Второй ковчег

По паре – каждой твари. А мою,

мою-то пару – да к другому Ною

погнали на ковчег. И я здесь ною,

визжу, да вою, да крылами бью…

Ведь как же так?! Смотрите – всех по паре,

милуются вокруг другие твари,

а я гляжу – нелепо, как в кошмаре –

на пристани, у пирса, на краю

стоит она. Одна. И пароход

штурмует разномастнейший народ –

вокруг толпятся звери, птицы, люди.

…Мы верили, что выживем, что будем

бродить в лугах, не знающих косы,

гулять у моря, что родится сын...

Но вот, меня – сюда, её – туда.

Потоп. Спасайтесь, звери, – кто как может.

Вода. Кругом вода. И сушу гложет

с ума сошедший ливень. Мы – орда,

бегущая, дрожащая и злая.

Я ничего не слышу из-за лая,

мычанья, рёва, ора, стона, воя…

Я вижу обезумевшего Ноя –

он рвёт швартовы: прочь, скорее прочь!

Второй ковчег заглатывает ночь,

и выживем ли, встретимся когда-то? 

Я ей кричу – но жуткие раскаты

чудовищного грома глушат звук.

Она не слышит. Я её зову –

не слышит. Я зову – она не слышит!

А воды поднимаются всё выше…

Надежды голос тонок. Слишком тонок.

И волны почерневшие со стоном

накрыли и Олимп, и Геликон…

 

На палубе, свернувшись, как котёнок,

дрожит дракон. Потерянный дракон.

 

* * *

Я не хочу тебя терять.

И находить.

Нас – поминутно – усмирять

И резать нить.

КРОФТС Наталья Викторовна – поэт, автор сборников «На маскараде душ» и «Осколки», а также публикаций в периодике («Юность», «Слово\Word», «Австралийская мозаика» и др.). Живёт в Сиднее (Австралия).

© Крофтс Н. В., 2013

Но мы сидим – и мир затих –

Глаза в глаза.

Ну, что, кто против – из двоих?

Мы оба – за.

 

За ярость, за угар, за круг –

Порочный – встреч.

За жажду губ – коснуться рук,

Лица и плеч.

 

За дар – на лезвии побыть,

У острия.

За то, чтоб слиться – и забыть,

Где ты, где я.

 

За дрожь, как в ломке наркоман –

От пустоты.

Мы – за обман. Самообман.

За бред мечты.

 

И за похмелье из – позволь! –

Вины, стыда.

За сожаления. За боль.

За миг, когда

 

Тебя – как бабочку на гвоздь –

Пронзит насквозь,

Что наши жизни были врозь.

И будут врозь.

 

Итак, опять: глаза в глаза.

(Вводи иглу!)

Мы оба за… Мы оба за…

Начнём игру.

 

* * *

Мир исчез.

Мгновения скользят.

В телефон я глупости шепчу.

 

Ум твердит: «Оставь его. Нельзя».

Сердце властно требует: «Хочу».

 

Через стык континентальных плит

я за сотни вёрст к тебе лечу,

сквозь «нельзя», которое болит,

к одному желанному «хочу».

 

И сомкнувшись так, что не разнять,

не унять и не остановить,

не понять запретов, не принять –

пьём одно кипучее «любить».

 

…Но уводит прочь моя стезя

от тебя. Ты куришь. Я молчу.

Глотку жмёт суровое «нельзя»

веру потерявшему «хочу».

 

Всё. Рука пуста. Реванш не взят.

По закону чести я плачу:

падаю на острие «нельзя»

с выси недоступного «хочу».

 

Любовь в эпоху Интернета

 

За грош продашь и явь, и хладнокровье.

Зачем тебе их скучный мир, поэт?

Назад, назад, туда – в средневековье,

где «дама сердца» – эфемерный свет.

 

И светится экран – и «страсти пылки»…

А может, и не страсти. Всё равно.

Меня – щелчком, как джина из бутылки –

за много вёрст, за много миль, за мно… –

 

ты вызываешь… и путём астральным –

не затеряться б! – на луче лечу…

меж миром виртуальным и реальным –

стихов и снов – и выдуманных чувств.

 

* * *

Непонимаемой быть встречным
М. Цветаева

В любой из масок – или кож –

ты неизменно безупречна:

спектакль хорош!

Но вдруг замрёшь,

нежданно понятая встречным,

как беспристрастным понятым –

до глубины, без слов и фальши

дрожащих губ, до немоты...

Скорей к нему? Но немо ты

шагнёшь назад – как можно дальше

от беззащитной наготы,

когда – во всём, конечно, прав –

твой гость, не вытирая ноги,

придёт, чтоб разбирать твой нрав,

твои пороки и пороги.

Как театральный критик – строг,

внимателен и беспощаден,

он составляет каталог

в тебе живущих ведьм и гадин.

Он справедлив. Отточен слог.

Ему неведомы пристрастье

и со-страдательный залог –

залог любви и сопричастья.

И ты закроешь двери, чтоб

свой собственный спектакль – без судей,

без соглядатаев, без толп

смотреть:

как голову на блюде

несут и, бешено кружа,

в слезах танцует Саломея,

как капли падают с ножа,

как Ева искушает Змея,

как Брут хрипит от боли в такт

ударам, завернувшись в тогу...

 

А критик видел первый акт.

Не более. И слава Богу.

* * *

Я – жёлтый листик на груди твоей.

Меня на миг к тебе прибило ветром.

Вот и конец. И не найти ответа,

зачем в тиши изнеженного лета

поднялся ветер и, сорвав с ветвей,

мне дал на миг прильнуть к груди твоей.

 

Карточный домик

 

В неверном мире на семи ветрах,

где всё так хрупко – до тоски, до боли,

я видела, как рассыпались в прах

державы, корпорации – и доли.

 

В неверном мире на семи ветрах

мы – в домиках из карт житейской драмы.

Я видела, как наступает крах,

и как слетают вниз тузы и дамы,

 

как ветер разметал колоду вмиг,

не соберёшь – по городам и весям,

а карточный король опять невесел,

и дамы далеко желанный лик.

 

В неверном мире на семи ветрах 

всё хрупко так – до боли, до тоски…

 

…в который раз проглатываю страх.

Игра – одна. И ставки высоки.

 

* * *

          Таврии, земле Херсона и Херсонеса

 

Черноморские дали.

Дикий храп кобылиц.

Звон отточенной стали.

Кровь.

Я падаю ниц.

И на тунике белой –

тёмно-липкий узор.

Принимай моё тело,

Херсонесский простор.

Белокаменный град мой,

смесь народов и вер,

я вернусь. Я обратно

обязательно вер...

 

Полонянок уводят

босиком по стерне

на чужбину, в неволю.

Крики.

Топот коней.

Уж и ноги ослабли,

не шагнуть мне, хоть вой.

Янычарские сабли –

над моей головой.

Я крещусь троекратно.

Добивай, изувер...

Я вернусь. Я обратно

обязательно вер...

 

Вот и всё. Докурили.

Чай допили. Пора.

Расставания, мили...

Может, это – игра?

Полсудьбы – на перроне.

Путь верёвочкой свит.

И – без всяких ироний:

«Приезжай». – «Доживи».

О измученный град мой,

смесь народов и вер,

я вернусь. Я обратно

обязательно в-е-р...

 

* * *

На развалинах Трои лежу, недвижим,

в ожиданье последней ахейской атаки

Ю. Левитанский

 

На развалинах Трои лежу в ожиданье последней атаки.

Закурю папироску. Опять за душой ни гроша.

Боже правый, как тихо. И только завыли собаки

да газетный листок на просохшем ветру прошуршал.

Может – «Таймс», может – «Правда». Уже разбирать неохота.

На развалинах Трои лежу. Ожиданье. Пехота.

Где-то там Пенелопа. А может, Кассандра... А может...

Может, кто-нибудь мудрый однажды за нас подытожит,

всё запишет, поймёт – и потреплет меня по плечу.

А пока я плачу. За себя. За атаку на Трою.

За потомков моих – тех, что Трою когда-то отстроят,

и за тех, что опять её с грязью смешают, и тех,

что возьмут на себя этот страшный, чудовищный грех –

и пошлют умирать – нас. И вас... Как курёнка – на вертел.

 

А пока я лежу... Только воют собаки и ветер.

И молюсь – я не знаю кому – о конце этих бредней.

Чтоб атака однажды, действительно, стала последней.

 

Ностальгическое, или О генах

 

Знать – судьба. Не уйти.

Губы с дрожью прошепчут: «Осанна!»

Но темнеет лицо.

И беда понесётся вразнос.

Волокут.

Кровь на белом снегу.

Крики ужаса.

Бой барабанный.

«Нам бы крови да слёз, молодцы,

нам бы крови да слёз!»

 

Видно, гены у нас –

от лихого, шального смутьяна.

Что-то тихо? Вставай!

Сочинить ли со скуки донос?

Кто наврал,

что у нас благодать, мол, нужна и желанна?

Нам бы крови да слёз, молодцы,

нам бы крови да слёз!

 

И уютно живя

возле ласковых вод океана,

в жилах чую метель,

да пургу, да ядрёный мороз.

Бунты. Раж. Топоры.

Да на рельсы опустится Анна.

«Нам бы крови да слёз, – я шепчу. –

Нам бы крови да слёз».

 

Над вечным покоем

 

Выйдешь на берег – неслышно, как тень, молчаливо.

Станешь молиться отчаянно, истово, вслух.

Снова кругом половодья – и снова разливы

будут безбожно терзать беззащитный мой дух.

 

Двух не бывает смертей? – Всюду смерти и войны.

Глух – говорят – к вопиющему пастырь небес.

Бес – говорят – он попутает, будьте покойны!

…Берег. Рассвет. И над плёсом колышется лес…