу: «Не ты, не ты ли там?..»
А вижу Родину одну.
* * *
И небо туманно,
и люди ушли на закат,
И мысли схлестнулись
в каком-то неведомом споре,
И вечер подлунный пустыми надеждами смят,
Что станут
совсем безнадёжными мыслями вскоре.
И не о ком думать,
и не о чем,
не о чем петь,
Последние веси куда-то бегут врассыпную.
А хочется всё же к обедне вначале поспеть,
И только потом отправляться на землю иную…
Как зыбко дыханье!
Как зыбок измученный свет,
Что нехотя льётся сквозь эту обвисшую штору…
И нету восторга, и ужаса, ужаса нет,
Что часто является в эту напрасную пору.
Всё замерло — ветви,
пружина в стоящих часах,
Напрасный упрёк в обвинениях бывшему другу…
Засохшей полынью измученный воздух пропах,
И ворот застёгнут, да так, что дыханию туго.
Измята подушка…
Неубранный, с крошками, стол.
Чуть звякает время, сползая на мокрые блюдца.
Всё так же, как было…
Но чудится — кто-то ушёл,
Захлопнул замок
и, конечно, не сможет вернуться.
* * *
Бледное солнце — наследие августа,
Женщины в серых платках без прикрас.
Я же молю: «Упаси их, пожалуйста,
Благослови же их, яблочный Спас!»
Пусть, как их бабушки, бродят с авоськами,
Пусть пунцовеют, коль им — о любви,
Пусть величаются Маньками, Фроськами…
Спасе!..
Пожалуйста, благослови!
Яблоки сложат в кошёлочки белые,
Смотришь — кошёлки уже и полны.
Спелые груди, как яблоки спелые,
Только во взглядах — вина без вины.
И выступают походкою кроткою
К Храму, на час отойдя от печи.
Ходят такою же кроткой походкою
Белые ангелы в чёрной ночи.
Только у ангелов жизнь — не мучение,
Им ли — средь ужаса и суеты —
Стирку заканчивать по возвращению
И всё стоять и стоять у плиты?
После — в осколок зеркальный украдкою
Глянуть, поняв, что бег времени — лют.
Сладкие яблоки…
Время несладкое…
Русские женщины к Храму идут…
* * *
Всё опять, как всегда —
Ты свободна, я занят ненужным…
Всё опять, как обычно —
обиды, тревоги, звонки.
Карандашик в руке,
В небесах самолётик недужный,
И идёшь поперёк, хоть удобней идти напрямки.
Снова день отгорел…
И в душе ничего не оставил —
Ни следа, ни зарубки, ни вкуса ворованных уст…
Хочешь правильно жить? —
Но ведь ты — исключенье из правил…
Вроде кости целы, а всё тело —
рассыпчатый хруст.
Другу плакать в жилет? —
Но жилеты сегодня не в моде…
Или истово Блока ночами читать и читать…
Всё известно давно.
Всё понятно… Всё сказано вроде…
Все печати стоят, в том числе — роковая печать.
А с печатью во лбу
Понимаешь — минувшее ложно,
Но минувшее это иначе никак не поймёшь.
И от лжи бесконечной
В душе бесконечно тревожно,
И от вечной тревоги в душе бесконечная ложь.
Так о чём говорить?
Дайте свет!.. Хоть бы капельку света,
Хоть бы тихую строчку,
Чтоб громко воскликнуть: «Живём!..»
Снова день отгорел.
Снова прелью несёт из кювета.
Да лукавая птица сорочит о чём-то своём.
* * *
Пусть скачет жених — не доскачет!
Чеченская пуля верна.
Александр Блок, 1910 г.
Четвёртый час…
Едва чадит жасмин.
Бессонница…
Рассвета поволока.
И чудится, что в мире ты один,
Кто этакой порой читает Блока.
Причём тут Блок?
Талантливый пиит,
Скончался молодым…
В своей постели.
Тем лучше — как Есенин, не убит,
Как Мандельштам, в ГУЛАГе не расстрелян.
У нас проблемы новые, свои,
И с блоковскими сходятся едва ли —
Кто пробовал то «золото аи»,
Кто незнакомкам розы шлёт в бокале?
Блок это Блок!..
Прозрение не лжёт,
Какие бы ветра вокруг ни дули.
Прошло столетье…
Вновь десятый год…
Не доскакал жених…
Чечня…
И пуля…
* * *
Жизнь моя, тюрьма моя…
Поздние рассветы.
Тёмен полдень, тёмен день.
И живёшь вчерне.
Всё, казалось, позабыл…
Спохватился: «Где ты?»
Не утопишь, хоть топлю, горечи в вине.
Двор…
Дорожка до угла….
Нынче скользковато.
Поздоровался сосед, варежки не сняв.
Чья-то сумрачная тень на окне распята…
Коль распяли, что гадать —
прав или не прав?..
Поболтаем…
Ворочусь скользкою дорожкой,
Сброшу крошки со стола смятым рукавом…
Вдруг закашляюсь,
слегка поперхнувшись крошкой,
О себе подумав вдруг, будто о другом.
Задремлю…
Приснишься ты — как тебе не сниться?
То ль во сне, то ль наяву — лица без конца.
Как руками ни маши — только лица, лица…
Лица, лица — ни в одном не узнать лица.
Пусть слегка нахохлен взгляд,
не приходит слово…
Да кого волнует мой сумеречный взгляд?
Ночь бессонная опять — ничего такого,
Просто в стылом декабре яблони скрипят.
* * *
По белизне неслышно ускользая,
Неслышно растворяясь в белизне,
Пронзает вены музыка немая,
Больною кровью слышима вдвойне.
И вопреки тоске и непогоде,
И самому дыханью вопреки,
Неясный звук пришёл и не уходит,
А остальные звуки — далеки.
Неясный звук… Он слышится без пенья,
Пугая мрак загадкою двойной:
Когда душа становится прозреньем,
Когда прозренье сделалось душой?
* * *
В сердце бродят стихи…
Не поверишь, но всё ещё бродят.
Хоть поблекли афиши и поздние звёзды тихи.
И пора б не бродить,
и пора б успокоиться вроде…
Но, как пенная брага, в предсердии бродят стихи.
И я — вечный батрак
всё того же презренного слова,
Что придёт и раздавит,
а после — поднимет опять.
Всё пытаюсь писать…
Поднимаюсь и падаю снова,
Всё пишу и пишу те слова,
что нельзя написать.
Что-то ухнет в ночи,
Полыхнёт на полнеба зарница,
И тяжёлое слово набухнет, как будто зерно.
Хоть пиши — не пиши,
ничего и нигде не случится:
И душа отгорела,
и слову не верят давно.
И тропы не видать —
всё ухабы, разломы, овраги,
А скользя по оврагу,
не больно-то строчку шепнёшь…
Но не станет стихов —
и не станет ни хлеба, ни браги,
И померкнут рассветы, и рано осыплется рожь.
Потому и кричу, что до неба нельзя докричаться,
Потому и пытаюсь дозваться ушедших навек,
Что сквозь толщу веков
лишь зерно и строка золотятся,
Лишь с зерном и строкой понимаешь,
что ты — человек…
* * *
Я ещё не ушёл, оборвав скоротечные нити,
Недописанной строчкой
вконец поперхнувшись в ночи.
Я ещё не ушёл…
Так что вы ликовать не спешите,
И не вам я оставлю от вечной тревоги ключи.
Впрочем, вам ни к чему
даже вечная эта тревога,
Что покинула строчка и может назад не придти.
К сокровенному слову одна —
потайная —
дорога,
На неё не выводят окольные ваши пути.
И не надо твердить, что вы есть,
а всё прочее — ложно,
Что умеете тайну болезной души разгадать.
Не тревожьте других,
если в душах у вас не тревожно —
Даже Каин не смоет с лица роковую печать.
Если лживы слова,
лживы будут и гимны, и свечи,
Будет лжив поминальный,
роскошно уставленный стол.
Позовёте меня — я услышу, но вам не отвечу…
И дрожите…
И бойтесь…
И знайте, что я — не ушёл…
