Дед Кузьма Кузьмич, или Кузя Кузич, с утра собирался копать картошку. Ещё с вечера приготовил кули, ведро, лопату. Сложил в кирпичном сарае, который находился на окраине посёлка среди гаражей. Но, как назло, хоть и рано поднялся, а в поле не ушёл. Боли в пояснице то намерение изменили. Едва к полудню раскачался.
— Кузич, ты уж сёдня-то не гоношился б, — отговаривала Вера Карповна, жена его. — На неделе когда б... Мне, глядишь, полегчает.
— Нет, мать, пойду. Покопаю сколь смогу. Сёдня мешочек, завтра другой, послезавтра. Так, глядишь, и выкопаю. Не то — кто другой подсобит. На «фордопеде» привезу мешочек, не надорвусь.
«Фордопедом» он в шутку прозывал велосипед.
Боялся старик, что на их огород тоже нападут жучки, как на некоторые соседские участки. Но жучки не колорадские, от которых хоть как-то, с трудом, с помощью химических препаратов, справиться, однако, можно или, на худой конец, простым сбором личинок с кустов. А воры — жуки-бекарасы, как называл он их, — против которых нет других способов, как бить на месте и насмерть. Да и тут ещё вопрос: пришибёшь, самого же и посадят за своё собственное. Или, от греха подальше, выкапывать картошку раньше сроку от чужого соблазна и для собственного спокойствия.
Как можно лезть в чужой огород и копать чужое? Может, у этого человека на эту картошку последняя надежда? Об этом они думают? Вот оббери их с Карповной, и всё — ложись и заживо помирай. Убийцы, да и только. Тут пенсия — хуже милостыни, да ещё молодым пособляешь, сидят без зарплаты — и без картошки!.. Эти твари пострашнее колорадских жуков, личинок майского жука, проволочника и прочей напасти, вместе взятой.
На днях Архип сказывал. Дескать, сын его, Вовка, на мотоцикле приехал со своим парнишкой к себе на дачу. Копают. Вдруг подъезжает КАМАЗ-самосвал, выходят из него трое с лопатами, и — на дачу соседа. Тоже копать приладились.
«Вы что это, ребята, заблудились? Это же не ваша дача?» — говорит Вовка парням.
«А ты, мужик, — говорят, — помалкивай. Не то самого копать заставим, и не в свои мешки».
А Вовка не сробел. Вытащил из люльки бутылку с бензином, энзе неприкасаемый, и к ним:
«Если, — говорит, — вы отсель не уберётесь, я этой бутылкой об машину и подожгу».
Те было к нему, а он и замахнулся. Ну, те пошептались промеж себя, в машину и отъехали на другой край поля. Там пристроились. И без номеров машина. Не узнаешь — чья, откуда?..
Вот и помешкай. Останешься без картошки.
Бабка Вера Карповна прихварывала. По дому ещё ходила, а уж в поле идти не осмеливалась. Да и дед не велел. Оберегал. Сам же — гоношился. Хотя при таких болях обычно откладывал всякие дела и ложился под горячие кирпичи — первое дело. А уж после — мази. Но тут — словно кто подгонял сзади.
К полудню Кузьма Кузьмич, поскрипывая на своём «фордопеде», покатил в поле. В пояснице тоже поскрипывало, потягивало тихой и нудной болью.
К раме была привязана лопата, к багажнику — ведро и мешки. Взял всё же семь кулей, зять с дочерью обещались к вечеру подойти. Может, сегодня и закончат все пять соток.
Огород его, по-местному — дача, находился километра за четыре от посёлка, среди других таких же огородов, засаженных картофелем. У кого — и капустой, морковью на грядках. У некоторых даже парнички, теплички стоят. У тех, у кого, видать, есть время караулить и здоровье позволяет.
На поле почти никого не было. Участки были не огорожены, только кое-где торчали колышки или столбики. В метрах полутораста от основной дороги стоял грузовик КАМАЗ, и аккурат там, где была его дача.
«Наверное, сосед тоже решил картошку выкопать? — подумал дед. И обрадовался: — Может, и мою вывезет заодно?»
Съезжая с дороги на свою улочку, ударил по тормозам.
Ах, мать честная! Да это ж его картошку копают! Ошибся Костя, что ли?..
Присмотрелся: нет, не сосед. И не его ребята — незнакомые.
Мелькнула страшная догадка. Ах, растуды-сюды!..
И едва не бросил руль от растерянности. Сошёл с велосипеда.
На участке стоял мешок, наполненный наполовину, и рядом — двое парней. Один был в голубой футболке местами в пятнах от мазута. Другой — пониже ростом и в светлой майке с каким-то чудовищем впереди, во всю грудь и живот. Он ссыпал из ведра картошку. Клубни были крупными — старик заметил.
И у него занялось сердце — такая картошка! Да они что, совсем, что ли?!.
«Ну, я вас!.. — взвился дед, и стал торопливо отвязывать от велосипеда лопату. — Ну, бекарасы сучьей расы!..»
Парни приостановили работу при появлении на дорожке человека. Он шёл на них с лопатой в руках, как в атаку. Тот, что ссыпал картошку, с чудовищем на груди, отвёл руку немного назад, держа ведро за дужку, — понятно, для замаха. Отчего и зверюга ужасный широко и хищно окрысился. Второй подельник, бросив пройму мешка, отступил к своей лопате, воткнутой в землю. Оба не показались смущёнными, оробевшими. И тот, что подался к лопате, криво усмехнулся: похоже, вид щуплого, приземистого и седого человека его не испугал, а скорее даже насмешил своей воинственностью.
Они встали друг против друга — двое и один — и молчали.
Прошло секунд десять-пятнадцать. Но это было такое время, за которое деда Кузю не раз окатило и холодной, и горячей волной.
Наконец, дед выдавил из себя осипшим голосом:
— Ну, как картошка, ребята?
— Да ничо, копать можно.
— А это... мне можно?
Ребята оживились.
— А мы думали, ты — хозяин!
— Не... Я так, — и замигал глазом, зачесался, — подкопать...
И тот, что стоял с ведром, тоже подмигнул, как подельнику. И зверь на его майке как будто бы тоже расслабился, прикрыл оскал.
— Да, пожалуйста, — сказал он, обернувшись на товарища, — нам не жалко.
— А-а откуда, это, начинать? — и, что самое удивительное, отчего-то спросил пониженным голосом, заговорщицки.
— Да где пристроишься...
Фу-у... Кузя Кузич облегчённо вздохнул, прокашлялся. Смахнул с глаз слезу. Ну что же, раз драться не стал, надо по-другому как-то. Картошка-то не чья-то, своя, выручать хоть что-то надо.
Дед осмотрелся. Парни копать начали недавно, только второй рядок распочали. Значит, — раз, два, три... — чтобы накопать два-три мешка, им понадобится шесть-семь рядков, прикидывал дед. А вдруг они размахнулись кулей на десять? Картошка-то эвон какая! Что ни куст — полведра.
Тот, что вынимал её из лунки, заезжал в землю растопыренными пальцами, как вилами, и вынимал в пригоршнях гнездо, — клубни не помещались в руке... Тут же отсеивал: мелкая — обратно наземь, а крупная — в ведро. Ой-ёй! Так весь огород перепашут. Оставят на зиму без картошки!..
Кузьма Кузьмич прошёл к седьмому рядку и воткнул в него лопату.
— Ребята, если я отсюда начну? — спросил он, с силой надавливая на заступ лопаты ногой. Словно утверждая границу, от которой, чувствовал, не в силах сдвинуться.
Пока находились в воинственном противостоянии, в голове мелькнула одна-единственная, как показалось, здравая мысль, и он последовал ей. По-другому — значит, биться насмерть. Так они не уйдут. И кому здесь больше достанется — это и гадать не надо. На твоём же поле и закопают. Теперь он был одержим новой мыслью — лишь бы они не заподозрили в нём хозяина этого поля.
Парни на его вопрос оглянулись, оценивающе осмотрели отведённый им участок, прикинули, видимо, что будут иметь с него, и тот, что подкапывал лопатой, согласно кивнул:
— Валяй.
Второй поддакнул:
— Не хватит — найдём, где подкопать. — И зверь на его груди как будто миролюбиво улыбнулся.
И они принялись за прерванную работу.
Кузьма Кузьмич хмыкнул, глядя на их спешку, и со злорадством заметил: «А побздёхивают, однако, бекарасы...»
Дед сбегал к своему «фордопеду», подкатил его ближе к даче, к КАМАЗу, и стал торопливо отвязывать от багажничка ведро и мешки. Как на зло, с чего-то затянулся на верёвке узел. Еле распутал, язви его! Вернулся и схватился за лопату.
В молодости он обычно подкапывал сам, собирали картошку жена и дети. А их у него трое. Но рядом, то есть в посёлке, живут только дочь с зятем и двумя внуками (ещё малыми, один только-только в школу пошёл). Теперь же подкапывал зять или кто-нибудь из сыновей, приезжавших к этой поре на помощь, а он уж занимался подбором клубней, ползая на четвереньках. Они бы и в этот год приехали, потерпи дед с копкой недельки полторы.
Да где там, потерпишь тут. Вона как пластают, жучки-бекарасы. И ничем не сгонишь, никакой отравой. Может, подкрасться да вдарить сзади лопатой по шеям?..
На этот раз дед копал картошку и собирал её сам.
И как копал! Скакал по грядкам, как кузнечик. Копнёт лопатой и тут же падает на четвереньки. Копнёт — и на четвереньки. И руками, руками...
После двух вёдер, которые вначале набирал, стал клубни вываливать на бровку между рядами. Потом собирать будем! Потом...
И копал, копал, исходя потом, едва не скуля от отчаяния. Так он никогда не копал: ни в молодости, ни в зрелом возрасте, не чувствуя ни усталости, ни боли в пояснице. Враз отлегло.
Так прошло около часа, может, чуть больше — дед как-то не сообразил засечь время, но по солнышку — около того. И тут увидел, что парни как будто бы закругляются. Три мешка нагребли. Стали их в машину, в кузов забрасывать.
Будут ещё копать или нет?
Дед призамедлил свою работу. Стоял на коленях и глаз с них не спускал.
Забросив последний мешок, парни повернулись в его сторону. Чему-то усмехнулись, о чём-то переговорили и направились к нему. И со своим ведром.
Неужто, за его картошкой?.. Шли обочь участка, посмеивались. А у него подрагивали губы, готов был расплакаться от бессилия перед вероломством. Вот это бекарасы! У-у-у...
— Ну, дед, ты и даёшь! Ну и наворотил! И картофелекопалку не надо. Что, решил весь рынок завалить картошкой?
— Во, конкурент! — воскликнул тот, что заведовал ведром, и на груди чудовище как будто бы тоже ощерилось.
— А что в мешки не собираешь?.. Помочь? — спросил второй, повыше, в замазученной футболке.
Кузя Кузич аж обсел на задницу. Рот раскрыл, а сказать ничего не может. То ли от усталости дар речи потерял, то ли так тронуло дружеское участие?
— Ладно, давай по-быстрому поможем — и сматываемся. Иди, держи мешки.
Пока копал, усталости вроде не чувствовал. Тут же все суставчики захрустели, поджилки затряслись. В спину опять радикулит вступил, язви его.
Ох-хо, вот наказание!.. Парни двумя вёдрами, своим и его, стали собирать картошку.
— Тебе как, с мелочью?
— Крупную, крупную... — хотел добавить, что мелочь он потом соберёт, без их помощи. Но смолчал.
Встав на ноги, он оглядел участок и немного успокоился. Парни выкопали меньше сотки, даже не дошли до его рядка, с которого он начал копать. И удивился: вот это да, — он, один, вдвое больше перекопал, чем они на пару!
Мешки он сам завязывал, не стал обременять парней, хотя пальцы едва сгибались.
И, оказалось, — напластал как раз семь мешков! Как задумывал! И помощь сыновей и зятя не понадобилась.
— Ну и ну, дед! С тобой можно на дело ходить, не прогадаешь. Тебе домой? Или сразу на рынок?
— Нет, домой. Там уж... — неопределенно махнул рукой, дескать, видно будет.
— Ну, давай, подвезём, так уж и быть.
Парни, как и свои, лихо забросили его мешки и велосипед в кузов. Поехали.
Дед Кузя Кузич сидел в середине, между парнями, и смотрел рассеянно на дорогу. И чему-то усмехался, мотал головой, словно стряхивал с неё паутину.
— Вы-т, наверно, сразу на рынок? — спросил он.
— Нет, — ответил водитель, тот, что подкапывал лопатой, и стал объяснять со знанием дела. — Такой товар, дед, надо лицом показывать. Сейчас домой, в ванной обмоем, на балконе просушим, а завтра утречком на рынок.
— Сами торгуете или помогает кто?
— Помогает. Самим некогда.
«Оно понятно, чем заняты», — усмехнулся дед, и почувствовал, как этот смешок шевельнул в нём какое-то странное чувство, напоминающее зуд, только внутренний, где-то под желудком, отчего захотелось хохотнуть и икнуть одновременно.
Икнул. А смешок тот попытался заглушить матерком. Пожевал губами.
— И не жалко вам тех, у кого картошку выкапываете? — в голосе деда прослушивались нотки душевной боли. Но его оборвали.
— А тебе?
— А что мне? — не понял дед. — Я...
— Хма, мы не ты. Мы совесть имеем, — сказал парень на пассажирском сидении. — Мы полностью участки не выпахиваем. Два-три мешочка, и шабаш. Людям тоже жить надо... — и посмотрел на деда не совсем дружелюбно, чем-то напомнив взглядом своего зверя. — Это ты вон как оборзел. Ископал у людей весь участок, — и отвернулся.
Дед на полуслове поперхнулся.
Ха! — его же и отлаяли. Ты смотри, какая сознательность!..
Крутанул головой и почувствовал, как злость и негодование на парней как будто бы приугасли. На глаза даже отчего-то слеза выступила. И эти чувства ещё больше обнажили внутренний зуд. Кузя Кузич, залавливая подпирающий хохоток, наполнился воздухом и выпустил его неаккуратно.
Пассажир посмотрел на него, но мягче, дёрнул уголком губ.
— Что, старый, расслабился?
— Ага, — шмыгнул носом Кузя Кузич и спросил, чтобы как-то отвлечься от своего внутреннего состояния: — Машина с ремонта, или только что купили?
— Да нет, старая.
— А чё без номеров?
— Хм, посмотришь на тебя, старый, вроде бы не новичок в картофельных делах, а таких вещей не понимаешь. Кто ж на дело идёт с номерами? Сейчас вот и повесим.
Выгружали картошку у сарая. Даже внести помогли. Тот, что отлаял, снисходительно посоветовал напоследок:
— Ты, батя, («Ага, сынок нашёлся!») больно-то не наглей, совесть имей. По стольку с одного участка не копай. Поймают — больно бить будут. Ты на руки хоть и шустрый, да на ногу можешь не поспеть, — хохотнули. — Ну, пока. Не поминай лихом.
На прощание «чудовище» на майке парня как будто опять ощерилось в хищной усмешке и подмигнуло глазом.
И укатили. Оставили Кузю Кузича в смешанных чувствах.
Воры, паразиты, жуки-бекарасы! — А вот вишь, как! Прибить их мало, и в то же время рука не поднимется, вроде бы и не за что: и картошку ему нагребли в кули, и подвезли, и отчитали. Всё как будто бы по совести и в меру.
Как с ними бороться? Шёл домой, смеясь и плача.
— А никак, — сказала Вера Карповна, когда он рассказал ей, как вместе с бекарасами у себя самого картошку воровал. Он лежал на диване, а она ставила ему на спину, на вафельное полотенце в три слоя, нагретые на газовой плите два обломка кирпича. От ударного труда на воровском поприще радикулит ещё более обострился. — Кузич, ты у меня мудрый человек, за что я тебя люблю и уважаю. Правильно сориентировался. Ну, вот заерепенься ты? И что?!. Разуделали бы тебя под орех, ни в одну скорлупку не собрали бы. Слышь, что Сергеевна сказывала? Приходила проведать давеча. В районе одного мужика на своём же огороде закололи вилами. И найти не могут — кто!
«Сейчас это запросто», — подумал Кузьма Кузьмич, вспомнив парней при первом знакомстве и то тоскливое чувство одиночества и бессилия перед ними. И почему-то не сами парни стояли перед глазами, а чудовище, оскаленное, с острыми зубами, нелепо сидевшее на майке одного из них.
— Нужна была бы мне такая картошка. Плюнь! И не жалей. Может, ещё больше заплатил бы, если бы нанимал машину? Счас цены-то... Ладно, больше пропадало, — успокаивала мужа Вера Карповна.
И всё же жалко было те три мешка. Даже, пожалуй, нет, не так жалко, как досадно. Не скажешь, что впрямую обворовали, и в то же время без спросу, нахально и с моралью. Вроде и обидеться не за что, и в то же время как какая-то насмешка. Тьфу! Тьфу на вас!..
Кузьма Кузьмич сквозь зубы потянул в себя воздух с шумом, заглушая вновь подпирающий смешок.
— Что, припекла? — всполошилась Карповна.
— Да нет... так...
А мозг точили раздражение и досада на себя, на свою трусость (может, мудрость?), злость на этих бекарасов, и в то же время это была не злость, а что-то другое, что вызывало иронию, сарказм, смех. Как будто бы какой-то мохнатый жучок вполз в сознание и теперь щекотал, зудел, и теперь этот зуд внутри и припекающее тепло на спине всё более проникали вовнутрь, раззадоривали.
Дед стал подкрякивать, подкашливать, втягивать воздух сквозь стиснутые зубы. И, наконец, затрясся в неудержимом хохоте, похожем на стон.
Со спины скатились кирпичи.
— Што, прижарила-таки, да? — Вера Карповна засуетилась вокруг него, подхватывая кирпичи тряпкой. — Да что с тобой? Плачешь что ли, Кузич?
«Ржу-у!..»
Кузя Кузич ей ничего не ответил. Он зарылся лицом в подушку, пытаясь заглушить в себе то идиотское чувство, выдавившее из него не только хохот, но и слёзы, которые стыдно было показать; слёзы, смешанные с отчаянием, беззащитностью, страхом и позором.
«Тьфу, тьфу на вас, нечистая сила! Чтоб вас...»
Вот жизнь пошла — цирк!
Завтра же надо докопать картошку!
