«…Мы ещё Некрасова знавали,
Мы ещё «Калинушку» певали,
Мы ещё не начинали жить…»
(Павел Васильев)
1
Ещё ребёнок не родился,
Но так явить себя стремился,
Что не давал ночами спать...
И мать, пока ещё не мать,
В предощущенье материнства
Руками слушала таинство,
Что предстояло ей создать.
И плакала, и улыбалась,
И с жизнью навек расставалась,
И слушала в себе опять
Того, кто не давал ей спать.
В окно квартиры коммунальной
Луна заглядывала тайно,
Боясь покой нарушить сна.
А женщина была печальна,
И счастлива была она.
И так пленительно и чудно
Ворочался в ней кто-то трудно,
Уже стеснённый в мире том,
Где он не знает об ином,
Что потихоньку забывалось,
Что в одиночестве осталась,
Что в одиночестве растить
Того, кто так стремится жить,
Кому тесны её одёжки,
Чьи беспокойно нежны ножки,
Кто — это Он. И с Ним — она.
А что ушёл — её вина:
Когда б любила бесконечно,
То согласилась бы, конечно,
Что им не потянуть втроём,
Что не последний день живём,
Что...
— Замолчи! — она сказала.
И бросилась на покрывало,
Когда ушёл Он навсегда.
А в небе, знать того не знала,
Сама себя вдруг наказала,
Сгоревши, блеклая звезда.
2
Зато другая разгоралась...
Она слезами заливалась,
Но слезы высохли, когда
Пронзила боль низ живота.
«Там кто — малыш или малышка?» —
Она прислушивалась, низко
Склонившись, чтобы боль унять.
И материнство отвечало,
Что кто там — это значит мало,
Пусть сын, пусть дочь...
Была бы мать —
Родное ей оберегать.
А бережёного, известно,
Бог охраняет повсеместно.
А Бог есть Жизнь. И жизни для
Создала женщину Земля...
Осколки школьного ученья,
Интуитивное прозренье,
Природы зов, природы дар,
Самопожертвованья жар,
Инстинкт, Волконская княгиня —
Всё это совместилось ныне,
Смешалось в сердце и в душе.
И, в сладкой слушая тревоге
Толчки, она молила: «Боги!
Скажите: может быть, уже?!»
И не рожденье торопила...
Она б ещё дитё носила,
Но так устала слышать вслед:
«Брюхатая — в семнадцать лет!
Детдомовцы — они такие...
Что им традиции святые?
Как кошка, с кем попало спит!
Ещё подхватишь этот... СПИД!..
Вот раньше девки в эти годы
Не ведали такой свободы,
И думали про слово «sex»,
Что так зовут заморский кекс...»
(Да, раньше слова «sex» не знали,
И секс любовью не считали,
Но приносили в подолу,
Не к вашему скажу столу.
Теперь пора совсем не та —
Не мажут дёгтем ворота...)
Однако толку нет в сравненьях,
Коль речь идёт о поколеньях.
У каждого в окне свой свет, —
Пусть дальше движется сюжет.
3
А дверью выше в доме том
Жила ровесница с ребёнком.
Возможно, Нина. Или Томка...
Без мужа...
Только мать с отцом
Её прикрыли, как щитом.
И те же нравные соседки
Совали выблядку конфетки,
Как пчёлки вились: жу-жу-жу, —
Над крытой пологом коляской,
Дитё одаривая лаской.
(Дитё, конечно, ни при чём.)
И думала девчонка наша
С красивым именем Наташа:
«И я сотру вражды межу,
Когда своё дитё рожу...»
Пока же в спину ей глядели,
Как будто расстрелять хотели.
И горбилась её спина —
Так тяжела была вина
Безвинной в этом грешном мире,
Что удавилась бы в сортире,
Когда б была совсем одна,
Когда бы не несла под сердцем
Того, чьи острые коленца
Бьют изнутри в её живот...
Она жива — и он живёт!
А двор смотрел, как амбразура,
И помня, что была цензура,
Шипел: «Для полного ажура
Ей выдать жёлтый бы билет,
Легальный чтоб кордебалет.
А над окошком, где ютится,
Чтоб далеко был виден свет,
Фонарь повесить красной птицей:
Кто жаждет, может завалиться,
Лишь малолеткам хода нет, —
Пусть платит обществу налог
За каждый с кем-нибудь урок!»
И кто-то, всем на радость, глядь, —
Ей на окошке вывел: «Блядь!»
Она стекло ножом скоблила,
И ацетоном обварила,
Скребла ногтями, наждаком,
Но был подлец не дураком —
Не пожалел, скотина, краски
Особой, импортной закваски.
И выставить пришлось стекло...
Теперь к ней в комнату текло,
Когда дождь сыпал за окошком,
И наглая влезала кошка
(а может, это был и кот), —
Смотрела, щурясь жёлтым глазом:
«Ах, ты жива ещё, зараза?
Смотрите-ка, ещё живёт!..»
И, видимо, сама оглохла,
Когда орала: «Не подохла!» —
Оповещая дом и двор.
Иначе, если б услыхала,
И кошки сердце разорвало
Молящее: «За что позор?!»
4
Спасибо, принесла фанерку
Ей девочка — не пионерка:
Старушка юная в платочке,
Баптистки, всем известной, дочка:
«Вы, тётя, Бога не гневите,
Вы, тётя, к ночи приходите,
Вам мама скажет, как вам жити.
И вам у нас найдётся место,
Поскольку вы Христа невеста,
И наша кровная сестра,
Хотя живёте без креста...»
В ответ услышала девчонка:
«Пришла бы, да не вижу толка.
И, знаешь, мой молельный дом...»
И замолчала, животом
К кроватной спинке прислонясь
И про себя тому молясь,
Кто так явить себя стремился,
Хотя ещё и не родился...
Вздохнула девочка так тяжко,
Как будто бы она, бедняжка,
В такой же влипла переплёт...
И больше в гости не идёт.
5
Декретный отпуск на исходе,
Никто проведать не приходит —
Ни райсобес и ни местком,
Ни депутат, ни участковый,
Ни просто шапочный знакомый...
Ни тот, о ком скорбит тайком,
Кто так любил её, казалось,
Что ничего не оставалось,
Как лишь довериться во всём,
Принять в себя, принявши в дом,
Пускай сей дом и коммунальный,
Со злой старухою скандальной,
С соседом — липким стариком,
С бездетной парою за стенкой:
Она — Шварцгольц, он — Иванченко, —
Что сыплят соль ей в суп, смеясь,
На общей кухне не таясь:
«Пусть знает, сука, коммуналки,
Дитё интернационалки!» —
Как возвеличили детдом
Без подозрения о том.
6
А там, в детдоме, помнит ясно,
Жизнь не казалась ей напрасной,
Там говорили: «Впереди
Для вас открыты все пути!»
И был, конечно, каждый рад,
Когда вручили аттестат:
«Любая не страшна стена:
Вам всем родителем — страна!»
«Прощай, до встречи, однокашник!» —
И пятьдесят рублей в загашник.
И впрямь, открыты все пути:
Куда пошёл — туда иди...
Спасибо, правда, исполкому —
Дал комнату дитю детдома.
(А исполкомом, без новаций,
Любого встречного спроси,
Конторы всех администраций
Зовут, как прежде, на Руси.)
Хотела дальше бы учиться,
Да оказалось, что не птица:
Когда не сеешь и не жнёшь,
Конечно, сразу не помрёшь,
Но что оставишь жизнь досрочно,
Гадать не стоит — это точно.
Медаль из золочёной меди
Украли, видимо, соседи.
И, как мечталось, не в артистки —
Пошла она в телеграфистки...
7
Ах, телеграфная страда!
Дежурства днём, ночные бденья.
А в телеграммах — нетерпенье,
Беда и радость без стыда.
«Хороним...» — скорбная из Пскова.
«Прости...» — взывают к омичу.
А эта — срочная — сурова:
«Хоть вешайся — не прилечу!»
От демократа в Кремль: «Спаситель!»
От коммуниста: «Дерьмократ!»
«Простите, девушка...» — Учитель?
(уж очень вежливый спроситель.)
«Нельзя бесплатную?..» — солдат.
А этот — тощ, небрит и хмурен, —
Но по фамилии — Бабурин.
А тот, кто с тросточкой и слеп, —
Похоже, истинный нардеп...
(С фамилией по цвету чёрной,
В движенье и на речь проворный.)
Как мир жесток! Как мир отзывчив!
Как всё смешалось в мире вдруг!
Улыбчивый стал неулыбчив,
А бывший враг — внезапно друг.
Любовь и ненависть в обнимку
На телеграфном берегу...
Старушка молит: «Где ты, сынку?..»
Забрили в армию кровинку...
Пропал иголкою в стогу...
И — точно выстрел по стране:
«Ваш сын находится в Чечне...»
Девчонка сбросила косынку:
«Нет, я так больше не могу!»
«Чего взрываешься? — не порох!
Переживать нам на шиша?» —
Начальнице давно за сорок,
Ей наплевать на этот морок,
Она зевает не спеша...
В семнадцать на волне приёма
Девичья трудится душа...
Душа в семнадцать нараспашку,
Всем сострадая и скорбя...
Её вгоняют тут же в краску
Три слова: «Я люблю тебя!»
Какие три великих слова,
Как удивительно звучат!..
Она их шепчет вновь и снова,
Она сама любить готова,
Да вот не к ней амуры мчат...
И от себя тайком, украдкой,
Не ведая любовных драм,
Она мечтает в дрёме сладкой,
Как ей приносят, такой гадкой,
Одну из этих телеграмм...
Нет телеграммы. Не приносят.
И вряд ли, видно, принесут.
Случайность встреч косою косит
Любовь, какую очень ждут.
8
Она ждала — и повстречала,
Споткнувшись в уличной пыли,
Того, кто поддержал сначала,
Чтобы на землю не упала,
А позже бросил...
«Натали!» —
Он звал её, целуя руку...
А позже томно просвещал:
«Так Пушкин называл супругу...»
(Хотя Наташей для него
Жена была, по письмам судя,
Да не до писем нынче людям,
Пусть Пушкина и самого.)
И дальше девочке вещал
Цинично, хоть и правда это,
Что много женщин у поэта
Имелось. И что тот писал
Не только «чудное мгновенье»,
Что и иное есть «творенье»,
Всё той же Керн посвящено,
Но о другом совсем оно:
«У Анны Керны ноги скверны», —
Цитируя поэта верно,
Он глупой девочке шептал.
Но лучше б, право, промолчал,
И сам себя в поэтах числя:
И у великих могут мысли
Быть самых низменных начал.
Поэт не тем, что в брюках, важен —
На уровне замочных скважин.
(Кому и важен в них процесс —
Так это лишь для поэтесс,
Рифмующих «цветочки — ночки».
А для моей, к примеру, дочки
Поэт — в штанах он или нет, —
Как Бог явившийся, — ПОЭТ!), —
Замечу от себя, поэта,
Отягощая ткань сюжета,
Предвидя критиков скулёж
За этот, скажут, выпендрёж.
А поэтесс, предвижу, взбесят
Три строчки в скобках. И они
Собак всех на меня повесят...
За рифму слабую — штаны.
А в общем я сказать намерен
Про поэтесс уныло всем,
Что у поэзии, уверен,
Лицо не женское совсем...
Однако я отвлёкся — точно,
Хотя не скрою — почему:
В отверстье скважины замочной
Смотреть, читатель, ни к чему.
Нам всё известно в этом мире,
Под этой старою Луной,
Какая вечному в квартире
Была в свидетелях одной.
...Он девочке стихи читал.
И в шею, ниже целовал...
Семнадцати девчонке лет,
Простите выраженье это,
Запудрит мозг и не поэт,
Представившийся ей поэтом.
9
И всё же, повторись всё вновь,
Она бы бросилась в любовь
(как с вышки пляжа городского,
где бдит спасатель вод сурово),
Испить желая счастье снова
С тем, кто мерещился родным,
Кто так тобой одной любим!
В ком захотелось увидать
Отца, одновременно мать,
Кто, словно брат и как сестра,
И муж — пускай и до утра.
Так мало было прежде ласки...
«Хватило б денег для коляски...
Купить успею, терпит срок...
А ты поспи, поспи, мой Бог!
Поспи, уймись — ведь двое нас.
А люди — я прощаю вас,
Как мать с отцом, каких не знаю,
Но почему-то вспоминаю
Всё чаще — даже наяву...
Спасибо им, что я живу.
Ведь без меня с моей судьбой
Был мир не полон бы тобой...», —
Она ребёнку говорила,
Которого боготворила,
Пусть не родился он пока,
Но лишь её наверняка.
(Установление отцовства —
Мужской, известно всем, каприз,
Который, на мой взгляд, уродство
Мужское, а не благородство,
На фоне судмедэкспертиз...)
Ещё ребёнок не родился,
Но так явить себя стремился,
Что не давал ночами спать.
И мать, пока ещё не мать,
В предощущенье материнства
Руками слушала таинство,
Что предстояло ей создать.
И плакала, и улыбалась,
И с жизнью навек расставалась,
И слушала в себе опять
Того, кто не давал ей спать.
ЭПИЛОГ
Пролога нет. Но, видит Бог,
Его заменит эпилог...
Когда б не автора причуда,
А может, даже произвол,
Не ставил точку бы, покуда
Всё до развязки не довёл.
И всем на радость в эпилоге,
Насколько бы хватило сил,
Мир коммунальный и убогий
Соцреализмом расцветил.
Тогда бы нравные соседки,
Кто били словом, как ножом,
Добрее стали к малолетке...
Как к той, кто выше этажом.
И, проявляя благородство
(росли ведь тоже без отцов),
Рожденье нового сиротства
Букетом встретили б цветов.
И на такси муниципальном
Наташу повезли потом,
И, словно в кадре величальном,
Крестины праздновал бы дом...
Потом старуха с ложки чайной
Младенцу завтрак бы дала...
(Она не злой и не скандальной
И прежде, видимо, была.)
А те, кто маялись за стенкой,
Мешок потратив с солью весь, —
Шварцгольц с супругом Иванченко
Младенцу бы варили смесь.
А липкий старикан, кто гаже
Наташе всех в квартире был,
Теперь ребёночка Наташи,
Как внука б своего любил.
А позже — вовсе happy end —
Отец явился бы в момент:
«Прости меня, любовь моя!..» —
И полной стала бы семья...
Увы, в России образцом —
Семья, не полная отцом.
Увы, в квартирах коммунальных
(в них автор горького испил!)
И наяву, и в мыслях тайных, —
Здесь каждый каждого б убил!
(И лучше сразу удавиться,
Когда нельзя уединиться.
И униженья ниже нет,
Чем ждать черёд свой в туалет.)
Не потому ль живём так жалко
В разброде помыслов и вер,
Что вновь в России коммуналка,
Как было в СССР?!
Опять, без всяких ВЧК,
Мы ждём всеобщего толчка...
(Не только в смысле туалетном,
Но и ему эквивалентном:
Толчок — как рынок, как базар,
Толчок — как свыше чей-то дар,
Как рай всеобщий — коммунизм,
Как в рай пинком — в капитализм.)
И каждый жаждет первым влезть,
Теряя совесть, стыд и честь.
Не до Наташи в мире этом,
Таких Наташ не счесть в стране,
Хотя не зря она сюжетом
В сюжете, а не в стороне.
И эпилог — не эпатаж,
Как и Наташа — не мираж:
«Осколки школьного ученья,
Интуитивное прозренье,
Природы зов, природы дар,
Самопожертвованья жар,
Инстинкт, Волконская княгиня —
Всё это совместилось ныне,
Смешалось в сердце и в душе.
И, в сладкой слушая тревоге
Толчки, она молила: «Боги!
Скажите: может быть, уже?!»
Да, и другие есть толчки...
(Снимите, господа, очки!
Протрите стёкла замшей жадной.
На них не кровь ещё — харчки
Толпы, пока не беспощадной...
Я не для рифмы про очки,
Чтоб было складно про толчки,
Как, скажем, при землетрясенье,
С которым схоже и рожденье...)
Как у Наташи. Нет в них свинства.
Они — как воздух, отчий дым,
Как дел и замыслов единство,
Как где-то вечный Третий Рим...
Дай, Бог, России материнство!
А разродится — поглядим...
Ведь без тебя с твоей судьбой
Был мир не полон бы тобой,
Россия...
Брошена Наташа...
Но ей недолго быть одной.
