Храм в Мцхете
Боги создаются на Востоке.
На скале, в сыпучести песков.
Яростные и глухие боги.
Храм из камня -
медный грязный мох.
Небa рупор в желто-розовых разводах.
Купол - груб и тепл - тоски величьем.
Серость, одиночество и грохот
подземелья в тонких взвизгах биaтричьих.
Купол камня - ветер камня, гром хранящий,
клич и бога глухоту, и кремень.
Глухоту огромности, что зрячей
вечно пребывает в этом небе.
Небо плавится на кремне - золотое
пламя в лики здесь шипящим льет,
а в нишах
камни Грузии скрипят песком Синая...
Звук изысканных гармоний здесь излишен.
Через тыщу лет во много Лете
вдруг из мрамора взойдет иное пламя -
голубое, в кружевах - и звон кометы
Моцарт там услышит в бальном зале.
В кружевах и пряжках недотроги
на рояле он сыграет что-то...
Варварства вкусивши и берлоги,
для себя родит себя Европа.
Небо с лаковой зеркальностью паркета
станут сравнивать поэты и герои.
Опус Ницше здесь достанут из буфета,
муз потом спасут Емели да Ковбои.
А к полнощной в тысячи вибраций
опера споет нам о душе...
И взойдет Союз Великих Наций.
И пойдет по миру в неглиже...
Храм стоит. Молчит. И неба ноги
в латах кремня греет - молний звоном.
Боги создаются на востоке.
Яростные и глухие к людям боги.
Лебедь
Лишь на краешке небес тебя увидеть.
Вот и все, на что сгодилось заклинанье.
Лебедь. Оборотень. Дивный витязь.
Порожденье теплого дыханья.
Мечется дитя-воображенье.
Куст, колючки, лопухи да пыль.
Гувернер - Закон Земного Притяженья
поднимает к небу свой костыль.
Вот и все на что воображение сгодилось.
Как ему, лохматому, поверить?
Спит ребенок - и ребенку снится
облако, костыль, колючки, лебедь.
Вариации: Пушкин, Фет, Шопен
И пунша пламень голубой,
и пушкинская дружба, -
как небо шумно-бархатно над садом.
Фейерверки звездных замков
отраженьем
и кавалькады пламенного солнца
оно роняет
в фетовский, открытый
рояль, и изыск пальцев гибнет в блеске
бемольном и черненном
лун запрудных,
в скольженьи белых лилий
белых клавиш...
Нетрудно зрить
всемирность этой ночи,
как милость мимолетного дыханья,
когда ручьев рулады
словно факел,
при взятии бастилий одиночеств
в руках у трубадура
осветят
и вызвонят
лишь перелив, как тайну грани
в лице возлюбленной
шопеновским ноктюрном:
чистейшей прелести
- чистейшим образцом.
Он утренней звездой
взойдет над дымкой,
в которой девятнадцатый, прекрасный
еще хранит под серебристой сенью,
как ключ любви, все магии созвучий.
И медленно, еще почти не слышно,
им отзываясь, засрипят засовы
в испарине грядущих подземелий...
Оправданье
Ночей моих корыстные прогулки.
В воображении - природа мятежа.
Вот дверь. Вот поводок. Вот молния на куртке.
Бумажной! Дале - в ореол из стылой лужи
среди домов, пеньков и прочей суши,
зверек глядится мой - небесная душа.
Он мал. Он нем. Да и по что ему тиары,
тиранство звездных игл, и моря закрома,
и пестрые восточные базары
из облаков, в гримасах молний - города?
Молчаний их разряды? Коль с порога
натянут до ненастья поводок.
Немеет пустота дорожного острога
и тянет в стих любой попутный вздох.
Шепча, как коротко, как кротко расстоянье
от честного зверька - до казни на полях
черновика... Oн подсыхает в ожиданьи,
что верная строка, а уж за ней земля,
вот-вот покажется - и будет оправданье.
Эвридика
Я старею быстрей, чем фраза,
что в душе все кроит на века.
Я люблю Вас! - этого сказа
всю длину знает только река.
Год за годом копи - да в Лету.
Так ведь нет - не умеет стареть
эта фраза - заложница, мета.
Эвридика, так что тебе спеть?
En Aranjuez Con Tu Amor
Аранхуэз,
я устала тебя возрождать из пепла и дали,
ночи свернулись в моих ладонях,
как лепестки бледной розы, они покрыты эмалью.
я ношу эту брошь на груди слишком долго -
эту огромность розы в ночной амальгаме.
Одиночество. Роза стала слишком тяжелой для платья.
Я снимаю его с себя и оно засыпает на стуле.
Прижимаясь к стенке, в темноте
я перетираю щебенку памяти пустыми глазами.
Дождь
Каплет водицей господь
в полости каменных ниш.
Самоубийцей дождь
срывается с ржавых крыш.
Птицу пускает господь
в небо: лети! - летишь...
Самоубийцей - дождь
вниз головою с крыш...
Кружево тучу ткет,
ткет дождевой витраж.
Вот летит самолет,
вот на восьмой этаж
он влетает в окно:
так начинается дрожь...
Будет на всех вино -
позже зачем поймешь.
Позже поймешь за что
дрожь, самолет, стекло
и кто выжил, и что
в дребезги разнесло...
Мне-то не привыкать -
я ж здесь живу давно -
падать и восставать,
и что стекло - вино.
Я ж так давно живу,
что посинела рука,
дождь на руках несу -
ноша моя легка.
Только его, как бомжа,
тянет в божбу и ниц -
Я же ему вяжу
сон на спицах ресниц:
долгий-предолгий сон,
шелковый черный футляр,
вниз головою звон,
мокрых асфальтов пар.
Так для самоубийц
бог посылает покой.
Дождь отстраненных лиц.
Улица - мне домой.
