СНЕЖИНКА
I.
Как будто это было не со мной
(и было ль, вообще, на самом деле),
но армия мне снится до сих пор.
Забор кирпичный, царские казармы,
под крышей надпись – тыща девятьсот
шестой. А на дворе двадцатый век
последние донашивал шинели.
Огромный плац и сотни человек.
И первый снег идёт, как новобранец,
не в ногу, но ему никто не крикнет –
А, ну-ка, там, салага, шире шаг!
Мы на плацу стоим и замерзаем –
Солдатики игрушечные, дети.
Передо мной дрожит какой-то мальчик:
смешной затылок, девичья фигура.
Я вижу эти маленькие плечи.
Я помню, как ему одна снежинка
упала прямо в дуло автомата.
Зачем-то я запомнил этот день.
II.
Я помню старшину. Сто раз на дню
он вспоминал фамилию мою,
орал, как сука, вечно надрывался,
что для меня давным-давно она –
пустое слово, бывшая жена.
Я б на неё теперь не отозвался.
Простой сюжет. А дальше – настежь дверь,
на стол положат, кто-нибудь да всхлипнет.
Смеяться будешь – прапорщица-смерть
нас так же по фамилии окрикнет.
III.
Я помню – старшина по воскресеньям
водил нас в баню, как на водопой.
Вот зрелище. Я про него сказал бы,
что это тот ещё соцреализм.
И мне казалось – в общей наготе
беспомощность была и обречённость.
Наверное, в чистилище теперь
такой же пар, такие же отсеки,
такой же невозможный синий кафель.
Я помню – доставали из петли
мы в этой бане год спустя мальчишку,
солдатика с той самою снежинкой.
Как он лежал на каменном полу
и принимал мужские очертанья,
и кто-то слишком мрачно пошутил,
что парень неудачно дембельнулся.
Его я помню очень хорошо,
хотя его лица совсем не помню.
Смешной затылок, девичья фигура.
Совсем ещё ребёнок, бедный мальчик,
а за спиною чёрный автомат
и маленькая белая снежинка.
***
Эта жизнь не твоя. Потяни за последнюю строчку,
распуская сюжет, нажимая на клавишу «сброс».
А писал, словно Бог, вымеряя всегда точка в точку.
И стояли слова – пятки вместе, носочки поврозь.
На замызганной кухне давно обретаются черти.
Похудел и осунулся, куришь одну за одной.
Погоди умирать! Что ты знаешь, дружочек, о смерти?!
Вот побегай ещё, подпиши у неё обходной.
Погоди умирать! Видишь, сколько нападало снега.
Как скрипит под ногами, заходится всем существом.
И сугробы такие, что хочется прыгнуть с разбега,
и кричать – С Рождеством!
***
Как собирался, ещё пацаном,
в трюме рвануть на тот свет.
Круглый дурак за квадратным столом:
с детства дразнили – поэт.
В тридцать он всё ещё, как молодой,
ходит по краю листа.
Бог – говорит – с накладной бородой,
чёрт без рогов и хвоста.
Тащит в стихи всё, что плохо лежит –
старый знакомый мотив.
Сверху надставить эпиграф, пришить,
переходя на курсив.
Это гроза-дереза на цепи
мечется, чует весну.
Молния с треском ломает в степи
через колено сосну.
Будто бы голос – а есть кто живой? –
хлопает громко дверьми,
или же бог говорит сам с собой,
всех называя детьми.
***
Затемно вернёшься с похорон,
куришь, наливаешь самогон,
засыпаешь прямо там, на стуле.
И сквозь тридевятый слышишь сон,
как под утро дворники проснулись.
Так задумал, видимо, творец –
с чёрно-белым вывертом-сюжетом.
Новоиспечённый вот отец
у роддома – выглядит поэтом.
Там жена, там целых две души!
Он стоит под окнами с букетом
и кричит ей – сына покажи.
Так на землю падают слова,
и слова подхватывает ветер.
Так от нас останутся на свете
пепел да примятая трава.
На земле – примятая трава,
дома – фотокарточка на полке.
Облако, похожее на волка:
это – хвост, а это – голова.
Это показалось, что болит –
не спеши хвататься за пожитки.
Отпусти, пускай оно летит –
надувное облако на нитке.
***
Что ты хочешь? Ружьё? Самосвал?
Принесли, когда я ещё спал,
мне от Деда Мороза двустволку,
положили тихонько под ёлку.
Этот праздничный запах ванили.
За спиной «С новым счастьем!» кричали.
Молодыми родители были –
внука бабушке оставляли.
Там, где память пропахла костром
и сухая за окнами вишня,
овдовевшая в сорок втором,
замуж так и не вышла.
Ни друзей у неё, ни подруг.
Всё ходил к ней один политрук.
Говорил – детям нужен отец.
Предлагал, хоть сейчас под венец,
а потом вешал китель на гвоздь.
Но у них что-то там не срослось.
На единственном фото она
перед самой войной вместе с дедом.
Он писал ей – Ну, здравствуй, жена!
А потом не вернулся с победой.
В форме и лейтенантских петлицах
он всю жизнь будет бабушке сниться.
Над кроватью тот самый портрет.
Чашка выскользнет на пол из рук.
Только дочка и маленький внук
подрастает – ну, копия дед.
Только так и живёт, крепостной,
прикрывает красу сединой,
поясницу вот кутает пледом.
И часами без света сидит,
и с собою сама говорит,
и зовёт внука именем деда.
***
Нам бы всё – разобрать, спионерить,
да с фонариком чтоб в туалет.
Ты не помнишь – а запер я двери,
не оставил утюг или свет?
Или всё, что ни делалось – на спор,
чтоб до смерти прикладывать лёд,
а по праздникам – страшные астры,
и надеяться, что повезёт.
Вот и ёжик блуждает в тумане
иль господь поправляет софит.
Это я только думал, что ранен:
паф-паф-паф – оказался убит.
Эти страсти, земные мордасти,
барабанные дроби минут.
И меня разберут на запчасти,
на запчасти меня разберут.
***
Бог на последнем этаже
печётся о моей душе.
Листая старую подшивку
моих грехов, бранит паршивку.
При свете маленькой лампадки
всё время делает закладки.
Бросает в печь черновики.
Не отвечает на звонки.
И я молчу. Я не жужжу
в тоске по мировой культуре.
И всё под окнами хожу,
как кошка по клавиатуре.
Мой Бог, почти как человек,
вздохнёт и вспомнит прошлый век,
когда выписывали черти
ему свидетельства о смерти.
Потом, когда навеселе я,
стучит крестом по батарее,
чтоб сделал музыку потише.
На сочинителей стишков
всегда глядит поверх очков
и что-то в свой блокнотик пишет.
А я рифмую, лью елей,
всю жизнь торчу на перекуре
с дырявой памятью своей
и тройкой по литературе.
***
На порожках курить и смотреть на родную спецшколу,
на безумные окна спортзала, заделанный лаз.
Наливать по чуть-чуть, запивать, если что, пепси-колой.
Ну – за нас!
Как тихушница-жизнь шарит в сердце, брюзжит о расплате:
подрисует усы, бородёнку, добавит морщин.
А когда-то на задней-презадней расписанной парте
жил-был мальчик один.
Жил-был мальчик один. Он зимою подкармливал осень.
Он мечтал о щенке, он хотел духовое ружьё.
Не любил молоко и любил, как жужжит «Смена-8»,
и без плёнки снимал на неё.
Остывает мгновенье, потом выцветают чернила
или, может быть, стало на улице раньше темнеть.
Перегнуться, повиснуть вот также на шатких перилах,
плюнуть вниз и смотреть.
