Светлана Кочергина
(Алания Брайн)
Светлана Кочергина родилась во Владивостоке, лингвист, окончила Санкт-Петербургский Институт Иностранных Языков. Несколько лет работала переводчиком в Москве. В настоящее время учится на факультете Изящных Искусств Сорбонны, живет в Париже. Дипломант конкурса молодых поэтов Санкт-Петербурга «ПОЭТому» (2008, Санкт-Петербург), дважды финалист конкурса молодых поэтов зарубежья под патронатом княжны Елены Волконской «Ветер странствий» (2010-2011, Рим), финалист 9-го международного турнира поэтов «Пушкин в Британии» (2011, Лондон). Стихи публиковались в литературных сборниках «Живой Звук» (2010, Смоленск), «Орден зажженной искры» (2011, Москва), в журнале «Обзор» (2010, Чикаго, США) и альманахе «Глаголъ» (2011, Париж).
Федерико Гарсиа Лорке. № 2
Било пять часов пополудни.
Было ровно пять часов пополудни.
Принес простыню крахмальную мальчик
в пятом часу пополудни.
И корзину с известью негашеной –
в пятом часу пополудни.
А над всем этим – смерть,
одна только смерть
в пятом часу пополудни.
Ф.Г. Лорка
мне плохо. кружится голова.
контрастна температура кожи
твоим стихам. –
теперь все делю пополам с тобой, –
пополам,
как обреченный, на краешке
ледника.
я помню цвет этих глаз
перед натиском стывших дул, –
уже было ясно все, –
ты искал ее в каждом дне,
и в свете твоих бесконечно песочных лун
я псом андалузским так же бреду за ней.
и скрежет металла, и крик за моей спиной, –
мир катится к черту, – но я без тревог иду, –
нам смерть умещается тонким пером в ладонь
и память, как кудри, разносится на ветру.
у меня характер Пикассо
у меня характер Пикассо, –
исключительно безобразный,
передать его лучше в масле,
по-Сутински, – багрово-красным.
в бесконечно-желтом Ван-Гога,
заподозрив природу в смерти,
отразить мою веру в Бога
завихрением круговерти.
мою душу – по Врубелю, синим,
над обрывом, где Демон плачет,
чтобы вышло слегка спесиво,
глубоко и немного мрачно.
изo всех художников мира,
одного лишь во мне выделяя,
ты, как Жанна, за столь любимым,
и безумным идешь Модильяни.
конечно, Бог
Разница между прозой и поэзией
примерно такая же, как между
пехотой и военно-воздушными
силами.
Иосиф Бродский
в серебряных лучах крошился талый снег,
и ангельская музыка свисала
над влажностью полуприкрытых век
среди Дворцовой камерного зала.
прожекторы искали выход ввысь
на плотном сером небе Петербурга,
и я подумала, что все мы родились
от взмаха кисти злого драматурга;
что наша жизнь – аквариум с водой,
мы рыбы, не всплывавшие на сушу.
а там вверху, над самой головой,
хмельной писатель правит наши души.
он нам сулил незаурядный рок, –
«поэзии как ВВС – на фоне прозы», –
твоей рукой писал, конечно, Бог,
и по любимому лицу катились слезы.
пройдя последний, седьмой, круг ада
пройдя последний, седьмой, круг ада,
мы становимся чистыми перед миром.
твои руки пахнут табачным ядом,
как мышеловки – предсмертным сыром.
зритель расходится по ролям,
по потаенным углам своим, по планетам.
мы остаемся. (за кадром.) Нам
не хватает пространства, времен и света.
мы, отражением стенных теней,
теперь осознанным и безгрешным,
привносим трепет в глаза людей, –
тем обрекая себя на нежность.
не видим букв – только между строк
читать умеем. и много курим.
я по привычке взвожу курок,
ты – загораживаешь от пули.
здесь не помогут ни поезда,
ни покровители, ни гримеры, –
в нас вся вселенская острота,
мятежно рвущаяся на волю.
Л.Ю.Б.Л.Ю.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Владимир Маяковский. Лиличке
Дни идут.
Как горошины из стручка в детстве,
ссыпались в оборки платья.
Как деревянный колодец со скрипом натянутого ведра.
Как непрошеные объятия
вернувшейся с молоком старухи.
Как вытянутые от скрупулезной работы руки.
Как вечная кинолента без монтажа.
Как порез
Лезвием втрое сложенного ножа –
Дни.
Март еще не разменян, но обречен.
Она одергивает плечо. –
Четырнадцатого
Покончу счеты.
Свобода сгорбливается в крючок
Того коридора, где вешал свое пальто,
Где сердцем, не легким, постиг глоток,
И строки рубил, и вмещал меж строк
Взведенный дважды (не у виска) курок.
Там
я узнаю, что Бог
Есть.
И что решения исконно равны нулю,
Что смыслы все закольцованы в Л.Ю.Б.Л.Ю.Б.Л.Ю..
ДАЖЕ КРАСИВЫЕ КОЖАНЫЕ ПЕРЧАТКИ
НЕ СОГРЕВАЮТ ПАЛЬЦЕВ
даже красивые кожаные перчатки не согревают пальцев, –
в холодном маршрутном такси нет возможности потеплеть.
мутных глаз сидящих напротив людей естественно испугаться,
и, отвернувшись, на снег в узорном стекле смотреть.
и вдруг отчетливо видеть здания. Откуда они здесь выросли?
чьи-то дома, – в празднично приглушенный предновогодний свет
плывут горстями к гостям в гостиные тени людей, нанизанных
на стержень быта, забот, игрушек, диванно простых бесед.
девица, воюя с микроволновкой, готовит, должно быть, рыбу,
мужчина с Ахматовским профилем пьет холостой коньяк, –
мне жизнь захотелось прожить вдруг рядом с каждым из них.
губительно любопытство, – но все же какой бы была я?
любила бы Бродского? Каннингема? Оскара Уайлда? Булгакова?
страдала артритом? Пьесы, картины писала так же? –
жутко бывает в маршрутках, когда подсознанье играет фактами
любой из прожитых жизней – что много теплее вашей.
МЫ СЛИШКОМ ВОЛШЕБНЫ, ЧТОБЫ МИРИТЬСЯ
С СОБСТВЕННОЙ РЕАЛЬНОСТЬЮ
мы слишком волшебны, чтобы мириться с собственной реальностью.
знай, мне нравится, как ты зажимаешь камертон одним пальцем.
зачем ты перекрасился в белый? до чего же смешные волосы.
спустя нашу бессмертность в церковном хоре я узнала тебя по голосу.
видишь, я выбилась в дирижеры, а ты поешь сложные партии соло…
мне бы только однажды обнять тебя, но ты уходишь со сцены в другую сторону.
я теперь не стану следовать за тобой, потому что стала мудрей и старше.
просто, когда будешь кланяться, знай, – мне нравится как ты пахнешь…
ты уходишь в другую сторону с улыбкой о нашей тайне на выпевшихся губах,
и все, что останется между нами – Твои Брамс, Мендельсон и Бах,
но, клянусь, этого более чем достаточно, чтобы дождаться известной встречи, –
где я в первый раз беру тебя на руки… или ты обнимаешь меня за плечи..
