«…Что завтра будет — искать не крушися;
Всяк настоящий день дар быть считая,
Себе полезен и иным потщися
Учинить, вышне наследство жадая…»
А. Д. Кантемир
(«О надежде на Бога»)
Когда едешь из центра по Ленинскому проспекту, удивляешься в первую очередь старинным жёлтым корпусам первой градской больницы, высокой ограде, большому количеству шлагбаумов — въездов с охраной, проходу в Нескучный сад. Это в народе её зовут первой градской, у нас принято сокращать, чтобы легче произносить было: вторчермет, главпродмаг, существует даже такое —НИИОМТПЛАБОПАРМБЕТЖЕЛБЕТРАБСБОРМОНИМОНКОНОТДТЕХСТРОМОНТ.
На самом деле полное наименование больницы — Городская клиническая больница № 1 им. Н. И. Пирогова, и образовалась она в результате объединения трёх ранее существовавших больниц: первой градской, второй и Голицынской. Последняя из них как раз была построена первой по счёту — на деньги, завещанные князем Дмитрием Михайловичем Голицыным. Он указал так: «на устройство в столичном городе Москве учреждения Богу угодного и людям полезного». Было это в 1802 году, и сам князь не дожил до освящения сентябрьским утром церкви святого благоверного царевича Димитрия, видел лишь парк, разбитый до самой Москвы-реки: с беседками, прудом и картинной галереей.
В нашей семье существует легенда, передаваемая из поколения в поколение, которую я хочу вам поведать. Моей пра-пра-прабабушке, в общем, довольно дальней родственнице — Тамаре Геннадьевне случилось в ту пору захворать. Она была молода — около двадцати двух лет, жила с супругом — Алексеем Антоновичем в Арсеньевском переулке, недалеко от Донского монастыря и преподавала в балетной школе. Детей у них не было.
Когда у Тамары начались сильные боли в животе и правом боку, они с мужем предположили, что это может быть перитифлит, и очень испугались. Так в те времена называли аппендицит, и оперировать его практически не умели. Первые операции аппендэктомии были проведены в 1888 году в Англии и в Германии, до этого люди часто умирали от воспаления аппендикса, так как оно переходило на всю слепую кишку.
Поскольку телефонов в то время ещё не существовало, то позвонить в скорую помощь, дабы вызвать реанимацию, да и просто сочувствующей подруге, Тамара не могла. Держась за живот, она сидела на кровати и тихо стонала. Алексей Антоныч, будучи немногим старше своей супруги и архитектором по образованию, ничем не мог помочь и испуганно сидел напротив.
— Томочка, тебе не получше?
— Нет, всё так же болит, — Тамара прилегла на левый бок, лицо её было бледным.
— Может быть, сделать тебе чаю?
— Нет, мне ничего не хочется. Наверное, скоро пройдёт. Потерплю ещё немного, главное, чтобы хуже не стало.
Примерно час спустя — Тамаре не становилось легче — супруг решил обратиться к соседке — Глафире Дмитриевне, вдове заслуженного архитектора Казаринова. Безвременно почивший супруг её принимал участие в строительстве Голицынской больницы, и женщина любила поговорить об этом с начинающим градостроителем Алёшей. Она сразу же открыла дверь, потом накинула шаль и прошла к ним в квартиру, ругая молодых за безответственность.
— Деточка, да на тебе лица нет. Тебе нужно в больницу. Я сейчас надену боты, вернусь и поедем.
Тихонько спустившись по лестнице и кликнув извозчика, они тронулись в путь. По нынешним меркам это совсем рядом: минут десять на машине от улицы Шаболовской до Ленинского проспекта. А тогда, на лошади, они ехали по полю, среди деревянных изб, и это был вовсе не центр города, а далеко от центра — дорога, ведущая в Калугу, и каждое движение лошади отдавалось болью в животе Тамары. Она продолжала стонать, Алексей был перепуган не на шутку перспективой потерять молодую жену, и только Глафира Дмитриевна сохраняла спокойствие. Она проводила молодую женщину в приёмный покой, поговорила с врачом о своём покойном супруге и попросила внимательно осмотреть больную. Поскольку в палату их бы не пустили ни под каким предлогом, они с Алексеем вернулись домой.
А мою прабабушку поместили на одно из пятидесяти койко-мест новой больницы и стали обследовать. Никогда до этого не бывав в больнице, Тамара только и знала, что смотреть по сторонам и удивляться. Кровати в отделении были высокие, и низкорослой моей прабабушке приходилось сначала спускать ноги на приставной табурет, а потом уже с него — на пол. Сёстры милосердия, ходившие по палатам, были добры и внимательны, анализы вовсе не страшны, а только вызывали любопытство юной особы. Один раз к ней даже заходил сам главный врач — Мухин Ефрем Осипович, справлялся о здоровье, выяснял, делали ли Тамаре когда-либо вакцинацию, сокрушённо кивал и шёл дальше.
В первый день ей не разрешили вставать, и она лежала, оглядывая палату на шесть человек: высокие потолки, большие окна, трещинки в штукатурке. Большие плафоны напоминали ей супницы, а доски на полу — палубу корабля, на которую она никогда не ступала.
Соседка по палате — бабушка лет шестидесяти с воспалением почек — рассказывала, что земля эта когда-то принадлежала ещё Екатерине I:
— У неё здесь даже дворец был, с пятью светёлками. А после Катька продала землю Строгановым, они развели сад — априкозы, фиги, сливы, яблоки….
— Ну да, — отозвалась вторая соседка, помоложе, — райские яблочки, как же.
— Не верите, и не надо, об этом в «Московских ведомостях» ещё писали, я сама читала в молодости, мне лет тридцать тогда было, а может, и двадцать пять даже…
— А где же сейчас их фиги?
— А потом землю купил князь Голицын под больницу, у него ж жена померла молодая, детей не оставила.
Тамара подумала, что сейчас ей только истории про смерть чьей-то молодой жены не доставало в её состоянии.
— Жемчуг, говорят, покойница любила, — не унималась соседка. — Говорят же, что он к слезам.
Тамаре хотелось уйти домой, больница угнетала её белизной стен и запахом лекарств. Поначалу добрые сёстры теперь раздражали своей заботой и ласковыми словами. Она закрыла глаза и представила, что плывёт по морю.
Судно было маленькое, брызги залетали на палубу, покрытую точь-в-точь такими же досками, как пол палаты. Тамара почему-то стояла босая, и вода приятно охлаждала ступни. Тамара посмотрела вдаль — берега не было видно, вода была светлая, спокойная. Чуть поодаль она увидела дельфинов: они поднимали головы из воды и пели. Мимо шли косяки рыб, и было очень спокойно. На корабле не было ни одного члена команды, но Тамара была уверена, что она не одна на судне. Она пошла на корму и опустилась на дощатый пол, волны стали гладить её колени, утяжелять юбку. Не было чувства холода или тревоги, было лишь желание раствориться в этой прохладной прозрачной воде, в этом необъятном просторе. Послышался плач, Тамара хотела обернуться и проснулась.
Наутро кормили чем-то наподобие каши. Ей разрешили встать, и она отправилась осматривать коридор. В нём так же, как и в палате, были большие окна, посты дежурных сестёр, в конце — комната врачей, в современности — ординаторская. Тамаре хотелось, чтобы анализы были хорошими, чтобы всё разъяснилось, пришёл Алексей, им сказали, что все в порядке, и её отпускают домой. И они поехали бы в свою маленькую квартирку, а вечером прогулялись до монастыря поставить свечку Николаю Чудотворцу.
Сколько уже свечей она ни ставила, сколько монастырей ни посетила, в какие источники ни окуналась за эти три года. Свекровь её, мать Алёши, сначала просто смотрела искоса на молодую невест-ку, а потом и вовсе стала говорить вслух, что пустая она, раз родить не может. Свёкор пытался сгладить её выпады против Тамары, но и сам частенько напоминал, что не прочь понянчить внуков. Девушка вся извелась, но поделать ничего не могла.
Тамара услышала в больнице, что в центральном подкупольном зале есть Храм, хотела зайти в него, но её позвали на процедуры. Она дала себе обещание — зайти вечером. И снова её осматривали и ощупывали — то справа, то слева, кивали, переглядывались, успокаивали стандартными словами и уходили. Назначили какие-то препараты: в обед медсестра принесла белые шарики таблеток. Ещё Тамара услышала, что одну из соседок лечат пиявками, и будто ставят их прямо туда, внутрь.
— Вот чудеса-то, — подивилась про себя Тамара.
Она, разумеется, никогда не слышала о сочинении Иеронима Нигрисоли.
Очень хотелось пить, и она решилась позвать сестру милосердия:
— Пожалуйста, не могли бы Вы дать мне воды?
— Да, сейчас принесу.
Она вернулась с большой белой чашкой, на которой был изображён лохматый щенок. Одно его ухо свешивалось набок, другое — стояло торчком, и весь его вид словно показывал: меня не проведёте!
Сестра тут же вышла. Тамара выпила воду и поставила чашку на тумбочку возле кровати.
Лежать было скучно, но в тихий час выйти было невозможно. В палате не оказалось ни одной книги. Дома она недавно читала стихотворения Тредиаковского, сейчас отчего-то припомнились строчки из басенки, где пастушка сначала была расположена к своему юному другу, а затем внезапно охладела:
«…Но тщетно думал он её склонить,
И лишь в слезах пришлося повторить
Присловие, что оказалось гоже:
«Как день со днём бывают непохожи».
«Последние строки очень верны», — подумала Тамара. Неважно, к любви их относить или к жизни вообще. «Вот, например, я, — она посмотрела за окно, — ещё вчера была дома, с мужем, а сегодня лежу в палате, ничего толком не понимая. Возможно, я серьёзно больна, супруг мой, как та пастушка, охладеет ко мне во время болезни, а потом кинет горсть земли на мою могилу и женится снова. В последнее время и так участились ссоры между нами. Алексей лишь делает вид, что успокаивает меня, но я знаю, что он всегда хотел сына». Предательские слёзы потекли по её щекам. Она уткнулась в подушку, чтобы не разбудить соседок. «А что, если и вправду моя болезнь очень серьёзна, и я скоро не смогу встать с постели?» — Тамару охватила паника. «Тогда… тогда, если узнаю страшный диагноз, я брошусь в реку… Это лучше, чем быть больной, бездетной и ненужной. Лучше умереть!»
Сразу после окончания тихого часа она тихонько выскользнула из палаты и отправилась в церковь святого благоверного царевича Димитрия. Там царил полумрак, и не было никого, кроме старушки, продающей свечи. Тамара взяла две: одну поставила за упокой своей рано почившей матери, а вторую — Богородице, попросив помощи во здравии. Она встала на колени и стала молиться о том, чтобы излечить недуги и вернуться в свой дом, а если не суждено ей стать хорошей женой и матерью, то пусть Бог примет её в свои чертоги. Она тихо шептала слова молитвы, когда сбоку послышались тихие шаги и в боковом проёме появилась женщина. Она была очень бледна, на лице выделялись большие карие глаза и чёрные дуги бровей. Незнакомка молча приблизилась, стала рядом перед иконой.
— Тебе страшно? — спросила незнакомка низким грудным голосом.
— Простите? — Тамара подняла глаза и заметила на её шее нитку крупных жемчужин.
— Тебе страшно умереть.
— Никому не хочется умирать, — уверенно ответила девушка.
— Но ты же думала об этом совсем недавно — о том, чтобы убить себя.
— Откуда вы знаете? — Тамаре стало жутко.
Незнакомка обошла вокруг неё и сказала:
— Я знаю. Я болела всю свою жизнь, но ни разу мне не пришла в голову мысль броситься с моста в реку.
— Но вы выглядите совсем неплохо, разве что бледны.
— О да, — женщина засмеялась, и смех её зазвенел в уголках небольшого храма — теперь я выгляжу «неплохо». Но Дмитрий, — она сразу стала серьёзной, — он любил меня даже больной, даже зная, что я не смогу подарить ему наследников.
— У вас нет детей? Как это печально. Я замужем уже четыре года, и у меня тоже нет детей. Я опасаюсь, что со мной что-то не так.
— Выбрось мысли о смерти. Ты не умрёшь. По крайней мере, не сейчас. Ты поправишься, уедешь домой. У тебя будет сын, а потом дочь.
— Откуда… — Тамара не успела договорить, незнакомка вдруг исчезла, словно растаяла в воздухе. И зазвучала музыка, красивая и грустная, и это был клавесин, Тамара сразу его узнала — на нём в молодости играла её мать. Музыка взлетала к куполу церкви и спадала к её ногам, обволакивала иконы, высветляла полумрак углов, она трогала внутри что-то живое, и ему — живому, от этого прикосновения становилось больно и радостно одновременно.
В храм вошла женщина, одна из пациенток больницы.
— Вы слышите эту музыку? — обратилась к ней Тамара.
— Нет, ничего не слышу, деточка, — удивлённо откликнулась больная. — Это же церковь, здесь тихо.
Тамара быстро прошла мимо неё, пробежала по коридору, вошла в палату. Оказывается, её уже искали врачи, чтобы сказать, что завтра её выпишут.
Дальше, за краем больничной ограды, — зелень Нескучного сада, и, когда наступает осень, ближайшая его часть — пятачок за стоянкой — сплошь усыпана рыжими кленовыми листьями; сначала собираешь их для гербария, потом начинаешь думать, а хватит ли твоей библиотеки, чтобы все их высушить, и начинаешь просто бросать эти огненные охапки вверх, и снова удивляешься природе-шалунье, которая так всё раскрасила, рассыпала, высветила солнечными бликами.
