В моей домашней библиотеке, на полках, где теснятся поэтические сборники – иные в мягких, иные в надёжных твёрдых переплётах, – стоят одна за одной книги Юрия Кузнецова. Уместились они между томиками Николая Рубцова и Владимира Кострова. Середину этого кузнецовского собрания занимает сборник «После вечного боя» (М., Советский писатель, 1989). В нём бушуют бури и явлены образы блоковского масштаба: «божия гроза», поля, покрытые железным хламом, рёв пространства в пробитом насквозь знамени, «солнце белое» и «мерзость запустения».
Но есть светлейшая страна
Иной красы и стати.
Свеча закона там бледна
Пред солнцем благодати.
<Я знаю землю…>
Но вчитываясь, замечаем у Кузнецова другие не менее мощные, но светлые образы: Север, от которого «во все стороны светло», день, что «высок по духу и печали», «Китеж, всплывая со дна, / Из грядущего светит крестами», ангел-хранитель другого поэта «стоит, / Перебитым крылом помавая», наконец, вечное незакатное «солнце истины». В сборник вошли неоднократно цитируемые «Дух Канта», «Ложные святыни», «Поездка Скобелева. 1881», а центральным является стихотворение «Портрет Учителя», где, не побоюсь этого сравнения, дана икона Спасителя в слове.
Среди прекрасных и мощных, резких и дерзких, запутанных и ясных стихотворений сборника есть одно – «Голубь». Духовно наполненный образ, давший название стихотворению, представлен в развитии: «не грязный голубь с дерева безверья, / Сиял красавец, бел, как вечный снег». Но даже это откровенное и выразительное противопоставление голубя «с дерева безверья» и белого голубя – как символа Духа святого, на наш взгляд, не самое главное здесь. В последней строфе поэт итожит:
Так, значит, есть и вера, и свобода,
Раз молится святая простота.
К образу «святой простоты», казалось бы, противоречащему всей сложной поэтике Кузнецова, поэт приближался долго, хотя уже в знаменитой «Атомной сказке», на наш взгляд, проступали парадоксы простоты по Кузнецову. Отсветы указанного образа можно найти и в его лирике о войне. Обратим внимание читателя, что подступом к образу «святой простоты», о котором пойдет речь дальше, можно считать стихотворение о почти безумном поступке врача во время войны с характерным названием «Простота милосердия».
В стихотворении «Голубь» «святая простота» называется впрямую и фактически повторяется троекратно. В пятой, предпоследней, строфе представлен конкретный облик этой «святой простоты», который невозможно придумать: пронзительный в своей незамысловатости, прочно укоренённый в народном русском бытии и одновременно в вечности:
Всё видела и слышала старушка,
Дремавшая у Господа в горсти.
ТАКОЕ может пролиться в душу поэта из той же Господней горсти. Чтобы проиллюстрировать этот образ, нужна была бы, на мой взгляд, рука талантливейшего книжного графика Юрия Селивёрстова. И остается только скорбеть, что в жизни поэта и художника не случилось такой встречи. В серии из «Русской думы» были бы уместны портреты Кожинова и Кузнецова, сделанные рукой художника, поистине дюреровского масштаба.
Образ «святой простоты» развоплощён в других стихотворениях. Кто читал сборник, тот не мог не запомнить русскую бабку, связавшую носки фрицу («Русская бабка»):
– На, возьми, – её голос пропел, –
Скоро будут большие морозы! –
Взял носки, ей в глаза поглядел
И сдержал непонятные слёзы.
Его ужас три года трепал.
Позабыл он большие морозы.
Только бабку всегда вспоминал
И свои непонятные слёзы.
«Святая простота» – сказано и о тех старухах, которые в сорок третьем году подавали хлеб замерзающим итальянцам (стихотворение «Петрарка»).
Он бродил по тылам, словно дух,
И жевал прошлогодние листья,
Он выпрашивал хлеб у старух –
Он узнал эти скифские лица.
И никто от порога не гнал…
Будем верить вместе с поэтом, что и эти старухи со скифскими лицами «дремлют у Господа в горсти» - это их райские пределы.
Парадоксальный для Кузнецова образ «святой простоты» выплыл на поверхность творчества из самой глубины его возрастающей до последних дней поэтической натуры.
Удивительным образом настоящие размышления о творчестве Кузнецова соединились с одной маленькой историей, которую мне довелось пережить как руководителю воскресной школы при православном храме.
У великого двунадесятого праздника – Рождества Христова – нежный оттенок. Он окрашен улыбкой чудного Богомладенца, встретившего у Своих убогих яслей пастухов-простецов, а позднее и ведомых Вифлеемской звездой волхвов-мудрецов. Поэтому и рождественский праздник в воскресной школе всегда необыкновенно радостен. Нам, взрослым, он доставляет немало забот, и особенно это касается подарков. Хочется вручить нашим воспитанникам не проходную пустяковину, которую в суете можно забыть, потерять или забросить в дальний угол, а действительно памятную вещь. К Рождеству 2001 года сомнения меня не одолевали: подарок уже родился в воображении, и его надо было воплотить наяву.
Тем, кто следил за творчеством Юрия Кузнецова, памятно, что в четвёртом номере «Нашего современника» за 2000 год появилась его поэма об Иисусе Христе. Суровый и мощный, Кузнецов в последние годы своей жизни писал особенно метафорично и жестко. Но кто читал эту поэму, я уверена, запомнил строки удивительной по своей простоте и нежности «Христовой колыбельной». Она-то и должна была стать необыкновенным подарком.
Христова колыбельная
Солнце село за горою,
Мгла объяла всё кругом.
Спи спокойно, Бог с тобою.
Не тревожься ни о ком.
Я о вере, о надежде,
О любви тебе спою.
Солнце встанет, как и прежде…
Баю-баюшки-баю…
Солнце встанет над землею,
Засияет всё кругом.
Спи, родимый, Бог с тобою.
Не тревожься ни о чём.
Дух святой надеждой дышит,
Святость веет, как в раю,
Колыбель твою колышет…
Баю-баюшки-баю…
Веет тихою любовью
В небесах и на земле.
Что ты вздрогнул? Бог с тобою.
Не тревожься обо мне.
Бог всё видит и всё слышит,
И любовью, как в раю,
Колыбель твою колышет…
Баю-баюшки-баю.
На компьютере распечатали стихотворение по числу воспитанников воскресной школы (а тогда их было 76), плюс 7 экземпляров для преподавателей. В детском православном журнале «Пчёлка» нашелся подходящий рисунок: празднично трубящий ангел летит по синему звёздному небу. В сдержанных красках он появился рядом с текстом колыбельной. Но главное заключалось в том, что после равнодушных компьютерных буковок, из которых складывались имя и фамилия поэта, должна была идти его подлинная подпись.
Тогда мы с Юрием Поликарповичем работали в Литературном институте на соседних кафедрах: он, мастер – руководитель творческого семинара, на кафедре литературного мастерства, я – на кафедре теории литературы и литературной критики. Встречаясь, приветствовали друг друга. Но обратиться к нему я всё-таки решила через одного из его недавних выпускников – Ивана Русанова, который и рассказал Кузнецову о нашей дерзостной просьбе. Он откликнулся на неё согласием.
В назначенное время я приехала в редакцию «Нашего современника», через несколько минут появился Юрий Поликарпович и пригласил меня в кабинет, где располагался отдел поэзии. Когда я достала довольно объемную пачку листов, он ничего не сказал, а молча стал их подписывать. Подпись просыхала не сразу, поэт терпеливо складывал листы друг на друга так, чтобы подписи не размазались. Я споро подавала ему лист за листом. Где-то на середине пачки Юрий Поликарпович спросил, сколько же их. Я назвала цифру. Спросил он и о том, откуда перепечатано стихотворение и одобрил, что я сделала это с журнального варианта, где, как я понимала, в каждой букве была соблюдена его авторская воля.
Когда же автограф ложился на последний листок, Кузнецов вдруг поднял голову и, впервые внимательно посмотрев на меня, сказал: «Вы объясните детям, – он показал на подпись, где твёрдо, одна за одной, с небольшими промежутками стояли почти печатные буквы, – вы им объясните, что это я не специально для них так расписываюсь. У меня такая же подпись в паспорте». Я, конечно, обещала и слово своё сдержала.
Проходят год за годом. И каждый раз, когда приближается Рождество Христово, я достаю из книжного шкафа, что рядом с небольшим домашним киотом, тоненькую папку с листочком.
– Юрий Поликарпович, – мысленно обращаюсь я к поэту, – Ваша колыбельная удивительно ложится на мотив известной рождественской песни. Мы споем её на нашем празднике, и верится, что Ваша бессмертная душа отзовется на детское пение.
В «Колыбельной» поэта заложена та самая «святая простота», которая вопреки всем бурям духовным и душевным, вопреки сложностям его поэтики и поэтического мира отлилась в подписи – Ю. (точка) Кузнецов.
Да упокоит Господь поэта в селениях праведных!
