Пушкинский Алеко – это не про ревность, а про неспособность вынести свободу в любимой, в любимом – вообще в другом человеке. («Ты для себя лишь ищешь воли...»)
***
Наличие или отсутствие иронии очень много говорит о человеке. Отсутствие – знак того, что человек не ощущает вертикальную составляющую мироздания. То есть разницу между высоким и низким. Или равнодушен к ней. Ироничный человек знает – или предощущает, – что шкала «высоко–низко» бесконечна в оба конца. Поэтому и самое высокое остаётся открытым ироничному отношению, и самое осмеянное может сохранить неуничтожимое достоинство. «Но божество моё проголодалось» – так только Моцарт, и только Моцарт у Пушкина – не у Формана – может сказать про себя. Сальери же лишён иронии и сердится на Моцарта за подобные шутки. Ибо они-то в первую очередь и обнажают обделённость, ограниченность Сальери. Уж если давать за что-то яд, так именно за это.
***
Тщетные надежды Сен-Симона и Пушкина на подлинную аристократию. Её презрительное равнодушие к грязной работе управления государством, и отсюда – её политическое безвластие.
***
О метафизическом выборе между веденьем и неведеньем трогательно сказано у Пушкина: «Но строк печальных не смываю...»
***
«Он мыслит: буду ей спаситель. / Не потерплю, чтоб развратитель / огнём и вздохов и похвал / младое сердце искушал.» Посредственный поэт Ленский скрывает ревность за высокими фразами о спасении возлюбленной. Не так ли и посредственный поэт Владимир Соловьёв ревновал Пушкина к его успеху у читателя и хотел спасти от него возлюбленный русский народ, обвинив его в непростительной гордыне в статье «Судьба Пушкина»?
***
Пушкин не боролся за права женщин. Он просто позволил Татьяне Лариной, в нарушение всех приличий, первой объясниться в любви. И с этого момента история семейной жизни в России распалась на две части: до «Евгения Онегина» и после.
***
Директор Пушкинского заповедника Гейченко, видимо, так тонко чувствовал поэзию и красоту, что не мог опуститься до строительства уборных для туристов. Вот и получилось, что гордый внук славян, финн, тунгус и больше не дикий калмык завалили леса по берегам Сороти непролазным многонациональным дерьмом.
***
Синявский свёл никого не трогающего бронзового человека с пьедестала, и тысячи пожизненных Рюхиных до сих пор рукоплещут ему за это.
***
Героиня Пушкина впервые посмела обратиться к объекту своей любви с письмом-призывом. Каких-нибудь двадцать лет спустя героиня Достоевского (Настенька в «Белых ночах») уже писем не пишет, а является к возлюбленному прямо на квартиру – без предупреждения и с вещами.
***
Смертельно и безнаказанно оскорбить Пушкина мог только один человек в России – царь Николай Первый. И он не отказал себе в этом удовольствии.
***
Пушкин, Гоголь, Лермонтов долетают до нас, как сигналы из Космоса прошлого. Научить расшифровывать эти сигналы нельзя – нужно иметь ключ от рождения. Но можно научить, как настраиваться на их волну.
***
О том, что Пушкин подсказал Гоголю сюжет «Мёртвых душ», мы знаем только со слов самого Гоголя – «господина несколько беззаботного насчёт правды». На самом деле весь Миргород смаковал историю про помещика Пивинского, который покупал у соседей «мёртвые души». Правительство издало указ, что заводить винокурню могут только помещики, имеющие больше пятидесяти крепостных, а у Пивинского было только тридцать. Вот и пришлось российскому винокуру изворачиваться.
***
Пушкин и Мицкевич, Цветаева и Рильке, Бродский и Дерек Уолкотт... Похоже, поэты способны восхищаться по-настоящему только собратьями, пишущими на другом языке. Дружба королей, которые знают, что границу между их царствами преодолеть невозможно.
***
Современные формалисты, модернисты, структуралисты, деструктивисты и прочие могли бы в качестве девиза повесить на дверях своих кабинетов пушкинскую строку: «Нам чувство дико и смешно». Или лермонтовскую: «Мы иссушили ум наукою бесплодной».
***
Издательское дело всегда связано с риском, с азартом. Недаром же все русские писатели, занимавшиеся им, были отъявленные картёжники и игроки: Пушкин, Некрасов, Достоевский, Маяковский, Ефимов.
***
Политика – искусство возможного.
Художник – всегда порыв к невозможному.
Именно поэтому художнику так трудно не презирать политиков. Именно поэтому только великие художники умели разглядеть отблеск метафизического величия в политических событиях: Гомер, Софокл, Данте, Гёте, Державин, Байрон, Пушкин, Мицкевич, Гюго, Томас Манн, Бродский.
***
«Молчи, бессмысленный народ! Подёнщик, раб нужды, забот...», – восклицает молодой Пушкин. И безжалостная судьба, как злая волшебница, превращает его в подёнщика журнально-литературного труда, раба нужды, мученика забот.
***
Не западников и славянофилов, как надеялся Достоевский, мог бы объединить Пушкин – ибо он не был ни тем, ни другим, – а художников и бизнесменов – ибо он был и тем, и другим в полной мере. Все его поражения в журнальном бизнесе – не его вина, а результат нехватки свободы творчества в этом деле в его времена.
***
Конец января в истории русской литературы отмечен смертью Пушкина, Достоевского, Бродского. Кто следующий?
***
Пушкин безжалостно иронизирует над Ленским – «так он писал, темно и вяло», – а потом Лермонтов читает «Онегина» и пишет про того же Ленского: «...певец, неведомый, но милый, воспетый им с такой чудесной силой». Вот и пойми этих поэтов!
***
В главах 7-й и 8-й «Евгения Онегина» находим три отсылки к «Горе от ума». («Как Чацкий, с корабля на бал...» и т.д.) Это ли не трогательный жест Пушкина к опальному, непечатаемому собрату по перу?
***
Конечно, Синявский проявил немало смелости в противоборстве с Коммунистическим монстром. Но его смелость – это смелость юродивого, говорящего владыке: «Нельзя молиться за царя-ирода». Прогулка с Пушкиным не получилась у него именно потому, что мужество Пушкина – другого, более высокого рода; он уже юношей отчаянно требовал от царей невозможного: «Склонитесь первые главой под сень надёжную Закона».
***
Пушкин пишет: «...И с отвращением читая жизнь мою...».
У многих современных мемуаристов за каждым словом так и слышишь: «И с удовольствием читая жизнь мою...»
***
Со времён «Капитанской дочки» русский интеллигент всё надеется, что от Пугачёва можно будет спастись, заранее подарив ему тулупчик на заячьем меху.
***
Чего только не делал умнейший Пушкин, чтобы показать всему свету, КТО его настоящий обидчик!
Вызов Дантесу в ноябре 1836 года был сделан лишь по первому импульсу, и очень скоро Пушкин понял свою ошибку и забрал его. В полученных им и его друзьями письмах-пасквилях никаких намёков на Дантеса не было, но почти прямым текстом говорилось, что он уступил жену царю за деньги и льготы. Поэтому Пушкин не секундантов бежит искать, а отсылает письмо Бенкендорфу – мол, оскорбление Его Величества, дело государственное!
И спокойно принимает Дантеса в свою семью, когда тот женится на сестре Натальи Николаевны.
И пишет потом, в январе 1837, оскорбительное письмо почему-то не Дантесу, а барону Геккерну, который, будучи послом иностранной державы, заведомо не может принять вызов.
И никакого вызова в письме не содержалось: это старый вельможа Салтыков уверил Геккерна и Дантеса, что, по русским понятиям о чести, на такое письмо надо ответить вызовом.
И лёжа на смертном одре, Пушкин не говорит ни слова упрёка жене (уж он-то знает, что от монарших ухаживаний укрыться невозможно!), а только утешает и просит прощения.
И сам царь помогает открыть правду: в дни отпевания вдруг со страху выводит на улицы Петербурга шестьдесят тысяч пехоты и конницы, а потом ночью высылает тело погибшего поэта прочь из города под присмотром жандармов.
И даже императрица в письме к близкой подруге пишет, что содержание анонимных писем «было отчасти верным».
Но что же наш «весь свет»?
До сих упорно повторяет: приревновал Дантеса к жене, вызвал на дуэль (не ревновал! не вызывал!) и был «сражён безжалостной рукой».
