О художнице Людмиле Смирновой
Как счастливо то место, которое рождает своих творцов. Когда они живут и работают здесь, рядышком, ходят с тобой по одним и тем же улицам, смотрят из окна на закаты, лес, реку, которые и ты видишь. И когда творцы покидают место, где работали и жили, дарили тебе свою дружбу, что-то меняется и в самом месте, и в твоей жизни.
Мне, как и городу, крупно повезло: я знала Людмилу и смею назвать себя её подругой.
С появлением в городе семьи художников — Людмилы Смирновой и Валентина Савинова — в нём забурлила творческая жизнь, их дом стал центром притяжения для живущих здесь художников, для людей, которые тянулись к ним, грелись у их огня. В городе как будто стало больше радости и света. Всегда интересный собеседник, гостеприимная хозяйка дома, Людмила была постоянно окружена друзьями и знакомыми, и всё, что она творила,— будь то живописные работы, графика, роспись камней, пробовала даже делать декоративные вещи из солёного теста,— всё создавалось буквально на моих глазах. И всё, что ею создавалось, а потом раздаривалось и продавалось (думаю, за бесценок), всегда принималось мною безоговорочно и с восхищением. На её мольберте оживали библейские сюжеты, мифологические персонажи, летящие, парящие грустно-прекрасные лики. Сияние её творчества для меня было завораживающим. Казалось, что работы выполнялись с лёгкостью, на одном дыхании,— в рисунке и линиях не было изъянов. Но однажды, когда мы о чём-то спорили с ней, она, пытаясь поставить точку в споре, каким-то очень серьёзным и даже трагичным тоном сказала: «Ты представить себе не можешь, что такое муки творчества...» — и прочла «К Жуковскому» А. С. Пушкина. Особенно запало в душу мою то, как она прочла: «...и быстрый холод вдохновенья власы подъемлет на челе...»
Мне всегда было радостно следовать за ходом её мыслей в наших беседах и черпать, черпать из этих драгоценных минут общения то, что потом явится источником вдохновения и для меня. Мало того, я пыталась идти вслед за её привязанностями в литературе, поэзии, музыке. Были ещё живы поэты Арсений Тарковский, Иосиф Бродский. И когда нам удавалось раздобыть их сборники, мы читали вслух, а потом и наизусть их стихи. Меня всегда потрясала её великолепная память на поэзию. Однажды мы небольшой компанией пошли на ночную службу на Пасху в церковь (она находилась в домике по ул. Комсомольской), и, дожидаясь крестного хода, примостившись у дороги, она прочла нам от начала и до конца довольно длинное стихотворение «На страстной» Б. Пастернака.
Гуляя по вечерам со своей таксой, она серьёзно начала изучать звёздное небо и для этого раздобыла книгу по астрономии. Когда мы гуляли с ней по набережной, она всегда точно могла назвать, что сейчас над головой, а что только всходит или уже заходит, альфу или бету всех видимых на тот момент созвездий, точно определяла и показывала положение планет. И это было поразительно.
Как-то зимой нам вздумалось пойти на другой берег Кана. Стоял мороз в двадцать пять градусов. Найдя пятачок, разожгли костёр, зажгли свечи. Небо было звёздное, деревья в снегу. И плотная тьма подходила к нашему огоньку. И мы читали стихи. В очередной раз я была потрясена её памятью, когда она прочла «Телец, Орион, Большой Пёс» Арсения Тарковского. Божественные мгновения!
После их отъезда из нашего города она писала мне длинные письма. Письма...
Она признавалась, что скучает по городу, по всем оставленным здесь знакомым и друзьям и что годы, прожитые здесь, были счастливыми.
Думаю, что зеленогорский период в её творчестве был самым плодотворным, насыщенным, богатым на открытия и откровения.
Свет её работ, их глубина и высота — как бесценный дар — сделали мою жизнь и счастливей, и богаче!
