И возвратится прах в землю…0

Unsolved secret detective story

 

Памяти В. А. Павлова

Ибо человеку, который добр перед лицем Его, Он даёт мудрость и знание и радость; а грешнику даёт заботу собирать и копить, чтобы [после] отдать доброму перед лицем Божиим. И это — суета и томление духа!          Ветхий Завет. Еккл. 2:26

1.

Из истории Английского клуба в лицах. Второй родной язык в судьбах clubmen’ов

Полное название Английского литературного клуба, более сорока лет назад нашедшего приют под добрым крылом научной библиотеки Красноярского края, звучит весьма пышно: English Literature Speaking Club. По-русски говоря, Club — единственное прибежище для бесхозных, вроде меня, любителей литературы на «инглише». Здесь принято обсуждать прозу в оригинале, написанную на английском языке авторами из разных стран: Англии, Соединённых Штатов, Канады, Австралии. А это — романтик Эдгар По, неоромантик Роберт Стивенсон, поэт-романтик Генри Лонгфелло, трагический стоик-гуманист Эрнест Хемингуэй, психолог и символист Уильям Фолкнер, социолог и бытописатель Джон Голсуорси, мастер самооценки и житейского опыта Сомерсет Моэм, страдалец по «потерянному поколению» Ричард Олдингтон, разоблачители «американской мечты» Теодор Драйзер и Фрэнсис Фицджеральд, защитник молодого поколения Джером Сэлинджер, мастер детективного жанра Агата Кристи, певица природы и людей Австралии Катарина Причард... Много их, всех не перечесть — и классиков, и менее известных ловцов человеческих душ,— прошло, способствуя углублению знания английского, сквозь наши мозги и чувства.

Программную установку на изучение и выработку собственного суждения о литературных произведениях известных кудесников пера сформулировал в своих инженерно-профессорских мозгах, обогащённых языком британцев, первый президент клуба Владимир Андреевич Павлов. А в постсоветское время это блюдо он, несмотря на возражение единственного оппонента-коммуниста, приправил чтением глав из Holy Bible — Священного Писания. Полторы сотни наиболее известных эпизодов, описанных в этой Книге Книг, мы намеревались в течение нескольких лет прочесть и обсудить на английском языке. Когда озадаченные этим предложением «клубисты» спросили президента, уж не ударился ли он, как и все новоиспечённые лидеры страны — выходцы из безбожной компартии, в религию, Павлов сухо ответил:

— I’m an agnostic.

Все сделали вид, что поняли его философско-религиозное кредо, дабы взять тайм-аут и заглянуть в толковый словарь или энциклопедию. Оказалось, что наш президент, когда-то сдававший кандидатский минимум по насквозь материалистической марксистско-ленинской философии, признавал себя агностиком — убеждённым идеалистом. Значит, он признавался в своём неверии в познаваемость объективного мира, а верил лишь в изучение его отдельных явлений. Что он и делал, став известным в научном мире специалистом по пространственным зубчатым передачам... Или, как подумалось мне гораздо позднее, он давно уверовал в библейское предупреждение, что «человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем. Сколько бы человек ни трудился в исследовании, он всё-таки не постигнет этого, и если бы какой мудрец сказал, что он знает, он не может постигнуть этого».

Одна из давних «членш» клуба, Любовь Ивановна Карнаух, за пару лет до начала библейского периода в истории нашего клуба побывала в Финляндии, познакомилась там с ирландским священником-миссионером отцом Майклом — Father Michael, получив от него «погоняло» Sister Luba.

До этого знаменательного знакомства рядовая атеистка советской закваски товарищ Карнаух по велению и хотению Father Michael’а уже через неделю, поскольку у неё кончалась турпутёвка, без проволочек и формальностей прошла процедуру баптизации — крещения — в католическом костёле. И, по её признанию, благодать Божья снизошла на неё. Из вспыльчивой, крикливой учителки-«англичанки» тридцать пятой английской школы Красноярска она превратилась в приветливую, улыбчивую леди. Оказалось, что полюбить ближних как саму себя не так уж и трудно, когда твои тело, душа, сердце и дух полны любви к Святой Троице.

Мы, clubmen’ы — члены клуба,— почувствовали духовное преображение Любови Карнаух на себе: прежде непримиримая спорщица, теперь она в жарких дебатах с неизменно кроткой улыбкой призывала нас к смирению гордыни и сохранению равновесия духа и плоти.

А потом и чудо не заставило себя долго ждать. Новоиспечённой католичке потребовалась срочная операция на сердце, каких в России не делали даже за большие деньги. Сестру Любу, по рекомендации о. Майкла, спасла ирландская католическая община. Она даровала Любови Ивановне деньги на дорогу, её тепло встретили в аэропорту Лондона, привезли в Дублин, поселили — на халяву, конечно,— в прекрасном отеле.

Пока шла подготовка к операции, сестрицу кормили, пичкали лекарствами, развлекали поездками по Ирландии и как сенсацию показывали по телевизору: ещё бы! — измождённая болезнью сибирская медведица пожаловала на излечение в туманный Альбион. А потом — за пятьдесят тысяч долларов или даже фунтов, точно не помню, пожертвованных женским монастырём,— ей сделали операцию в самом дорогом госпитале. И Sister Luba уже через неделю снова жила в отеле и давала интервью дублинскому телевидению. Католики не прогадали: реклама их благотворительности в другом виде обошлась бы церкви гораздо дороже. Да и граждане свободолюбивой Ирландии были в восторге: надо же, русская католичка из ледяной Сибири ещё и на классическом инглише «спикает»!..

А теперь, когда English Club начал изучать Библию, Любовь Ивановна по просьбе Павлова и клубменов заказала доставку по почте с десяток экземпляров в синей ламинированной обложке из Ирландии и распродала нам их по дешёвке — по десять тысяч рублей (всего-то пара долларов) за экземпляр. Мне, слава Богу, тоже досталась эта книга в те незабвенные времена, когда почти все дорогие россияне в одночасье стали миллионерами и владельцами бесценных приватизационных ваучеров. Прежде всего, за ваучеры россияне до сих пор клянут и восхищаются рыжим Толиком Чубарчиком: надо же так изящно, легко устроить «кидалово» ста пятидесяти миллионам любимых соотечественников!.. С погружением в библейские заветы, заверяю вас, этот трюк и другие фокусы эпохи великих потрясений переживаются как данность свыше, как суета сует.

Посещал наш клуб и католик с рождения отец Иоанн, поляк, крошечный старичок, ещё пацаном чудом выживший в нацистском концлагере и потерявший в пламени войны всю родню. Повзрослев, он, после послушания в монастыре, постригся в монахи, стал миссионером. Служил в этом качестве в Канаде, в Корее, в Индии, в какой-то африканской стране. А в годы перестройки Господь заслал его в Россию, к нам в Сибирь. Мы звали его на английский манер: Father John. Он и в клуб приходил в чёрной сутане с простым католическим распятием на груди — неправдоподобно миниатюрный, с доброй улыбкой. И в то же время исполненный достоинства и очень уверенный в себе, как всякий много переживший и побродивший по свету бедуин от религии.

Поначалу его довольно беглый английский, как, впрочем, и русский, понимали лишь избранные, но со временем привыкли и с удовольствием слушали рассказы об экзотических безгреховных похождениях священнослужителя. На заседаниях он иногда месяцами отсутствовал, оправдываясь тем, что его миссионерство связано с распространением католицизма на красноярском Севере, в селениях по берегам Енисея.

Именно оттуда, с Севера, пришла страшная весть, попавшая на ТВ и в газеты. Отца Иоанна пытал, привязав к стулу, а потом зарезал бывший зэк, которого после освобождения из лагеря священник приютил в храме истопником и уборщиком. Отморозка поймали, судили, посадили. На суде убийца признался, что хотел из своего благодетеля выдавить церковное «бабло», но так ничего и не получил. Испугался, что старик выдаст его, и перерезал ему горло.

Я долго не мог прийти в себя: человеку довелось пережить Бухенвальд, индийские джунгли, не стать лакомством для африканских каннибалов, а принять мученическую смерть в стране высокой духовной культуры, населённой добрыми людьми. Одно дело — читать или слушать подобные истории о незнакомых людях, а когда это происходит со знакомыми, смертельная опасность терзает твоё воображение, как бандитский нож.

Все эти случаи — из конца прошлого века!.. Главное, смею вас заверить на собственном примере,— интересное и полезное дело — изучать иностранный язык! И в душе с глубоким прискорбьем признаваться себе, что ты и родной-то речи толком не знаешь...

 

Пути Господни неисповедимы, а человеческие — тем более. И в клуб наш люди попадали, как правило, благодаря господину случаю.

Меня, например, в English Speaking Club осенью 1972 года завлёк Саша Кижнер, мой подчинённый с дипломом учителя английского, сбежавший из школы в Покровке после трёх лет обязательной отработки по окончании инфака пединститута. Основанием для приёма этого, как потом оказалось, гиганта мысли на работу в возглавляемый мной отдел на должность инженера-постановщика задач автоматизированного планирования и учёта на предприятиях цветной металлургии послужило то, что Кижнер учился на факультете экономики заочного отделения Иркутского института народного хозяйства. Он шутил, что после получения диплома хочет приравняться к Карлу Марксу и написать свой вариант «Капитала» для условий развитого социализма, где, как утверждала компартия, экономика должна быть экономной, а масло масляным.

Предпринимательская жилка у продолжателя марксизма в новых исторических условиях появилась ещё в утробе матери. Главный её постулат — персональная материальная заинтересованность в качестве и количестве затраченного труда: сначала подумай о личном, а Родина пусть подождёт...

Сам он уродился запойным трудоголиком. Так, параллельно с преподаванием в школе Кижнер ухитрялся заниматься репетиторством и учить студентов-медиков латыни, едва познав её азы, дабы пополнить свой семейный бюджет: зарплата советских учителей держалась стабильно хорошей, но маленькой. Эта уважительная причина и подвигла его к поступлению на заочное отделение Иркутского института народного хозяйства, чтобы развивать труды Адама Смита и Карла Маркса для блага новой общности человеческой расы — советских людей. И если эти два светила оставались просто экономистами, то длинноволосый, бородатый и носатый Александр Кижнер через десяток лет свой карьеры по спирали на этом поприще стал и ведущим, и главным экономистом-программистом. А в постсоветское время — хозяином собственной фирмы по разработке и продаже бухгалтерских программ бюджетным организациям края. И если бы не трагическое ДТП, убившее его в расцвете интеллектуального бизнеса,— кто знает, может, и стать бы ему одним из олигархов в нашем нищем Отечестве.

К сожалению, за много лет до своей гибели он прекратил из-за занятости бизнесными хлопотами посещать наш клуб. А в Штатах, по его словам, некоторыми лицами подвергнутым сомнениям, побывал задарма, якобы выиграв в девяностых годах путёвку в телевизионном конкурсе «Кто лучше знает США?».

 

Английский мне довелось изучать в суворовском и пехотном училищах. А через пять лет службы в пехоте — на радиотехническом факультете Казанского авиационного института. Но это было давно и почти неправда: известно, на каком уровне находились знания иностранного у большинства спецов, окончивших вузы. И я от них ничем не отличался: желание знать язык уступало лени на его зубрёжку, увлечению литературой и постоянной — ответной или безнадёжной — влюблённости в юных дев.

А в начале семидесятых нужда в английском возникла для сдачи кандидатского минимума и для преподавания его моей дочери Тане. Я начал пытать её этим языком с пяти лет по прекрасному учебнику Валентины Скультэ «Английский для малышей». И вскоре понял, что наши знания сравнялись и что для поддержания родительского авторитета мне самому нужно следовать указанию мавзолейного великого вождя: учиться, учиться и учиться.

Клокотали во мне и амбиции кадета, семь лет проходившего суровый тренинг в Казанском суворовском училище. Как это господа дворяне, недоумевал я, Пушкин, Лермонтов, Толстой ухитрялись говорить и писать на французском или английском стихи и прозу? И почему бы мне, крестьянскому сыну, не одолеть всего-то один английский и хотя бы этим на сантиметр приблизиться к моим литературным кумирам белой кости?..

Саша Кижнер приходил в мой тесный кабинет и терпеливо воспринимал, вежливо подправляя, моё чтение вслух с произношением на славянский манер, а потом — и корявый пересказ глав из романа Сомерсета Моэма «The Moon and Sixpence» — «Луна и грош». Дал мне и полезный совет: вечерами регулярно слушать «Голос Америки» на английском языке — на этой волне вражескую радиостанцию гэбэшники не глушили. Диссидента продажные дикторы из меня не сформировали потому, быть может, что тараторили слишком быстро, и я успевал выхватывать из потока речи, как мелкую рыбёшку, лишь отдельные слова и банальные клише. А для непрерывного тренинга мы с Кижнером условились: где бы и при ком бы ни находились, говорить друг с другом только на английском. Это весьма раздражало некоторых из моих подчинённых, особенно женщин: они подозревали, что в их присутствии мы обсуждали их очевидные достоинства и скрытые недостатки. Однако на их переживания дружно «клали с прибором», призывая присоединиться к нам под древом познания.

Мелкая зависть и месть не заставили себя ждать: в новогодней стенгазете, контролируемой партбюро КПСС, появилась злая карикатура с не менее ехидным стишком под ней с намёком, что мне и Кижнеру место не в великом и могучем Советском Союзе, а за «бугром». Удобнее всего — в Израиле: там, в Земле обетованной, уже несколько лет назад, покинув навсегда украинские Черновцы, обосновались родители и брат Кижнера. Но я-то, чистокровный Russian, мог эмигрировать из Сибири разве что на свою родину — в тогда ещё советский автономный Татарстан...

Через год упорных занятий с шести до семи утра перед работой и неограниченно — дома по вечерам и выходным, а также ежедневного общения с Кижнером и регулярных посещений клуба по четвергам с восемнадцати до двадцати часов, я, как мне почудилось, удивил преподавателей кафедры иностранного языка института цветных металлов. Нагло заявил, что кандидатский экзамен готов сдавать, разговаривая с экзаменаторами только на английском. Экзамен проходил вместе с группой людей — подвижников науки, которые год платно учились по вечерам на кафедре. А с меня за приём экзамена взяли всего десятку.

Прочитав предложенные вытянутым мной билетом статьи из американского журнала об автоматизированной системе управления крупным госпиталем и политические заметки из советской газеты «Moscow News», я пересказал их содержание на английском, прибегнув к некой хитрой уловке, обеспечившей успех. А от описания моего времяпровождения в выходные дни, клянусь вам, заведующая кафедрой и другая преподавательница искренне посмеялись. И живо поинтересовались, где я так насобачился «спикать». Оказалось, что кандидат педагогических наук, зав. кафедрой Лидия Макаровна Ермолова и её коллега Елена Павловна Кодман, тоже к. п. н., иногда посещали наш клуб. Так что на каком-то заседании они лицезрели меня, как старого знакомого, и беседовали на «инглише» на равных. С ними пришла и третья преподавательница, Молчинская Ольга, тоже из числа первых clubwomen.

2.

Роль личностей в истории Английского клуба

Душой клуба, его непререкаемым авторитетом был Владимир Андреевич Павлов, мой одногодок, доцент кафедры ТММ — теории механизмов и машин — политехнического института. Студенты со времени оного расшифровывали эту аббревиатуру на свой лад: тут моя могила. В этой могиле на третьем курсе Казанского авиационного института мне довелось побывать; еле из неё выбрался с «трояком» в зачётке.

Павлов же являлся президентом и основателем клуба в краевой научной библиотеке, при энергичном участии таких его ветеранов и патриотов, как Анатолий Ефимович Бережной, Виктор Васильевич Бондаренко, Любовь Ивановна Карнаух, уроженцев Украины милой, и менее знакомых мне клубменов: Николая Калинина, Ларисы Аполлоновой и преподавателей английского языка из разных вузов города.

Пожалуй, во имя торжества справедливости стоит упомянуть, что корни нашего сообщества уходят ещё глубже — к давно покойному академику АН СССР Леониду Васильевичу Киренскому, Герою Соцтруда, первому директору Института космофизики Российской академии наук и основателю красноярского Академгородка. Замысловатый памятник, имитирующий бетонной завитушкой строение атома, и могила Киренского перед зданием Института физики ещё долго будут напоминать учёной братии о человеке, получившем дар Божий насладиться от трудов своих, а также и бренности нашего существования в этом мире юдоли и скорби. И о том, что были люди в наше время: это Киренский создал в Красноярске школу магнитологов, сделал открытия в области магнетизма, стал пионером в управлении биосинтезом физико-техническими методами.

А как, врубитесь, занимаясь таким малопонятным для обывателя спектром наук — и не владеть английским языком для общения с коллегами из разных стран на частых симпозиумах? Или смотреть, «как в афишу коза», на оригиналы статей в зарубежных изданиях?..

Незадолго до смерти в 1969 году — шестидесятилетним, полным сил и великих замыслов учёным,— Киренский, как я разумею, спохватился и под своим патронажем организовал Английский клуб. Заседания этой неформальной ячейки проходили, как мне сказал Виктор Бондаренко, в научгородке, в столовой Института космофизики.

Но Павлову и его единомышленникам тот клуб через какое-то время, уже после кончины академика, пришёлся не по вкусу. «Протестанты», отколовшись от «киренцев», и создали наш сепаратистский English Literature Speaking Club. К этому времени Павлов поступил на заочное отделение пединститута, решив подтвердить и усовершенствовать свои познания в английском. И трансформироваться из amateur — любителя — в professional — профессионала.

Судьба ему благоволила. Он оказался в одной группе с молодой белокурой стройненькой женщиной, Ларисой Ивановной Аполлоновой, недавно приехавшей с малолетними сыном и дочкой из Австралии. Она откликнулась на вызов отца, когда его выпустили из ГУЛАГа после смерти Сталина и позволили поселиться в Красноярске, где его ждала жена.

В гостеприимном советском лагере казак Иван Каледин, мирно живший с семьёй в Харбине, оказался за компанию с другими тысячами русских эмигрантов сразу после прихода в сорок пятом году советских войск в Маньчжурию. Из Китая чекисты отправили на расстрел или за колючую проволоку почти всё мужское поголовье россиян первой и второй волн эмиграции. А после установления коммунистического режима Мао Цзэдуна в сорок девятом, по соглашению с Никитой Хрущёвым, русских стали выживать из Китая добровольно-принудительными мерами. В Советский Союз их, выдав мизерные подъёмные в «деревянных» рублях, везли эшелонами в Сибирь и Казахстан, на целинные и залежные земли, без права проживания в городах. А желающие отправиться, как правило — к своим родственникам, в капиталистические страны должны были выложить выкуп китайскому правительству валютой и лишиться всей недвижимости.

Лариса Ивановна молоденькой девушкой из Харбина уехала к тёте в Австралию, окончила там гимназию, вышла замуж. Несмотря на отказ мужа последовать за семьёй, Лариса, несколько лет спустя после замужества, по зову дочернего сердца махнула с детьми с жаркого зелёного континента в покрытый снегом и сибирским морозным паром Красноярск.

Существовал ли между Ларисой Аполлоновой и Владимиром Павловым любовный роман или просто установилась дружба — осталось для клубменов тайной. Но то, что долгое время они появлялись на заседаниях клуба и уходили по окончании посиделок вдвоём, в памяти старых «клубистов» отложилось прочно.

Главное, что заинтересованное участие Ларисы в жизни клуба было для всех Божьим даром. Въезд иностранцам в Красноярск партией и гэбистами был наглухо закрыт, а тут с нами сидела и беседовала на равных недавняя австралийка, носительница языка! Внимай, впитывай, наслаждайся!.. Валерий Пэшко, окончивший этот же пединститут и высшие трёхгодичные курсы иностранных языков в Москве, считает, что в те годы она была, пожалуй, лучшей переводчицей в городе. Так что во владении языком этой студенткой некоторые преподаватели в сравнении с нею выглядели весьма бледно.

Для Павлова, как вспоминают клубмены лет тех давних, внезапный приезд в Красноярск мужа Ларисы Ивановны явился ударом. Тем более что бродяга-супруг не мог бы оказаться здесь без её вызова. С тех пор Лариса перестала ходить в клуб, продолжая работать в пединституте на том же факультете, который закончила. Однако муж её в семье надолго не задержался. Каким-то обманным путём он сумел пробить в советское время «железный занавес» и вернуться в Австралию, оставив в Союзе в заложниках жену и детей. А потом прислал письмо из Японии с известием, что он работает там переводчиком. Неужели он знал и японский?.. На этот вопрос я внятного ответа не получил.

Сейчас никого из Калединых и Аполлоновых в Красноярске не осталось. Умерли старики, умер и сын Ларисы Ивановны. Дочь с её красноярским мужем эмигрировали в Канаду. А недавно и Лариса Ивановна в возрасте, близком к семи десяткам, навсегда вернулась в Австралию. И коллеги её понимают: конечно, дым Отечества и сладок, и приятен, да разве можно в России достойно существовать на преподавательскую пенсию?..

Вот так же около двадцати лет назад исчез в Германии ещё один из отцов-основателей English Literature Speaking Club’а — гитарист, весельчак и преподаватель английского языка в радиотехническом техникуме Николай Калинин. С трудом накопил деньги и уехал к немцам лечить язву желудка. И не вернулся. Наверное, побоялся снова нажить её на наших продуктах. Преподавание английского в техникуме Калинин довёл до такой степени, что некоторые учащиеся защищали дипломы на «инглише» и получали свидетельства переводчиков. С отъездом Калинина всё встало на свои места: иностранный язык ушёл, как и во всех советских школах, на тридесятый план.

Исчезновение Калинина «за бугром» стоили Любови Ивановне Карнаух душевных мук. Она душой и сердцем прикипела к донжуанистому барду, без утайки своих чувств, всерьёз и надолго. Он написал ей несколько писем с просьбой прочесть их в клубе и навсегда замолк. Для парней с таким характером и широтой интересов найти поклонниц в любой части земного шара — не проблема. К тому же он, как мне запомнилось из его письма, был озабочен форсированным изучением другого языка — немецкого.

 

Постоянной резиденцией English Literature Speaking Club’а стал отдел иностранной литературы при краевой универсальной научной библиотеке.

Лучшего места не придумать. Здание в административном центре столицы края, включающее в себя библиотеку, начали строить ещё до Великой Отечественной, а достраивали — говорят, при участии пленных японцев,— уже после войны. Этот тяжеловесный хмурый домина со всеми атрибутами сталинской архитектуры — ордерами с карнизами, фризами, архитравами, капителями, толстыми колоннами, базами — обращён фасадом к площади Революции, оккупировавшей территорию старинного базара.

Читальные залы книжного храма всегда переполнены интеллектуалами. Членство в Английском клубе нефиксированное, добровольное. Актив его оставался почти неизменным. А временных членов хватало с избытком: студенты, преподаватели, инженеры. Даже ученики из двух красноярских школ с усиленным изучением английского в советские годы обычно переполняли душную угловую аудиторию на четвёртом этаже, в правом крыле здания. Окна комнаты взирали на центральный парк и на площадь с чёрным памятником вождю мировой нищеты. На моих глазах его торжественно открыл народу, согнанному на митинг, первый секретарь крайкома Долгих в семьдесят первом году двадцатого века. Вообще-то открытие памятника планировалась на семидесятый год — к столетию Ленина, но он пришёлся по душе кому-то из региональных лидеров, находившихся ближе к телу Брежнева. Поэтому оригинал памятника оказался в другом городе. А Красноярску через год была дарована его копия.

Взгляд вождя устремлён в счастливое будущее всего человечества, а зад — к крайкому КПСС. К нашему клубу монумент стоит до сих пор левым боком, напоминая членам о том, как английский пригодился ему в беседе с писателем Гербертом Уэллсом в Московском Кремле о России во мгле.

Теперь мне кажется странным, почему люди — и я в их числе,— имеющие почти нулевые шансы не только на выезд за границу, но и встретить иностранцев в закрытом для них Красноярске, так стремились выучить английский... А как только «железный занавес» пал, интерес к нашему клубу довольно скоро снизился. Хотя возможность улучшить свои знания и разговорные навыки в нём можно любому «на халяву». Впрочем, и частных курсов и школ, обещающих научить любому языку за месяц, молниеносно расплодилось в городе несть числа.

Пожалуй, я не совсем точен: в начале девяностых появились забугорных дел активисты. Мне запомнились трое. Первый из них — Валерий, преподаватель политехнического института, к. т. н., программист. По договору с какой-то американской фирмой, он работал над составлением по её заданию компьютерных программ. Заодно подал по каким-то каналам заявку на перетекание собственных мозгов в мозговые резервуары США и Канады. Долго ждал, а в один из четвергов появился на заседании клуба, лучась голубым сиянием и нимбом вокруг усато-очкастой физии:

— Наконец-то! Получил приглашение почти в один день в обе страны. Куда вы посоветуете податься?..

Меркантильное перевесило: американцы предлагали больше долларов в конторе по разработке software — программного обеспечения — в Лос-Анджелесе.

И укатил Валера в страну чужую. Но жене не изменил. Хотя, как мне наедине признавался, жил с ней отвратительно. Даже и не контачил с ней долгое время в сексуальном смысле данного слова. Может, поэтому она ехать с ним за океан наотрез отказалась.

Однако через год Валера вернулся и забрал жену и сынишку из хрущёвки в Северо-Западном районе в какой-то дистрикт Лос-Анджелеса. В клубе он общался уже без напряга, весьма бойко на американском английском, с прежним ужасным произношением, сказав, что янки на такое «пронансиэйшн» внимания не обращают. Как и мы — на акцент и искажение русского кавказцами, азиатами и другими народами мира.

Потом — через год или два — Валерий снова удостоил наш клуб своим посещением. Сказал, что приехал из Штатов в связи с кончиной отца и для продажи его «хрущобы» в предельно короткий срок: в Америке длительные отпуска не в почёте — махом останешься без «джёп» (без работы то есть).

А второй мужик, убеждённый холостяк, с неряшливой светло-русой бородой, геолог или геодезист лет сорока, усовершенствовав английский самостийно и в нашем клубе, лет двенадцать назад махнул в Австралию туристом со стратегическим замыслом — никогда из страны кенгуру и бушменов не возвращаться. Однако в Австралии с давних пор хотят поселиться жлобы не только из России. Геодезиста австралийцы изловили и без долгих проволочек экстрадировали из Сиднея в Красноярск — из тропической жары в неполярный мороз.

Только не на того напали! На следующий год, накопив денег в таёжных экспедициях, он — тоже как турист — пробрался в Соединённые Штаты с целью навсегда остаться там. Он в клубе открыто, до боли непатриотично, выражался о нашей прекрасной Родине: «I hate Russia!..» — «Ненавижу Россию!..» И ни один патриот за такое богохульство ему хлебало не начистил — у нас же в клубе свобода мнений, либеральная, а не суверенная демократия!..

Короче, остался он в Америке и выжил благодаря золотым рукам и умению адаптироваться в экстремальных условиях. Сначала, если верить его письмам, работал два-три месяца нелегально плотником и столяром в каком-то кемпинге — строил домики в лесу для автотуристов. Полиция его едва не загребла, но он скрылся в Чикаго и там чем-то промышлял. Наконец, попал к хорошему хозяину, получил грин-карту — вид на жительство. Водительские права у него были, и сбылась его мечта: наш геолог-геодезист получил возможность бродить не по таёжным распадкам и буеракам, а на машине какой-то рекламной фирмы колесить по всем штатам нашего вероятного противника. И дразнить бывших коллег восторженными посланиями с описанием прекрасной страны, где всё делается во имя человека и на благо человека. А наш народ в те девяностые сосал лапу или нечто другое, и того срамнее.

А года полтора назад в клубе мелькнула лёгкой бабочкой симпатичная девчушка, студентка, с милой откровенностью признавшаяся, что английский нужен ей для замужества с иностранцем. Она уже завязала по Интернету дружбу с несколькими претендентами на её руку и сердце. Английский у неё был так себе, зато журчала ключом уверенность в неотразимости отдельных частей своего body. И вскоре бабочка исчезла за виртуальным горизонтом клубного пространства — знать, некий интернетовский жених завлёк-таки малышку на огонёк своей виллы или заграничного борделя. Выходит, безумство храбрых берёт не только города, а целые страны.

О роли личности Владимира Павлова и его апостолов я уже вскользь поведал. Но было бы несправедливо не упомянуть ещё одно историческое лицо. Это прекрасная наша Галина Петровна Опорина. Она заведовала отделом иностранной литературы с 1964 по 2000 годы и продолжает работать рядовым библиотекарем в родном отделе по сей день.

Для English Club’а Галина Петровна стала прямо-таки Марией Терезой, его ангелочком-хранительницей. В работу клуба никогда не вмешивалась, только вежливо справлялась, есть ли у нас какие-то нужды. Зато взяла на себя все хлопоты по обеспечению «клубников» нужной литературой на английском. Сделать это было непросто: требовалось много, часто до двадцати, экземпляров книг одного наименования. Уговорить директоров — а на её веку их было семь — на такие затраты, скупо выделявшиеся из госбюджета, было непросто. Выезжая в частые командировки в Москву, Галина Петровна многие книги на иностранных языках покупала на развалах и в магазинах у букинистов. Пусть единичные экземпляры, но желающим можно было их размножать на тогдашних примитивных аппаратах «Эра».

За последние полтора десятилетия в библиотеке — на базе применения компьютерной и множительной техники, доступа к Интернету и банкам данных крупных библиотек страны — эволюционным путём совершилась настоящая научно-техническая революция. Традицию доброго отношения к нашему клубу продолжает и преемница Галины Петровны Обориной — Наталья Анатольевна Чернова. Недавно она организовала для меня незабываемый вечер встречи с моими читателями в гостеприимном салоне, где проходят по четвергам заседания нашего клуба и многие другие культурные мероприятия...

3.

Нет власти над днём смерти

В 1995 году в безмятежное существование English Club’а ворвалась ужасная трагедия. Боль от её последствий не только у меня возникает в душе до сих пор...

За год до этого события, летом 1994 года, я вернулся из Москвы после учредительного съезда партии «Демократический выбор России» (ДВР), поработав в ходе подготовки съезда в составе редакционной комиссии со многими либеральными мозгокрутами того времени — Гайдаром, Чубайсом, Панфиловой, Похмелкиным, Каспаровым и их ныне забытым окружением.

По возвращении в Красноярск, как член политсовета и исполкома краевого отделения партии, уже сам стал «парить мозги» своим знакомым, в том числе и прихожанам Английского клуба, завлекая их пополнить жидкие ряды ДВР. Сила собственной убеждённости удивила меня самого. Далёкие от политики президент клуба Владимир Павлов и ближайший его соратник Анатолий Бережной по моей рекомендации были приняты в партию. На призыв мой, страстный и нежный, откликнулся и молодой учёный Павел, а он, похоже, потянул за собой другое племя, молодое, незнакомое. Так что, кроме еженедельных заседаний в English Club’е, мы сиживали рядом на партийных конференциях, голосуя за разного рода резолюции, постановления, выбирая и кооптируя членов и кандидатов в члены и органы.

У Бережного была «Волга», а у меня — «жигуль-копейка», купленный пятнадцать лет назад в Новосибирске на чеки, заработанные за полтора года потения на Кубе. Так что с заседаний любого толка президента Павлова подбрасывали до дома его одноклубники и однопартийцы. Это позволяло нам общаться — как правило, на английском,— на разные темы — от бытовых до мировых. Пару раз мне довелось прокатиться от библиотеки с Павловым и на его тольяттинской «копейке», приобретённой им каким-то чудесным образом чуть ли не одним из первых красноярских счастливцев.

Дружба с учёными мужами и политическими единомышленниками меня обогащала и воодушевляла: наши души устремлялись снова в неведомую даль, к счастливому будущему России.

Павлов уже успел поработать полгода в США по приглашению какого-то провинциального частного университета — преподавал свою «тут-мою-могилу» инженерам-механикам. Это были практики, имевшие работу на предприятиях и приезжавшие из разных штатов в университет за свои кровные баксы повышать квалификацию. На них Павлов испытывал изобретённую им зверскую методику, понуждающую американцев напрягать ум, подорванный употреблением виски с содовой. Посыпались жалобы ректору университета, получавшему от них за обучение кругленькие суммы «зелёных», на недопустимую требовательность русского «тичера». По анонимным письменным анкетам, подаваемым в ректорат с интервалом в полгода, учредителями университета определялся рейтинг каждого преподавателя по балльной системе. И Mr. Pavlov, не набрав должного числа баллов, был признан анонимными лентяями профнепригодным.

Доктор Ваин С. Соломон, ректор и профессор, до этого приговора восхищался русским профессором и регулярно приглашал его по выходным дням на обеды на своё ранчо в латиноамериканском стиле, с прогулкой верхом на лошадях по окрестностям. Однако перспектива потерять платёжеспособную клиентуру и ректорское кресло была дороже улыбок и дружеских похлопываний по спине мистера Павлова. И Dr. Wayne C. Solomon, Professor and Head, как значилось на визитной карточке ректора, демонстративно перестал замечать его. А потом и вероломно не продлил контракт Павлова на последующие полгода работы.

— А жаль,— с оттенком запоздалой печали признался мне Владимир Андреич в заключение своего рассказа о его «американской трагедии».

Мы сидели после заседания клуба в моей «копейке», приткнувшейся к тротуару на углу улиц Копылова и Киренского.

— Представь, мне от университета выделили персональный коттедж, платили хорошо — во сне такого не снилось. А самое печальное, что я Америки и не видел: все полгода профукал на написание на английском реферата по коническим зубчатым передачам. Потом, правда, уже в Красноярске, три месяца потратил на перевод реферата с «инглиша» на русский, его оформление и издание за свой счёт. Он помог мне получить звание профессора. Теперь довольствуюсь месячной мздой, какую там имел за пару прочитанных лекций... А меня каждый выходной звали на разные barbecue, поездки на Ниагарский водопад, в большие города, в рестораны — и всё это за free of charge — бесплатно... Дурак, словом. Ректор говорил о продлении контракта как о деле решённом, и я думал: всё ещё успеется. Главное — дать американцам настоящие знания. А они им и на хрен не нужны! Важней всего корочки для карьерного роста... Ну что ж, ничего, переживём и это. В Америке я завёл полезные знакомства, денег хватило, чтобы компьютер и факс купить. Занимаюсь чем-то подобным маленькому бизнесу. Договариваюсь со здешними производителями, а потом передаю своему боссу в Америке сведения о ценах на цветные и драгметаллы и условиях поставки их в Америку. Другой бизнесмен присылает задания на разработку прикладных компьютерных программ, software, а я передаю задания институтским коллегам. Они делают работу, я отсылаю по факсу результат, получаю на свой счёт в банке баксы, расплачиваюсь с ними и с этого имею комиссионные. Я, как и ты, пенсионер, без работы могу остаться в любой день. Родных нет, рассчитывать не на кого, надо на чёрный день что-то подкопить, лучше в баксах.

Слышать такие откровения от Павлова мне казалось странным — не настолько мы с ним были близки. С другой стороны, в людях он умел разбираться и понял, что дальше моих ушей его слова не уйдут. А теперь, когда они предаются огласке, Владимиру Андреевичу из его небесного далёка, думаю, глубоко безразличны все земные словеса и страсти...

 

Дружба Павлова и Бережного зиждилась на любви не только к английскому, но и к здоровому образу жизни. Они не пили, не курили, бегали на длинные дистанции — в кроссовках и на лыжах, купались в холодной енисейской воде. Кроме того, оба были кандидатами наук, преподавали в разных вузах: Павлов — в политехе, а Бережной заведовал кафедрой экономики в сельхозе, читал лекции, писал научные статьи. И множил армию учёных-аграрников быстрее, чем урожайность сибирских полей и поголовье колхозно-совхозного скота на таёжных пастбищах.

Весной того года наш шестидесятидвухлетний президент упорно готовился к общероссийскому марафонскому забегу в Москве: два раза в неделю пробегал по пересечённой местности по тридцать километров, а в остальные дни — всего лишь по три. На финише — в Студенческом городке — он спускался по крутой тропинке к своему «бунгало» — дощатому сараю в ряду других таких же, сколоченных из чего попало, кооперативных хранилищ лодок и разного барахла. Открывал бунгало, раздевался догола, остывал после бега установленное знатоками время и в одних резиновых «следках» шёл к Енисею по песчано-гравийной полосе. Оставлял «следки» и плавки у уреза воды и в одной резиновой шапочке нырял в воду, ледяную в любое время года.

Выше по течению, в трёх десятках километров от Красноярска, Енисей тридцать лет назад был схвачен за горло плотиной ГЭС. И вода из её верхнего бьефа в нижний падала на колёса турбин с глубины сорок метров, успевая до Красноярска нагреваться на поверхности лишь до восьми-девяти градусов в самое жаркое время года.

Мне как-то взбрендило после возлияния горячительного на импровизированном пикнике сунуться в Енисей в районе пригородного посёлка Удачный. Через несколько секунд я выпрыгнул на берег как ошпаренный, почти бездыханный, инстинктивно стиснув в ладонях своё мужское достоинство, опасаясь за его настоящее и будущее. А Павлов нёс на себе не один год ещё одно руководящее бремя — являлся президентом Красноярского общества криофилов. И, если мне не изменяет память, организовывал или участвовал сам в тридцатикилометровых заплывах «моржей» вниз по течению быстрого Енисея от плотины ГЭС до Красноярска.

Я поинтересовался этимологией и современным значением слова «криофил» и узнал, что это то же самое, что и психрофил, любитель холода,— одноклеточная водоросль, червь, насекомое, живущее на льду, в снегу или в воде, пропитывающей лёд, и размножающееся при температуре не выше десяти градусов. И понял, что я, многоклеточный, не только жить, а даже размножаться в таком дискомфорте не смогу. Поэтому от предложения Павлова вступить в «моржовый» клуб без сожаления отказался.

А вот Павлов мог и после тридцатикилометровой пробежки проплыть с километр в восьмиградусной воде, а потом явиться на заседание English Club’a не свежезамороженным, а бодрым и требовательным президентом. Заседания он вёл жёстко: прерывал говорливых, терпеливо слушал тех, кто лепетал на английском на уровне baby, не давал уклоняться от темы и в разговор вставлять русские слова.

Говорили, что лицом Павлов мог бы сойти за Джона Кеннеди. Я этого сходства, судя об убитом президенте по фото и телевидению, не находил. Может быть, потому, что ни разу с ним вживую не встречался. А Павлов, судя по разговорам, о том, что он является особой, своим обликом приближённой к застреленному тридцать пятому президенту США, как бы в шутку любил напоминать.

В альбоме клуба сохранилась хорошая цветная фотография Владимира Андреевича, почти в профиль, но при этом хорошо виден его слегка прищуренный правый глаз под покатым высоким лбом. Взгляд твёрдый, умный, может быть, даже пронзительный, каким он и был у него при жизни. Непослушные, как солома, мягкие русые волосы — в жизни они обычно рассыпались на прямой пробор. Устремлённый бушпритом нос с широкими ноздрями, сжатые узкие губы и крепкий подбородок. Вполне властная президентская внешность. Одет в американском стиле — в клетчатую ковбойку с длинными рукавами и накладными карманами.

Меня, признаться, коробило, когда он появлялся в клубе в подобной рубашке с красным галстуком и в неизменном коричневом пиджаке. Это сразу напоминало мне, что он старый убеждённый холостяк, не знавший или утративший вкус к презентабельной одежде. Мне, кстати, он как-то сказал, что никогда не был женатым и не собирается связывать себя браком в будущем. Это наводило на некоторые неудобные для высказывания вслух размышления...

А относительно одежды... О вкусах не спорят. И если вспомнить, что Иоанн Креститель и Иисус Христос довольствовались одной длинной рубахой, а иудейский первосвященник Канафа и римский прокуратор Понтий Пилат предпочитали модный прикид, то несоответствие между формой и содержанием становится очевидным.

Да и, как потом оказалось, далеко не всё обстояло так, как Павлов мне, в общем-то случайному знакомому, говорил. В своё прошлое и будущее он допускал немногих, и даже Анатолий Бережной, проводивший с Павловым немало дней в течение многих лет, потом удивлялся, что знал о нём немногим больше меня.

 

Что ж, теперь, когда я познакомил вас с элитной частью Английского клуба и его славной историей, пора перейти к рассказу о трагедии, упомянутой в начале главы.

Навсегда запомнил эту дату — первый день лета 1995 года. На заседание я немного опоздал с кирпичного завода — работал там переводчиком с тремя испанцами, присланными на наладку своего оборудования фирмой Agemak из Игуалады, городка в шестидесяти километрах от Барселоны.

Седьмой час вечера. Солнце сияло, было душно, мы распахнули окно в новом помещении English Club’а, отведённом нам недавно, словно пришли на праздник. Кто-то напомнил: сегодня же и впрямь праздник — Международный день защиты детей! Решили, что это не тот повод, чтобы сбрасываться и посылать гонца в гастроном.

В ожидании президента Павлова вспомнили, как недавно, всего недели две назад, на торжественное открытие отвоёванного для отдела иностранной литературы у краевого управления лесного хозяйства и потом заново отделанного второго этажа библиотеки явился сорокалетний кудрявый губернатор со свитой. Зав. иностранным отделом Галина Петровна попросила перенести заседание клуба по этой причине на другой день, чтобы губернатор смог порадовать нас своим посещением.

Мне он кивнул кудлатой седеющей головой, как своему знакомому задолго до избрания на высокий пост. Правда, после избрания я поливнул его парой газетных статей за невыполнение предвыборных обещаний. Но он, как истинный джентльмен и демократ, не предал меня высокомерному презрению. И этим напомнил мне, щелкопёру, что воспитанные люди затушёвывают своё интеллектуальное величие, не выпячивая его и не вступая в полемику с обидчиками. Тем более что в моём случае защитников его чести и достоинства было предостаточно. А я для его слоновьего величества, избранника народа, выглядел той самой крыловской моськой, не более.

Заранее предупреждённый Павлов, худощавый и невысокий, непривычно одетый в новый серый костюм в полоску и белую рубашку с галстуком, произнёс перед губернатором и телекамерами пышную речь на английском. Переводил речь высокий грузный членкор Бережной, украсив её витиеватыми эпитетами. А в завершение речи о значении знания иностранных языков для культурного человека Павлов, как это нередко бывало, удивил всю толпу — и клубменов, и пришельцев. Принял от Sister Luba большой букет цветов и вручил его... нет, не губернатору! Он пробился сквозь свиту к двери и утопил в букете маленькую Галину Петровну со словами — на английском, конечно,— благодарности и признательности за её покровительство и бескорыстное служение нашему клубу. Смущённая и пылающая милым личиком зав. отделом сумела в ответ пробормотать только одну известную всему культурному миру фразу: «Thank you very much».

Вскоре после ухода губернатора мы открыли шампанское, рассыпали по столу конфеты и печенье и отпраздновали новоселье, поскольку последние годы терпели притеснения из-за нашествия в библиотеку новоявленных сектантов разных ветвей религии. Из-за этого нам стало не хватать стульев: сектанты приходили на слушания и песнопения раньше нас в соседний зал и бесцеремонно уносили стулья из нашей комнаты. На моё замечание на недопустимость такого поведения одетая в чёрный балахон матушка ростом на голову выше меня, тоже немаленького, прошлась по наглецу таким высокомерным взором, что я забыл о сути своей претензии.

Помнится, после шампанского я вслух высказал удивление, почему губернатор не ответил Павлову на английском: как университетский профессор экономики, он в перестроечные годы проходил двухлетнюю стажировку в Штатах. Один из его коммунистических конкурентов использовал этот штрих в карьере противника и во время выборной компании призывал избирателей проявить революционную бдительность: как бы они не проворонили и не избрали главой края продажного агента ЦРУ...

— Да забыл губернатор уже английский, а может, и совсем не знал,— рассеял наши сомнения кто-то из совсем распоясавшихся при демократах почитателей прежней власти «коммуняк».

 

«Клубистов» первого июня пришло немного: у студентов шли экзамены, кто-то уехал в отпуск, кто-то орудовал лопатой и граблями на дачах. А Павлов что-то задерживался. И это всем показалось странным: он во всём являлся для нас примером, и его пунктуальности мог бы позавидовать любой король. А если, бывало, и пропускал наши посиделки, то заранее звонил Галине Петровне, и она оповещала нас. Тогда кресло президента на правах «вице» с подчёркнутым удовольствием занимал Виктор Бондаренко.

Это он, коммунист Бондаренко, часто цитировавший стихи Маяковского о советском паспорте в не собственном английском переводе, активный деятель украинской диаспоры Красноярска, весной этого года настоял на легитимных, в духе демократических перемен в обществе, перевыборах президента клуба, выставив свою кандидатуру в качестве альтернативной. Тайным голосованием единогласно, кроме одного «против», выбрали Павлова, и он великодушно, с вольтеровской усмешкой на длинных тонких губах, предложил проголосовать за Бондаренко, как вице-президента, открыто. На этот раз предпочёл воздержаться я — наши мировоззренческие позиции с Бондаренко были диаметрально противоположными. А Павлов своим жестом подчеркнул, что English Club должен оставаться вне политики. Хотя политические дискуссии в клубе нередко разгорались спонтанно, если на это оставалось время после обсуждения глав из художественных книг и Библии. Павлов в них участвовал редко и очень сдержанно, отпуская саркастичные уколы в адрес того или иного оппонента, независимо от того, коммунист он или демократ.

Но на этот раз и Бондаренко почему-то не явился. Предположили, что нашего «вице», помимо работы, взяли в полон дачные дела. Надо же было целый год чем-то закусывать самогонную горилку: по его собственному признанию, он без её ободряющего воздействия не обходился ни одного дня. В чём мы иногда убеждались, когда наш «вице» являлся с характерным румянцем на щеках и начинал клевать носом в ходе заседания.

Некоторую ясность в сложившуюся обстановку правительственного кризиса в клубе внёс Анатолий Ефимович Бережной, бывший в молодые годы директором передового сибирского совхоза, а ныне членкор. На английском он говорил очень бегло и уверенно, поражал иногда слушателей чтением наизусть монологов из английской и американской классики. В первые годы существования клуба практиковалась даже постановка коротких сцен из спектаклей и разучивание стихов, и его ёмкая память сохранила их.

В моём переводе на русский язык Бережной заверил нас:

— Мистер Павлов должен прийти. Я вчера ему звонил: он сказал, что обязательно будет. У него сегодня, правда, пробежка на тридцать километров, а потом купание в Енисее, но он сказал, что успеет. Тем более что он и Галину Петровну не предупредил, что будет отсутствовать.

Ведение клуба взяла на себя Sister Luba, носившая большие очки на коротком носу и короткие волосы, пылающие рыжей хной. Она привыкла преподавать английский детям и с нами часто разговаривала как со школьниками — кокетливо улыбаясь, проверяя усвоение клубменами новых слов из литературных и библейских текстов, поправляя наше славянское произношение.

После операции Любовь Ивановна выглядела неважно: щёки провалились, обозначились глубокие морщины. На автобусе она ездить боялась, зимой особенно: мучили одышка и нехватка воздуха. Репетиторские занятия с детьми вела у себя на дому. Лекарства на послеоперационную реабилитацию требовали больших расходов. К тому же и в аптеках города они были не всегда. Если бы не посылки из Дублина от католических братьев и сестёр, вряд ли бы она выжила.

Но больше всего о ней заботился Brother John. В юности он дал обет безбрачия. Этот шестидесятилетний весёлый, приветливый, говорливый кругленький монах-миссионер из Ирландии прислуживал в красноярском костёле, построенном в девятнадцатом столетии польскими ссыльными. А жил с русской католичкой в её просторной квартире на улице Баумана уже второй год. Её взрослые дети переехали на Украину, в Харьков, удачно вошли в бизнес, и Любовь Ивановна на лето уезжала к ним. А братец John — по-русски Иоанн,— непьющий и некурящий мэн, так изящно обходивший обет безбрачия, в это время навещал свой монастырь с годовым отчётом о проведённой религиозно-идеологической работе и приросте численности католиков в Сибири. И, полагаю, заодно обнимался с роднёй и знакомыми в Ирландии, забавляя их рассказами о дикой стране, одетой в шубы и шапки из шкур разных животных. Сам он стоически переносил сибирскую стужу в болоньевой куртке и треухе из рыжей лисы.

Отсутствие президента и «вице» отрицательно сказалось на настроении клубарей. Miss Helen, Лена, бывшая ученица Любови Ивановны в английской школе № 35, а теперь её соседка-подруга, в возрасте, совпадающем с номером этой школы, наскоро изложила, заглядывая в книжку «The world’s best short stories», юмористический рассказ O. Henry «The exact science of matrimony». Никто не смеялся. На обсуждение short story потратили минут десять. Библейские истории без Павлова традиционно вообще было не принято трогать. А посему заседание заняло меньше часа вместо обычных полутора часов.

 

Бережной и я жили в Ветлужанке, а Luba и Helen — по пути в этот окраинный микрорайон, напротив тополиного сквера, посаженного некогда трудящимися ныне не работающего и разворованного телевизорного завода. Нам было по пути с членкором Бережным, поэтому мы и уселись в его старую, раскалённую солнцем «Волгу», оборудованную для экономии под газ. Опустили стёкла на дверцах и тронулись в путь.

Я сел на заднее сидение, рядом с Леной. По дороге разговорились.

Helen, как оказалось, училась в параллельном классе с моей дочерью Таней. После тридцать пятой школы окончила факультет прикладного искусства, стала художником-керамиком, нашла применение своему таланту в одном из цехов этого завода, где раньше делали фарфоровые изоляторы для боевых радиолокационных мобильных станций. А в новых условиях рыночной экономики перешли на массовое производство фарфоровых зверушек по её рисункам и формам. Сначала торговля шла бойко, а теперь Леночка уже второй месяц не получала зарплату. Поэтому приходится мотаться по городу — навещать дома «новых русских» и подрабатывать уроками английского их детям, обречённым на обучение в европейских или американских университетах.

Лена порылась в своей сумочке и подарила мне симпатичную свинушку — то ли матку, то ли борова, с красным бантиком на шее. В презенте я не заподозрил намёка на свою личность. Рассказал ей о курьёзе, случившемся со мной и мужем племянницы при встрече дочери, возвратившейся из Германии, в Москве. Она смущённо, тихо посмеялась, застенчиво глядя на меня сквозь стёкла очков кофейными глазами художницы. И сказала, что ей отказали в посольстве США в поездке по приглашению знакомой американки: чиновники опасаются, что незамужняя lady может там остаться с кем-то из старожилов и создать проблему перенаселения страны, и без того нафаршированной коварными нелегалами со всего света.

— Я Павлову позвоню, а если его нет, то его женщине: не исключено, что она скажет, где он и что с ним,— сказал Бережной, когда дамы покинули машину и я сел справа от него.

— А она у него разве есть?

— Конечно. Помнишь, с месяц назад мы заехали по пути из клуба на Копыловский проезд? Так это ей, по просьбе Володи, я передал картошку с нашего университетского учхоза — сортовую, морозоустойчивую.

Об этом я помнил: мы завернули во двор девятиэтажки, и Бережной, достав из багажника сетку с картошкой, уволок её в подъезд дома и через несколько минут вернулся, тяжело пыхтя. «Лифт у них не работает уже второй месяц,— пояснил он свою одышку.— Вандалы срезали все медные кабели, украли релюшки, контакторы и даже приводной двигатель. А у «Лифтремонта» на восстановление нет денег. Требуют, чтобы жители собрали. Хотя вполне вероятно, что сами лифтёры и сдали весь цветной металл в утиль».

— С картошкой и цветметом всё ясно,— сказал я,— а о павловской пассии ты умолчал.

— Да я и сам о ней узнал, только когда проговорился об этой картошке. А Павлов попросил меня достать килограмма три для посадки. Он своей подруге на даче помогает — сеять, сажать, убирать. Она, по-моему, тоже «моржиха». Ничего из себя, можно...

— И что у них, любовь и голуби?

— Об этом спроси у него. А лучше вообще не упоминай о ней.

4.

На орбите следствия

Прошло два дня, и кто-то из жильцов нашего дома, знавший о моей принадлежности к English Club’у, попался на выходе из подъезда.

— Ты, конечно, слышал по радио, что президент ваш утонул?

— Что, опять с моста свалился? — тупо пошутил, я, вспомнив о раздутом масс-медиа курьёзном эпизоде с Ельциным. Но тут же осёкся, пожалев о глупой шутке.— Кто, Павлов?..

Приехал в местный «кремль», с недавних пор прозванный Серым домом, в тридцатые годы водружённый на месте взорванного и разворованного прекрасного христианского храма. В нём теперь вместо крайкома КПСС и крайсовета разместились администрация и Законодательное собрание края, а на третьем этаже несколько кабинетов было отведено под офис представителя президента РФ в Красноярском крае. Я состоял помощником демократического депутата Госдумы и часто проводил там целые дни. Сюда стекалась пресса со всей России. Торопливо знакомясь с ней, я вскоре наткнулся на короткую заметку в местной ультракоммунистической газете об исчезновении профессора и президента в енисейской пучине. Поиски тела оказались безуспешными. Да и проводились ли они, эти поиски? — ядовито усмехался репортёр.

Позвонил в агроуниверситет и преподнёс эту сенсацию членкору Бережному — он оторопел и выдал смачный крестьянский матерок.

— Ведётся следствие,— добавил я,— а кем — не сказано. То ли транспортной, то ли районной милицией. Утонул он наверняка напротив своего бунгало — выходит, в нашем, Октябрьском, районе.

— Так ты узнай, Саша, мне чертовски некогда. Идут экзамены, защита дипломов — у меня восемь человек ещё предзащиту не прошли. А я член госкомиссии.

— Хорошо. Только возьми себя в руки — у тебя голос дрожит. Узнаю что-то новое — сообщу.

Покопавшись в городском справочнике, позвонил дежурному Октябрьского РОВД, представившись помощником депутата Госдумы. Через минуту связался со следователем, на которого взвалили «глухаря» по делу В. А. Павлова.

— Да, этим мы со вчерашнего дня занимаемся,— сухо сказал он.— Если сможете, подъезжайте ко мне после обеда. Сейчас времени нет — вызван на происшествие... У меня двести восьмой кабинет. Пропуск на вас закажу.

 

Дверь в комнату следователя, обитая некрашеным железом в пятнах ржавчины, наводила на мрачные мысли. Их эмоционально усиливала и решётка из толстой арматурной стали на окне с грязными стёклами. Узкая комната с давно не белёнными стенами, засиженными мухами, напомнила мне музейную камеру Петропавловской крепости, где сидели декабристы и их революционные потомки другого века в ожидании петли, царской милости или пролетарской пули.

Два облупленных стола, четыре стула, сделанных зэками в Арийской колонии для всех красноярских учреждений и обывателей, и угрюмый краснокирпичный сейф говорили о крайнем аскетизме обитателей этой камеры для допросов. Духота и запах бумажной пыли идеально гармонировали с этим интерьером.

Темноволосый следователь, двумя пальцами стучавший на пишущей машинке, поднял на миг бледное лицо с тёмными усиками, кивнул в ответ на моё приветствие и продолжил сочинять своё покрытое тайной творение.

Не дожидаясь приглашения, я сел напротив него на стул, протёртый невинными и преступными задами подозреваемых и свидетелей.

Следователь, одетый в полосатую рубашку, расстёгнутую на груди чуть ли не до пояса, продолжал свой вдохновенный труд, словно забыв о присутствии пома думдепа. Потом, не глядя на него, то есть на меня, любимого, открыл ящик стола, достал скоросшиватель и минуты три читал, водя по строкам длинным тонким пальцем.

— Это протокол осмотра места происшествия,— наконец пояснил он, остановив на мне холодные тёмные глаза.— Признаков насильственной смерти вроде нет. Павлов разделся в своём сарае для хранения лодки. Всё его личное имущество — джинсы, клетчатая рубашка, кроссовки, часы, деньги, ключи от квартиры — в целости-сохранности. Следы от гаража к воде принадлежат, правда, двум лицам. Но мы предполагаем, что второй — это тот, кто первым обнаружил исчезновение Павлова. Он заглянул первым делом в сарай. Потом увидел вещи Павлова на пляже и прошёл к ним. Вот написано: на берегу найдены полосатые плавки, розовые следки и белый бандаж для поддержания паховой грыжи. Этот человек, скорей всего, и позвонил дежурному РОВД первого июня, в четверг, в двадцать два часа. Вы, кстати, не знаете такого? Бернштейн или Беренштейн Илья Соломонович.

— Нет, впервые слышу. Но именно в четверг к шести вечера Павлов не явился на заседание Английского клуба. Он у нас — президент.

— А Бернштейн в этот же вечер приехал к нам в РОВД. Здесь отдал ключи дежурному, оперативники вместе с Бернштейном осмотрели место происшествия и квартиру Павлова. А его самого до настоящего времени не нашли — ни живого, ни мёртвого.

Следователь мне нравился всё больше и больше: чувствовалось подспудно, что он сопереживает вместе со мной исчезновение нашего президента. Он полистал скоросшиватель и добавил очередную порцию информации:

— Со слов Бернштейна, нам бы интересно было пригласить ещё двух человек. Первый — студент политеха Олег Петрович Макаров. Живёт в Ветлужанке. На кафедре нам сказали, что он племянник Павлова, частенько бывает у него. А вторая — женщина, Галина Николаевна Кузьмина. Она с правого берега, есть адрес. Обоим передали повестки, дважды по вечерам к ним ездили — и всё впустую. Вы их не знаете?.. Жаль. Кузьмина из клуба «моржей». Лето, оба могли уехать: он — к родителям в Уяр, а она — в отпуск, в любом направлении.

Неплохо быть старым холостяком или католиком-миссионером, невольно промелькнуло в моём грешном сознании. По женщине на каждом берегу у первого и по одной в заморских странах — у второго.

— Ничего полезного сообщить вам не могу. С Павловым мы приятели и встречались только на заседаниях Английского клуба. Попытаюсь выяснить что-то у одноклубников. А насчёт квартиры как?

Следователь пожал широкими плечами:

— Мы её осмотрели бегло, с понятыми из соседей. Никаких признаков отклонения от нормы — грабежа, воровства, насилия. Квартиру опечатали и попросили присматривать за ней. В случае чего — звонить нам... А вы бы не согласились, кстати, поучаствовать в более детальном осмотре, например, завтра? По закону нам следует сделать детальную опись имущества в присутствии понятых, знавших Павлова. Сегодня попытаемся разыскать Бернштейна — они давние друзья. Ну и с кафедры придёт целая комиссия — бухгалтер, зав. кафедрой, из преподавателей кто-то.

Желания копаться в чужом белье в буквальном смысле у меня не было, но уж раз ввязался...

— В принципе, ничего против не имею,— сказал я.— Только большого толку от меня не ждите. Дома у Павлова мне быть не доводилось, поэтому каких-либо отклонений от обычного состояния вряд ли замечу. Вы не против, если я позову Анатолия Ефимовича Бережного, профессора агроуниверситета, старого приятеля Павлова? Бережной наверняка бывал у него не однажды.

Следователь задумчиво провёл двумя пальцами по своим чёрным, словно подкрашенным, усикам и холодно, как бы оценивая затаённый смысл моего предложения, посмотрел мне в глаза:

— Пожалуйста, это не помешает. В какое время вам будет удобнее?

— Мне — в любое. Бережному будет посложнее,— и я перечислил все компоненты высокой занятости профессора, услышанные от него утром: — В университете идут экзамены, он член научного совета и госкомиссии, руководитель дипломных проектов... Разрешите, я ему позвоню?

Следак кивнул хорошо подстриженной головой. Приятно иметь дело с аккуратными людьми.

Секретарь Бережного долго разыскивала шефа, зато Бережной, попросив передать трубку следователю, без уговоров согласился подъехать к дому Павлова ближе к обеду — к одиннадцати тридцати, а к двум успеть на работу. Это я услышал от самого Бережного: он зачем-то попросил следователя вернуть мне трубку, чтобы заверить меня в своей обязательной явке. Предложил заехать за мной, но я отказался, сказав, что с утра займусь делами в представительстве президента и доберусь до Студгородка на троллейбусе или автобусе.

Следователь вдруг оттаял и перешёл на житейский тон:

— Ладно, с вами договорились, а на кафедру я сам позвоню. Труп должен рано или поздно найтись — без этого уголовное дело не закрыть. Мы уже проконсультировались у речной милиции. Через четыре дня утопленник всплывает и по течению плывёт вдоль левого берега. Иногда за что-то может и зацепиться, но течение сильное — рано или поздно отцепится. И всё равно его выносит на песчаную косу за городом. А место, где Павлов утонул, пользуется дурной славой, как Бермудский треугольник. Человека затягивает в воронку — и он бесследно исчезает. Там ежегодно по два-три человека пропадает. И почему он этот гиблый водоворот выбрал?

— Просто ему близко от дома и удобно спуститься по тропинке к своему бунгало с лодкой. Да и трудно поверить, что он мог утонуть без чьей-то помощи. Для него Енисей переплыть — как два пальца...

— Вот-вот,— обрадованно перебил меня милиционер,— такие герои чаще всего и тонут. Как раз самоуверенность и делает их неосторожными. Всё долго сходит с рук, но с природой шутки плохи... Ну что, до завтра?

— Всего доброго!..

5.

И любовь его, и ненависть, и ревность уже исчезли

Мне пришлось горько раскаяться в отказе от предложения Бережного добраться до Студгородка на его газогенераторной «лайбе». Солнце подбиралось к зениту, и в муниципальном автобусе, похожем на инвалида на смертном одре, набитом озлобленным народом, получающим вместо зарплаты бартерные продукты сомнительной свежести, было уютно, как в фашистской душегубке. Моё тело купалось в горячем рассоле и тёрлось о потные тела молодых женщин. Но это не вызывало греховных желаний.

А вот власть я хотел бы иметь и так, и этак!..

Пресса поносила губернатора и мэра за все грехи, в том числе — и за ситуацию с городским транспортом. Распоясавшиеся газеты каждый день подпитывали обозлённые умы и души взбаламученных экспериментами над их жизнью граждан пикантными подробностями из проверенных источников. Сначала газетчикам была подкинута утка: молодой и талантливый начальник управления по внешнеэкономическим связям при губернаторе сплавил, по легенде, бюджетные деньги солидной германской фирме для закупки комфортабельных автобусов для Красноярска. А потом наступил момент горькой истины: такой фирмы в Германии никогда не было, а деньги были, да сплыли вместе с начальником управления. И автобусы — тю-тю!.. Мэр тоже заслал валюту в Германию, заплатив за новую технику. А город получил оттуда рухлядь, тут же поставленную под заборы муниципальных автобусных парков.

И теперь губернатор и мэр запели на телевидении дуэтом страстную арию, что виртуальные автобусы помогли бы не больше, чем мёртвому припарки. Единственный способ спасти город от транспортного коллапса — срочно построить метро. Конечно, это дорого, но губернатор могуч, он решит вопросы финансирования: семьдесят процентов инвестиций покроет Москва, остальное могучий край извлечёт из карманов родных налогоплательщиков.

За разоблачение аферы с автобусами лишилась своего поста прокурор Красноярска, заслуженная и орденоносная старая дева, имевшая репутацию неподкупной и принципиальной служительницы закона. А вскоре и расправившийся с ней генеральный прокурор страны следил за криминальной обстановкой в стране сквозь тюремную решётку «Матросской тишины», угодив в неё за банальное воровство. Выходец из нашего города, он гнал самолётами полученные в качестве взяток иномарки своей маме и сестре. А деньги, думаю, передавал при личных свиданиях. Аппарат представительства президента, где я отирался, всё это сильно огорчало, поскольку СМИ требовали объяснений за развал страны и тому, что за этим последовало.

В половине одиннадцатого, потный и расстроенный горькими размышлениями о судьбах моей несчастной Родины, я вывалился из душегубки с десятком дорогих земляков в Студгородке, купил в киоске бутылку «Спрайта» и притушил им пепел в своём сердце вечного диссидента. А прохладный бриз со студёного Енисея и океан солнечного воздуха слегка охладили распаренное тело и растревоженную душу.

Хрущёвская кирпичная пятиэтажка, где находилась квартира Павлова, примыкала к краю берёзовой рощи. Подумалось, что для него, бегуна и лыжника, место идеальное: бери с места в карьер прямо от крыльца!.. Институт и Енисей с бунгало тоже в пределах четверти часа ходьбы. Солнце, запахи леса, трав, цветущей черёмухи, растущей под окнами домов, пьянил, и не хотелось думать о смерти — её словно не существовало.

Две опрятно одетых дамы контролировали вход в подъезд. На моё приветствие они слегка привстали со скамьи под сенью цветущей сирени. Услышав краткое объяснение, почему я оказался здесь, сказали, что живут в этом доме почти тридцать лет, получили квартиры одновременно с Павловым.

— Прекрасный человек был Владимир Андреевич,— скроив жалобную мину, посочувствовала одна из них, с молодыми бирюзовыми глазами отставной покорительницы сердец.— Не верится, что его уже нет. Присаживайтесь, пожалуйста. Мы же и работали в одном институте, пусть и на разных кафедрах. Я кандидат философии, подруга — математик, тоже кандидат наук. А теперь вот греем косточки на пенсии.

Надеялся, что дамы продолжат разговор о прекрасном человеке. А пришлось минут десять терпеть, как пенсионерки поливают пьяницу и предателя Ельцина и новую власть, тоскуя о прежней пенсии, о пропавших вкладах и страшась беспросветного будущего.

 

Я извинился и пошёл прогуляться по тропинкам рощи, радовавшей душу и обоняние молодой берёзовой листвой и густой бирюзовой травкой, с риском подхватить энцефалитного клеща — газеты и радио пугали народ их нашествием и убеждали не жалеть тысяч на платные прививки. Вернулся через четверть часа, точно к одиннадцати, и увидел, что старух нет. Вместо них рядом c «Волгой» с распахнутыми дверцами меня ждут два мужика: Бережной, и с ним курил незнакомый мне низенький плешивый господин в белой короткорукавке, с нависающим над брючным ремнём животом. Глаза он скрывал за тёмными очками, но горбатый нос и отвислую нижнюю губу спрятать было невозможно. Он, с прилепившейся сигаретой к этой губе, протянул мне мягкую потную ладонь:

— Бернштейн Илья Семёнович, друг Володи. Я с ним сто лет назад, после армии, в машиностроительном техникуме учился.

— Что, он и в армии служил?

— Вы не поняли, это я служил. А он в техникум поступил после десятилетки. Я его на четыре года старше. Володьку в армию по здоровью не забрили, из-за сердца. Он бегать и купаться не от хорошей жизни начал — инстинкт самосохранения заставил.

— Что-то следак опаздывает,— сказал я.— Что-нибудь новенького не обнаружилось?

— Да ничего! — отмахнулся Бережной. Было жарко, а профессор одет в серый пиджак, и на шее — неизменный полосатый галстук.— Вот Илья вчера со следователем встречался. Ждут, когда труп на какую-то песчаную косу вынесет.

По тому, как Бережной назвал Бернштейна, я понял, что они старые знакомые.

— И мне он тем же на мозги капал,— неожиданно для себя вскипел я.— Дался им этот естественный трупоулавливатель! Они и пальцем не пошевельнули, чтобы Павлова найти.

— Мне мент сказал, что водолаза привозили по дну пошарить,— возразил Бернштейн быстрым говорком.— И свидетелей тоже не могут разыскать. В том месте, где Вовка купался, моторная лодка носилась, вполне могла его зацепить и отправить на дно. А собаки, которых он кормил, до сих пор от его бунгало не уходят. Первые трое суток вообще у воды сидели и беспрерывно выли. Как будто что-то видели или учуяли. Вовка их от расстрела в прошлом году спас: за ними по берегу с ружьём какой-то сумасшедший шофёр бегал и стрелял, так Вовка его разоружил и пригрозил милицией.

— А ты его, Илья, давно видел? — спросил Бережной, вытирая лоб носовым платком и садясь на скамейку.— Может, его тот шофёр...

— Не мели чепуху!.. Дня за два до того, как он пропал, я к нему заезжал. Потом по телефону болтали — договаривались, когда ехать картошку полоть и окучивать. Рядом в День Победы посадили под Солонцами — там нашему предприятию землю выделили.

— А вы не «морж»? — встрял я.

— Нет, я — икс моржовый! Этой сранью я никогда не занимался — ни купанием, ни бегом. От смерти не убежишь. Да и зачем мне, скажите, долго жить, если жена три года назад умерла, дети и внуки в Израиле?.. Протираю штаны по инерции замом гендиректора в фирме, где всю жизнь проработал. Слава Богу, её пока не приватизировали.

Бернштейн говорил о себе легко, словно подсмеивался над кем-то посторонним с оттенком одесской иронии, и сразу стал мне симпатичен роковым духом уставшего от потерь фаталиста.

 

— Hi,— прервал наш диалог Бережной.— Stop talking, friends! The preliminary investigator is coming. (Перестаньте болтать, друзья! Следователь едет.) И с ним ещё кто-то.

Милицейский синий «жигуль» с мигалкой и антенной радиостанции на крыше затормозил в полуметре от «Волги» Бережного. Из машины вышел следак с тонкими усиками, а с заднего сиденья — немолодой полный мужчина в белой рубашке с чёрным галстуком и невысокая женщина, пламенеющая густыми ярко-рыжими волосами, привлекающая внимание тяжёлым задом, обтянутым белой юбкой. Из-под мышки у неё торчала потрёпанная амбарная книга. Мужчина представился заведующим кафедрой, а женщина с испуганными светлыми глазами — бухгалтером.

— Кажется, вся команда в сборе,— удовлетворённо сказал следак с блестящими, словно смазанными лампадным маслом волосами.— Поднимемся на четвёртый этаж, посмотрим, что там.

— Вот убедитесь,— обратился к нам следователь, позванивая ключами, когда мы столпились на тесной лестничной площадке перед обитой коричневой клеёнкой дверью,— дверь опечатана, печать не нарушена. Поэтому я обладаю правом открыть её в присутствии свидетелей.

За первой дверью оказалась вторая — металлическая, сварная, как будто бы отражавшая своей тусклой поверхностью суровую суть российских будней. Следователь с ловкостью давнего жильца этой квартиры устранил и эту преграду на пути к частной собственности нашего президента. Из сумрачного коридорчика «хрущобы» на нас пахнуло нагретым, пахнущим нежилым, спёртым воздухом, словно пропитанным книжной пылью.

Медленно, в колонну по одному, ведомые следователем, мы, шесть человек, последовали в гостиную. Я шёл последним, вслед за тяжело ступавшим высоким и грузным Бережным, в странном ожидании увидеть в комнате гроб с Павловым. А когда оказался там, то увидел, что люди рассредоточились вдоль стен в ожидании дальнейших указаний худощавого следователя, жмурясь от солнечного света из большого окна. Он расхаживал по свободному пространству — полу, покрашенному жёлтой «нитрой», задерживая взгляд на предметах мебели. На диване с протёртой местами бордовой обивкой, голом столе, придвинутом вплотную к стене, этажерке с книгами слева от окна. На отечественном телевизоре «Рассвет». На компьютере и факсе, помещённых на отдельном столике в противоположном углу. Эту технику, как Павлов мне недавно сказал, он купил, освоил и привёз из США. А теперь она служила ему для бизнеса и связи с американскими заказчиками.

Наконец внимание следака привлёк самодельный ящик из полированных досок с несколькими раздвижными шторными дверцами, закреплённый под потолком на длину всей стены.

— Посмотрим, что там находится,— задумчиво, скорее для себя, молвил «пинкертон», легко, не снимая ботинок, вспрыгнул на отозвавшийся взвизгом пружин диван и раздвинул дверцу крайней секции антресоли.

Она оказалась забитой книгами и рулонами ватмана — должно быть, чертежами или наглядными пособиями. Их следователь не стал разворачивать, а книги доставал, показывал нам, пролистывал, встряхивал и возвращал на место. Вместо ожидаемых баксов из них сыпались какие-то бумажки. На бесстрастном лице поисковика промелькнула тень улыбки, когда на пол выпорхнули одна за другой три сберкнижки. При коллективном подсчёте выяснилось, что у Павлова накопилось пять миллионов рублей, равных на то время примерно трём тысячам долларов США.

Бухгалтерша, составлявшая вместе с заведующим кафедрой в амбарной книге опись имущества квартиры, занесла туда и сберкнижки, попросив всех, кроме следователя, расписаться в ней в качестве понятых.

Находка сберкнижек, по-видимому, вдохновила следака, и он продолжил шерстить оставшиеся секции антресолей, выбрасывая из них книги, папки, чертежи на диван и на пол. У меня возникло подозрение, что следаку подбросили версию о наличии у Павлова крупных сумм валюты от общения с американцами. Вспомнилось, как осенью девяносто третьего я работал переводчиком с группой янки из тридцати пяти человек на реконструкции центральной лаборатории завода цветных металлов. Павлов, узнав об этом на заседании клуба, попросил меня купить у них баксы на его трудовые рубли. Я отказался не потому, что боялся, а не хотел показаться в их глазах контрабандистом или мошенником — smuggler or swindler. К клубящимся вокруг них русским жучкам янки относились с презрительным снисхождением, иногда сбывая им ненужное барахло и заводя через них знакомства с Russian girls.

Мой отказ от покупки баксов Павлова не обескуражил. Уже через день, где-то около семи вечера, я увидел его за высокой стойкой бара гостиницы «Октябрьская» оживлённо болтающим с Эдом Солерно, дилером компании, поставлявшей на завод лабораторные приборы. Павлов небрежно кивнул на моё «hi» и продолжал разговор с седобородым шестидесятидвухлетним толстяком, безнадёжно влюблённым в замужнюю молодую продавщицу антикварного магазина на Стрелке. Она откровенно смеялась над ним, а он продолжал таскать ей букеты роз и с моей помощью уговаривал поехать в Тампу и пожить с ним в его вилле на берегу Мексиканского залива. А сам недавно получил извещение по факсу о выходе на пенсию и подарки от фирмы: фотоаппарат за две тысячи баксов и халявную путёвку на посещение вместе с женой Москвы, Петербурга, Парижа, Рима и Лондона. Слышал бы американец итальянского происхождения, какими эпитетами возлюбленная наградила его, «старого козла», когда я на несколько минут остался с ней наедине. А косвенно и меня — я-то был всего на год моложе Солерно.

На следующий день Эд спросил, откуда я знаю Павлова, и сказал, что наш президент — хороший бизнесмен. Он предложил свои услуги стать представителем фирмы, где Эд отрабатывал последнюю неделю, и найти покупателей её продукции среди заводов Сибири и Дальнего Востока.

 

Духота и пыль вызывали желание убежать отсюда куда глаза глядят. Я попытался открыть балконную дверь, но следак строго прикрикнул на меня:

— Не трогайте! Видите, двери оклеены на зиму, и бумага цела! Значит, сюда через балкон никто не проникал. И пока следствие не закончено, пусть всё остаётся как есть.

Бережной и я, не сговариваясь, самоотстранились от копания в скудном павловском наследстве и завели знакомство с книгами на вращающейся этажерке. Книг разных размеров и наименований было не меньше трёх десятков, и все они — только на английском.

— И что с ними делать? — задался вопросом членкор.— Кому они могут понадобиться?

— Нашему клубу, в первую очередь,— подсказал я.

— Тогда сдадим их в нашу библиотеку. Ты не против, Илья?

Тяжело дышащий Бернштейн в прилипшей к его жирному торсу рубашке пожал вислыми плечами:

— Да мне по барабану! Хоть всё забирайте! В библиотеку, себе или на мусорку. Я же всё равно в них, как и на идише, ни хрена не секу... Мне бы вот сейчас пива холодного. Вчера после работы с директором этого «Рояля», спирта импортного, до ноздрей надрались! А он так сушит, гад!..

Обратились к следаку и зав. кафедрой за консолидированным разрешением и пришли к «консенсус омнимум»: книги ваши, господа полиглоты. Глядишь, бухгалтерше громадное облегчение: их в опись не надо заносить. Можете хоть сейчас тащить их в свою машину.

На дурно пахнущей кухне с немытой посудой отыскали несколько пакетов и в два захода перетаскали книги в багажник «Волги». В ходе операции договорились, что каждый из нас, Бережной и я, на память возьмёт по паре книг. Ему понадобились англо-русские словари, а я положил глаз на двухтомник Оксфордского толкового словаря, изданного в восемьдесят втором году в Москве, и аккуратный томик Библии, изданный типографией Оксфордского университета, в сафьяновом переплёте, почти на 2000-х страницах, на тончайшей индийской бумаге с позолоченными краями. Томик помещался во внутренний карман пиджака и рекомендовался для чтения в церквах. На титульном листе, с левого края вдоль страницы,— надпись голубыми чернилами: «Павлов Влад. Андр. 1/VIII/1965». Договорились, что если свершится чудо и президент объявится живым, все книги вернём ему.

А мне стало ясным, откуда у Павлова появилась идея ввести в программу занятий клуба чтение и обсуждение Библии. Сам он начал читать её почти на тридцать лет раньше нас. И ещё больше занимал вопрос: как этот золочёно-сафьяновый томик оказался в руках Павлова в годы хрущёвского гонения на церковь, когда заполучить Священное Писание и на русском или старославянском языках было нереально?.. Впрочем, теперь на любом предмете в этой квартире застыла печать некой тайны, унесённой её хозяином в быструю студёную пропасть сибирской реки, в запредельный мир пространства и времени.

Пока мы возились с книгами, Бернштейн раскопал ещё одну находку — большие жёлтые конверты с фотографиями разных форматов, в основном чёрно-белыми, натолканными в них бессистемно, без пояснений на обратной стороне. Ни дат, ни мест, ни имён людей...

Редко улыбавшийся на клубных заседаниях, суровый лицом и суждениями, Павлов на многих снимках оживал улыбчивым, иногда восторженным парнем в обществе «моржей» и «моржих», лыжников, иностранцев, красивых женщин. В памяти более других сохранилась вот эта. Он в одних плавках, расставив босые ноги, стоит на ноздреватой льдине, подняв над головой руки. Мускулистый, поджарый, с улыбкой до ушей психрофил, и рядом с ним — молодая упитанная криофилка в чёрном бикини, тоже смеющаяся, счастливая. А за спиной у них — падающий по ледяным уступам, дымящийся холодным паром водопад, осыпающий бесстрашную пару ледяными брызгами. И где это было, когда и кто была эта женщина — ни Бернштейн, ни Бережной пояснить не смогли.

Бережного и меня весьма удивила ещё одна находка — синяя пухлая корка диплома с гербом СССР, свидетельствовавшая, что Павлов окончил иняз пединститута с высокими оценками. Сделать это он мог только заочно. А мне и Бережному говорил, что английским овладел, как и мы, самоуком. Илью же это не удивило: точно, было такое, учился Володя в «педике». Без диплома его бы не допустили к работе с интуристами.

И я вспомнил, как летом прошлого года я увидел Павлова в программе местного телеканала на борту туристического теплохода «Чехов» — он переводил с английского впечатления туриста от путешествия по Енисею до острова Диксон в Ледовитом океане. Павлов заметно волновался перед камерой, и перевод получился неважным. Или интервьюируемый молол чепуху, и её невозможно было откорректировать на ходу. Я и сам, работая переводчиком с американцами и испанцами, в схожих ситуациях не раз оказывался в положении без вины виноватого дурака.

Следователя фотографии не заинтересовали. Зато две записные книжки он полистал и положил в свой портфель без занесения в бухгалтерскую опись. Как мне показалось, в поведении следователя чувствовалась незаинтересованность в проведении расследования, и выполнял он некий формальный акт с заранее известным результатом.

Фотографии на правах старого друга забрал Бернштейн. Я попросил для себя только вырезку статьи с включёнными в текст тремя фото плохого качества из какой-то американской газеты. В начале статьи — снимок женщины с короткой стрижкой, коротким носом и широким ртом. А два других снимка, как я узнал при беглом просмотре текста,— сцены из разных спектаклей, сыгранных известной актрисой с Бродвея.

 

Эта вырезка заставила меня вспомнить относительно недавний разговор с Павловым на вечные мужские темы в моей машине. Я, по-моему, в шутку спросил его, почему он не использовал верный шанс остаться в Америке: покончил бы со статусом старого холостяка, женился на натуральной американке любой масти — и запросто обрёл бы гражданство USA. Владимир Андреевич на мою провокацию отреагировал серьёзно:

— А для чего мне в такие годы жениться? Да ещё и в Америке, где у меня ни кола ни двора. И здесь, в общем-то, кроме хрущёвки и работы за гроши, нет ничего. Но это родина — плохая или хорошая, но моя. Ты сам жил за границей и знаешь, что это такое. Всё равно ты там — чужак. А жениться на американке и стать нищим примаком, лишиться свободы в конце жизни — какой в этом смысл?.. Горничная у меня есть — приходит раз в неделю, убирается. Питаюсь в основном в студенческой столовой. В женщинах никогда недостатка не испытывал. И в Америке, ты угадал, меня хотели женить на профессорше того же университета. Умная женщина, муж умер, дети взрослые. Моложе меня лет на двенадцать-пятнадцать. Свой дом, две машины... С ней было интересно поговорить, посидеть в баре, побывать в её доме или у меня. Однако спать с такой, упаси Господи, даже представить страшно!.. Очень толстая. Особенно ноги — баобабы в два обхвата, положит на тебя — окочуришься. Но, каюсь, грешная мысль посещала: а не жениться ли и не остаться ли? Получу гражданство, стерпится-слюбится. А вернуться в страну рабов, в страну господ с деньгами всегда смогу. Но эти ноги, это сало, эта продажная неволя!.. Торговать своей свободой и самоуважением — не для меня!

Павлов поморщился с брезгливой усмешкой на растянутых в нитку губах, зябко повёл плечами и лукаво проверил мою реакцию проницательным уколом тёмных глаз, окружённых частоколом острых светлых ресниц.

— Да, Володя, ты не создан для блаженства! — поддержал я вольнолюбивые мотивы в поведении президента и его неподкупный патриотизм.

— Была и другая американка, молодая и довольно красивая,— продолжил Павлов, ободрённый, по-видимому, моей искренней заинтересованностью.— Но и мне тогда было около тридцати пяти. Учился в Ленинграде, в аспирантуре при политехе, и подрабатывал в «Совтурагентстве» переводчиком; она оказалась моей клиенткой. И судя по всему, богатая леди: заказала и заплатила в турагентстве за индивидуального переводчика. Мне от этой суммы, конечно, перепали копейки... А она начиталась Достоевского, Толстого и захотела изучить Питер за две недели как можно основательней. Журналистка, драматург и артистка — всё при ней: ум, душа и тело. И во мне она что-то нашла. Взаимно влюбились, ночевал у неё в номере с риском, что гэбэшники накроют, кастрируют и вместо аспирантуры сошлют сюда же, в Сибирь. Но эпоха шестидесятых, «оттепель» хоть и шла к закату — пронесло. Или просто для государства было выгодно пополнить казну её баксами. Уже в шестидесятые финны в Питер ехали в автобусах, чтобы обойти действовавший у них «сухой закон», напиться и притащить в гостиницу нашу проститутку. Негласно им это дозволялось. А Кэт доллары меняла на «деревянные» и тратила бессчётно. Потом несколько лет получал из Штатов от неё письма, аккуратно отвечал на них, пока уже здешние жандармы не вызвали и не предупредили: переписываться можешь, но с работой со студентами придётся расстаться. Допустить тлетворного влияния Запада на их чистые советские души жандармерия не дозволит. Да и, сам понимаешь, как можно писать женщине даже просто о любви, если заранее известно, что и твои, и её письма перлюстрируются?.. А когда недавно оказался в Америке, любопытство взяло верх: позвонил ей, не надеясь на удачу — с тех пор около тридцати лет пролетело. И она на следующий день ко мне приехала на машине. Это, по американским меркам и их highways с односторонним движением, не очень большое расстояние — где-то миль сто сорок. Не больше трёх часов пути для драйверов с пелёнок. И знаешь, до сих пор жалею, что увидел её. Думаю, и ей эта встреча радости не принесла. Что от нас прежних после тридцати лет разлуки осталось? Кандидаты в покойники — и только. Смотрел на неё и думал: неужели эту старую накрашенную бабу с редкими седыми волосами я любил? И у неё в глазах читалось то же недоумение: сибирский призрак в Америке!.. Посидели в кафе, поговорили, кое-что вспомнили, и она в тот же день уехала... Живёт тоже одна, с мужем давно развелась, дети, как это в США водится, с восемнадцати лет живут отдельно, чаще в других городах, учатся и зарабатывают себе на жизнь.

Помнится, я слушал Павлова с экклезиастовской печалью: всё проходит, а познание людей и жизни чревато томлением духа и скорбью. Осень, поздний вечер, по ветровому стеклу, по капоту хлещет дождь, «дворники» едва успевают стирать серую текучую пелену. «Идёт ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги своя». Да разве был тридцать лет назад Павлов таким, каким я видел его при свете тусклой лампочки в кабине своей «копейки»,— седым, морщинистым, как будто ссохшимся, жухлым осенним листом, с ввалившимися висками и открытой морщинистой шеей?.. А мы с одного года рождения — и значит, на мне лежит такая же беспощадная печать времени. «Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать».

Не меньше Павлова и я сокрушался при встречах с женщинами, которых страстно в некие, по Тютчеву, баснословные года любил, целовал и ласкал. И вот оно, кривое зеркало беспощадного времени, не подлежащее рихтовке! И ты не ты, и она не она...

 

Оформлять и подписывать документы поехали на кафедру. Я не удивился, что нас встретили скромным с виду, но дорогим застольем: слышал, как зав. кафедрой из квартиры Павлова, напомнив о наступлении обеденного времени, отдал по телефону соответствующее распоряжение секретарше.

В кабинете, обращённом окнами к Енисею, на трёх столах, сдвинутых в ряд и накрытых листами ватмана, красовались плоские блюда с мясной и рыбной нарезкой, бутербродами с красной икрой. А краснощёкие яблоки выглядывали из большого берестяного лукошка.

В открытое окно, играя складками полураздвинутых прозрачных штор, прохладными волнами поступал солнечный ветерок, и взгляд отдыхал на покрытых тайгой склонах отрогов Саян на противоположном берегу реки.

Зав. кафедрой принёс из своего кабинета две бутылки и разлил в поставленные перед ним разовые стаканы амаретто для дам и виски для джентльменов. Когда кубки были переданы участникам печальной тризны, зав. кафедрой поднялся и произнёс положенную в таких случаях речь о множестве достоинств так безвременно и так трагически покинувшего юдоль земную выдающегося учёного, педагога и жизнелюба Владимира Андреевича Павлова. Он бы мог сделать ещё так много для процветания кафедры, своих учеников и... он помедлил и добавил, остановив взгляд на членкоре Бережном: одноклубников.

Бережной и следователь слегка прикоснулись губами к краям стаканов и поставили их подальше от себя: им предстояло вскоре сесть за руль. А Илья Бернштейн и я, переглянувшись, осушили стаканчики до дна и попросили добавки.

Не знаю, сыграло ли роль виски или Илья от природы был философом-мыслителем, тяжело переживавшим гибель друга, но его поминальное слово меня ошеломило и восхитило. Он не стал вставать и говорил негромко, без пафоса, с лёгкой одышкой:

— Никто из вас не знал Володю больше, чем я,— не как учёного, «моржа» или полиглота, конечно. А как человека, верного друга, которому можно было доверить всё, что угодно, и быть уверенным: этот мужик тебя не выдаст, не подведёт. А ещё всего четыре года назад быть самим собой, особенно с такой фамилией, как у меня, было очень опасно. Приходилось мимикрировать: думать одно, говорить другое, а делать третье. Это он принёс мне давным-давно книжку моего однофамильца — а может, и дальнего германского родственника,— Эдика Бернштейна «Возможен ли научный социализм?» ещё дореволюционного издания. И сказал, чтобы я прочитал её на досуге и никому не показывал. А Эдик этот, оказывается, сначала проповедовал, а потом стал ревизионистом и во всю ивановскую поносил марксизм с его верой в победу социализма, классовую борьбу, пролетарскую революцию. Говорил, что движение к прогрессу идёт само собой, без определённой цели. Цель — ничто, движение — всё. Я поднатужился, одолел эту муть, и потом мы говорили с Володей, что никакого социализма у нас в Союзе нет. В лучшем случае — намёк на госкапитализм... И что глупо жить только ради светлого будущего и не быть счастливым сейчас, сегодня. Прикидываться идиотом и не ценить в себе человеческое достоинство. Так вот главное, что я уважал в Володе,— его личное достоинство, жёсткое следование принципам кантовского категорического императива. Не стану пояснять, что это значит, сами прочитаете. И для меня Павлов являл пример того, как надо относиться к людям, чтобы не оскорбить их достоинство. Не верится, что друга уже нет, но и в его спасение — тоже.

Бухгалтерша за столом отсутствовала. Слышно было, как она стрекотала на пишущей машинке где-то за стеной. И когда мы вернулись с перекура, бумаги для подписи лежали на столе.

— Вот видите, какая нищета,— посетовал зав. кафедрой,— всё печатаем на машинке, а Владимир Андреевич документы готовил на компьютере. Теперь мы можем его взять себе — пока наследников у Павлова не нашлось.

— А племянник? — возразил Бережной.

— Да это не племянник, а очень способный студент,— сказал заметно раскрасневшийся от виски зав.— Он досрочно сдал зачёты и экзамены и уехал в Казачинское — помочь матери с огородом и дровами. Владимир Андреевич с ним индивидуально занимался, хотел оставить на кафедре своим преемником. Помочь с диссертацией, и всё такое.

— Тогда всё остальное кому достанется? — не остановился на достигнутом дотошный членкор.— Квартира, гараж, машина, лодка с бунгало?

— Квартира, по-видимому, будет моей,— встрял следователь.— Пока у нас так заведено: если у погибшего нет наследников, квартира достаётся отделению милиции. И если дело расследует бездомный семейный следователь, то, при отсутствии взысканий, он и получает освободившееся жильё. Остальное, если нет завещания, конечно,— имущество и деньги — отойдёт кафедре.

— И это что, не противоречит закону? — удивился Илья Соломонович.

— Нет, конечно, это обычная практика,— заверил везучий претендент на жилище утопленника.

— Выходит,— логично заключил Бернштейн,— милиция напрямую заинтересована в размножении утопленников.

Следователь на секунду остановил на лице мудреца прицельный взгляд и, бросив на ходу: «До свидания»,— скрылся за дверью.

Возникла минута молчания. Наверняка каждый подумал, что плохо оснащённой новой техникой кафедре смерть профессора-пенсионера тоже пришлась весьма кстати.

— Да ну их всех на хутор к бабушке! — уже на улице, закуривая сигарету дрожащими руками, сплюнул потомок ревизиониста-антимарксиста.— Если это и впрямь по закону, то каким местом российские законы пишутся?.. Может, спустимся к бунгало? Тут рядом. Посмотрим, что там изменилось. Не исключено, что и из него уже всё утащили, раз хозяина не стало. Помните из Экклезиаста? «Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришёл...»

 

Пока спускались к смеющемуся солнечной гладью Енисею по крутой извилистой пыльной тропинке, членкор Бережной вдохновенно рассказывал, как шесть месяцев назад энтузиасты двух клубов — Английского и криофилов — встречали в бунгало Павлова наступление Нового года. Пили, пели, плясали, жгли костёр и жарили шашлыки, запускали в сторону Енисея китайские шутихи. Голые «моржи» и «моржихи» резвились в дышащей холодным паром воде, оглашая морозное пространство дикими приветствиями в честь Нового года на русском и английском.

На этом шабаше присутствовали две настоящих американки — доктор философии миссис Берта Дэвис и её двадцатидвухлетняя дочь мисс Элизабет Дэвис. Обе — непропорционально раздутые гамбургерами коротышки, приглашённые на работу в госуниверситет, но вскоре изгнанные оттуда из-за капризов и низких знаний, но ухитрившиеся найти приют в других вузах.

Вскоре у них истёк срок визы, и руководство регионального отделения партии ДВР поручило мне, как толмачу, разрешить эту проблему. Представитель президента России Москвин, выслушав в моём переводе печальную историю мытарств мамы и дочки в сибирской цитадели добра и справедливости, отфутболил нас к заму губернатора по правовым и силовым структурам Уссову. А тот, обходительно, с чарующей улыбкой, приняв меня с обеими леди, позвонил и отправил всех на верхний этаж Серого дома к совсем необходительному, как кол проглотившему, бывшему, но уже демократическому чекисту. Американок он и видеть не захотел. А меня подверг суровому допросу, не предлагая садиться и сам оставаясь на ногах у двери своего кабинета:

— А вы-то что за этих дамочек хлопочете? Вы хоть знаете, кто они такие? Эта старшая Дэвис в военно-морском флоте работала психологом по подбору кадров на корабли и докторскую на этом защитила.

— И она то же самое открыто говорит,— не без удовольствия парировал я.— Недавно её попросили выступить на конференции партии «Демвыбор России». Потом ей задавали вопросы, и она сказала, что служила научным экспертом в американском ВМФ. Переводчиком был я. Вы, похоже, склонны считать меня пособником американских шпионок или бескорыстным агентом ЦРУ? Сам Ельцин говорит, что на его памяти ни одного шпиона, кроме Пауэрса, КГБ в России не поймал.

— Распустили языки! — сквозь зубы процедил госбезопасник.— Он сказал — в Свердловской области. Идите, мы подумаем.

Визу американкам продлили.

Чуть позже меня постигло горькое разочарование в своём альтруизме. Приглашённые на заседание нашего клуба, мать и дочка показали полное незнание американской литературы и — что поразило клубменов больше всего — Библии.

Но это полбеды. Дошёл слух, что какая-то сердобольная преподавательница из педуниверситета поселила эту парочку у себя, и они жили и питались за её счёт, пока не уехали в США. Я почувствовал в душе своей незаглаженную вину и сострадание к доверчивой россиянке.

А примерно через год получаю открытку от миссис Берты Дэвис из Питера. Она горячо благодарит меня за прошлогодние хлопоты, вспоминает щедрый обед в нашем доме и ныне счастлива, что работает с дочерью в лучшем городе России.

 

Вид бунгало в ряду ему подобных убогих строений из горбыля, жести и рубероида во мне не вызвал восторга. К тому же деревянные ворота сарая были опломбированы, а верные президенту собаки куда-то подевались. Лишившись своего покровителя, они вполне могли оказаться долгожданным лакомством для свободного стрелка-шофёра, который уже покушался на их жизнь.

Так что нам осталось только постоять, склонив головы, на указанном Ильёй Соломоновичем месте, где Павлов оставил свои плавки и сандалии, чтобы двинуться на встречу с вечностью. Вблизи вода и точно имела опасный вид: она устремлялась к океану как бы в несколько слоёв, обладающих разной скоростью, местами завихряясь и словно пытаясь вернуться к своему истоку. А в метре от берега со дна тянулись к свету, лениво шевелясь, мотаясь, словно щупальца в ожидании жертвы, напитанные тёмной зеленью водоросли. Я слышал от кого-то, что они жгучие, как крапива. Вот уж где, подумалось мне, истинно нельзя дважды войти в одну и ту же воду. И над всем этим беспокойным студёным пространством, казалось, витал дух нашего президента...

 

На пути из Студгородка Бернштейн притормозил «Волгу» и показал нам заросший бурьяном кирпичный гараж Павлова. На крыше, над входом, шевелила листиками крошечная берёзка. В гараже должны были находиться «Жигули» президента.

— Ко мне он часто на машине приезжал,— сказал сквозь сигаретный дым Илья Соломонович.— На всякий случай записался в профсоюзе на очередь, подошла — он купил. Только после покупки власть разрешила вступить в кооператив и построить гараж — построил для машины и картошку в подвале хранить. Машина прошлой осенью сломалась, он её забросил. И вот видите — сплошная крапива, к воротам не подступиться. А теперь и «жигуль», и гараж достанутся кафедре. И как они собираются их поделить?..

Когда тронулись дальше, Бернштейн открыл ещё одну тайну старого друга. Кто-то из нас — Бережной или я — высказал в разговоре недоумение: как, мол, такой мужик, как Павлов, темпераментный симпатяга и умница, ни разу не угодил в брачный капкан?

— Не совсем точно, есть нюансы,— меланхолично возразил Илья.— Володя попросил меня об этом молчать, но теперь, когда его, я чувствую точно, на свете нет, скажу. Нас после техникума направили работать в известную вам урановую «девятку». Работали в горé — на секретном подземном производстве. Я уже был женатым, дочка родилась, а Володя влюбился и женился на красивой лаборантке. Устроили, как тогда водилось, комсомольскую свадьбу, вручили молодожёнам ключи от однокомнатной квартиры. В закрытых городах с жильём, известно, было намного легче, чем в других местах: и строили много, и люди умирали чаще, и уезжали тоже довольно много — квартиры освобождались. Не стану врать, что между ними произошло, но вскоре, я только позднее узнал, он бросил всё: работу, жену, квартиру — и уехал в Красноярск. И попросил меня никогда не напоминать ему о бывшей жене. Иногда мне казалось, что он не переставал её любить. А может, и ненавидеть.

Нечто подобное довелось перенести и мне после потери первой любви. Она внезапно вышла замуж за того, над кем до этого смеялась и, похоже, презирала. После этого я наделал много глупостей, изрядно покалечив жизнь себе, двум жёнам с детьми. Но загнать часть своей души в некое подобие замка Ив и никому не открывать её, как граф Монте-Кристо,— на это был способен только Павлов!..

У меня не нашлось слов для комментариев. Да и Бережной, похоже, был ошарашен в не меньшей степени. И тоже промолчал.

6.

Всему своё время и время всякой вещи под небом

Ровно через три недели после гибели президента, двадцать второго июня, в четверг, перед обедом, мне позвонил следователь: тело Владимира Андреевича Павлова найдено, опознано, подвергнуто судебно-медицинской экспертизе. Похороны назначены на завтрашний полдень, от центрального входа технического университета. И попросил об этом оповестить Бернштейна и Бережного. До этого я пару раз вечером звонил на квартиру Павлова и убедился, что следователь с женой уже справили новоселье и, конечно же, сразу вплотную занялись процессом увеличения семейства.

Меня же — как писателя и журналиста — не переставал терзать вопрос такой внезапной и труднообъяснимой гибели Павлова. Незадолго до него застрелили бывшего секретаря горкома, добровольно оставившего свой партийный пост и переключившегося на торговый бизнес. Это событие вызвало большой шум в местной прессе, на ТВ и радио. Политики призывали к возмездию, а прокуратура и милиция заверяли, что кровь из носа, но непременно вычислят и найдут заказчика и киллера, и пусть они не ждут пощады. А мотивом для покушения все единодушно считали, что лично знакомый мне Витя Цыбик, молодой и задорный умница из директоров завода, пострадал из-за того, что пересёкся с криминалом в торговле цветным металлом.

Но тем же самым занимался, как сказал он сам, и наш президент Павлов. И не убрали ли его столь экзотическим способом? По моей версии, за ним следили, и по заранее разработанному плану водолаз ждал Павлова под водой, утопил и завернул его в водоросли на прокорм рыбам. А на расследование направили человека, лично не заинтересованного в раскрытии этого негромкого дела. Но мои примитивные догадки я мог высказать разве что профессору Бережному.

А когда я поделился ими на заседании клуба, в тот же вечер мне позвонила Лариса Михайловна, одна из старых знакомых Павлова, школьная учительница английского и немецкого языков, «моржиха» и англоманка. Она посоветовала мне не заниматься расследованием этой тёмной истории. Оказывается, едва клуб криофилов вздумал активно включиться в поиски причины гибели и тела своего президента, как на телефон Ларисы Михайловны поступила грубая угроза, что она и прочие психрофилы рискуют присоединиться к своему лидеру в подводном царстве, замоченные не только холодной водой.

 

Продолжала интересовать меня и личная жизнь Владимира Павлова, особенно после прочтения статьи на вырезке в американской газете, найденной в его квартире в конверте с фотографиями. Вырезка не содержала ни названия газеты, ни даты её напечатания. Но из содержания статьи мне путём умозаключений удалось установить приблизительное время её написания под заголовком «Hepburn’s niece shares the famely brains, talents» — «Племянница Хэпбёрн унаследовала фамильный ум и таланты». Предположительно довольно пространная заметка о талантливой актрисе Katherine Houghton — Кэтрин Хогтон — появилась в начале девяностых годов, незадолго до преподавания Павлова в американском университете.

Если верить корреспонденту, Кэтрин могла бы вскружить голову не только русскому инженеру и переводчику.

 

«Кэтрин Хогтон выглядит как классическая актриса и в разговоре сохраняет актёрский тон. Её безукоризненно белая кожа напоминает гладь фарфора. Длинные каштановые волосы свободно откинуты назад, открывая лицо, а локоны, связанные на затылке в свободный узел, слегка приподняты. Одета она весьма скромно и удобно; джемпер и блузка не стесняют её в движении и соответствуют этому особому в её жизни дню.

Мягкая уверенность натуры не мешает её живому острому взгляду следить за всем происходящим и замечать то, что другие люди восприняли бы как нечто обыденное. Пока она не начинает говорить, её ярко-голубые глаза — самая заметная деталь во внешности актрисы. А во время разговора в них, как в зеркале, отражается её проницательный ум. Это одна из тех умных леди, которые уверенно и доверительно ведут беседы на самые разнообразные темы, будь то литература, война, образование или солнечная энергия. Компанейский характер актрисы и интеллект только способствуют сохранению её внутренней свободы и простоты.

Моя часовая беседа с Кэтрин Хогтон могла бы сравниться с приятным разговором во время прогулки. Поведением и манерами она напоминает свою знаменитую тётушку Кэтрин Хэпбёрн, но племянница отличается мягкостью, чего не было в характере её легендарной родственницы, чей волевой феминизм известен не меньше, чем её неподражаемая актёрская игра.

Интересы Хогтон разнообразны, и им соответствуют грани её способностей. На сегодняшний день она более всего озабочена своей игрой в спектакле «Убить пересмешника», который будет идти в Мельбурне до 23 марта. Драма, рассказывающая о жизни маленького южного города, поставлена по одноимённому роману Харпер Ли.

Хогтон и актёр Гриззард играют в телевизионном шоу «Хроники Адама». Он занят в роли Адама, она — его дочери Нэвви. А на сцене эти два актёра играли в драме Юджина О’Нила «Прикосновение поэта».

На ранней стадии своей карьеры Хогтон выдала несколько многообещающих дебютов. Ей выпала удача сняться в фильме «Гость, который приходит пообедать» вместе с такими известными звёздами, как Кэтрин Хэпбёрн, Спенсер Трэйси и Сидни Пойнтер. А на Бродвее она сыграла инженю — простодушную девушку — в пьесе «Первая страница».

В некотором смысле её работа на сцене и в кино прошла по замкнутому кругу. На Бродвее она была миссис Вэбб в недавней заново поставленной пьесе «Наш городок». Скоро она появится в новом фильме «Билли Батергейт» режиссёра Роберта Бентона с участием звезды Дастина Хоффмана.

В провинциальных театрах во многих городах Америки она сыграла множество женских ролей из мирового репертуара. От Портин в «Венецианском купце» до Норы в «Кукольном доме». От Дореен в «Тартюфе» до Антигоны в одноимённой греческой драме по версии француза Жана Ануя. От Лауры в «Стеклянном зверинце» до Катерины в «Укрощении строптивой».

Похоже, её драматическое разнообразие не имеет границ. Но в настоящее время для неё наибольший интерес представляет творчество писательницы. Приветствуя журналиста, Хогтон радостно восклицает: «Вы писатель!»

У неё есть склонность к сочинению пьес. Её «Будда» в 1988 году была опубликована в сборнике лучших коротких пьес. А в предыдущем, 1987 году она представила свою трилогию «Глаз под капюшоном» в нью-йоркском кафе «Западный берег», а в Коннектикуте — в драмтеатре «Айворитон».

Она была занята в пьесе одного актёра «В небеса — враскачку», и её божественная игра перекликалась с названием пьесы.

Спектакли с участием Хогтон с неизменным успехом шли на подмостках «Театра на 44-й улице» в Нью-Йорке («Представление по телефону») и театра «Коймопу» в Канзасе («Мерлин»). А кафе «Западный берег» принимало Хогтон на своей сцене в спектаклях «Весёлый месяц май» и «Друзья до гроба».

Эта интеллектуальная актриса и писательница занимается даже переводамиъ пьес. Её перевод с французского на английский язык «Антигоны» Ануя стал основой для постановки этой пьесы на сцене театра «Пришествие» в городе Ношвилле, штат Теннесси.

Но самый амбициозный пункт в её программе, который, думается, понравился бы её одарённой богатым воображением тётушке,— это то, что Хогтон пишет киносценарий, в основу которого положена её 27-летняя переписка с Владимиром Павловым, изобретателем из Советского Союза. Его специальность — теоретическая механика».

 

Кажется, и этот пункт оказался по силам любящей нашего президента — или память о нём? — актрисе и драматургу. В архиве Владимира Павлова обнаружилась ещё одна маленькая вырезка из газеты с забавным дружеским шаржем на Кэтрин Хогтон с припиской, что в понедельник вечером двадцать восьмого августа неизвестного года она возвращается на сцену театра «Ivoryn» со спектаклем «Love Letters» — «Любовные письма».

«Кто может сравниться с Катриной моей?..» Любить и быть любимым в зрелые годы такой яркой женщиной, три десятилетия сохраняющей свои чувства, дано не каждому. И мне стало вполне понятным, почему наш президент, как всякий нормальный мачо, снисходил до ни к чему не обязывающим адюльтерам, а в сердце носил образ той единственной и недосягаемой...

 

Мои клиенты-испанцы с кирпичного завода после двух месяцев работы уехали на месяц домой на заслуженный отдых, я был свободен, поэтому поехал в Серый дом — увидеться с председателем региональной парторганизации ДВР, выбранным недавно депутатом Заксобрания, Гришей Губиным и сообщить ему о смерти однопартийца. С ним договорились встретиться на следующее утро, купить на членские взносы венок у церкви на старом мемориальном кладбище и поехать в технический университет на гражданскую панихиду. Тем более что поехать на кладбище и участвовать в поминках у него времени не будет. И вдруг его осенило:

— Ты что мне голову морочишь? Что, забыл, как на конференции по Чечне этот Павлов проголосовал против предложенной Гайдаром резолюции по мирному разрешению чеченского конфликта? Да ещё и заявил, что приостанавливает своё членство в партии и оплату членских взносов.

— Гриша, мёртвые сраму не имут. Да и в партии он остался, мы же его не исключали. А на панихиде наверняка пресса будет, телевидение — ты, как депутат, лишний раз засветишься в лучшем виде.

Губин смягчился. У него самого совсем недавно, в ночь на первое апреля, какой-то псих сына зарезал, когда с него потребовали вернуть долг. Но не станешь же об этом напоминать. Гриша и так сильно сдал — поседел, полысел, потускнел — и часто впадал в прострацию. Убийцу нашли на другой день, посадили, но родителям от этого легче не стало.

Поскольку на четверг приходилось заседание Английского клуба, на меня выпала малоприятная доля стать «чёрным вестником». Во времена Чингисхана и Батыя таких почтальонов ставили вверх ногами макушкой на землю и ломали основание черепа.

Меня чаша сия миновала.

После моего сообщения Виктор Бондаренко, получивший всю полноту президентской власти, предложил встать и почтить память Владимира Андреевича Павлова минутой молчания. Женщины утирали слёзы, а мужчины стояли с опущенными головами.

По моему предложению, новым президентом избрали профессора Бережного, а за Бондаренко сохранился прежний пост «вице». Ему же поручили сбор денег на венок и цветы. А меня попросили донести печальную весть о кончине Павлова до работниц отдела иностранной литературы.

В Студгородок Губина, меня и венок привезла депутатская «Волга» в назначенное время, однако нам пришлось около полутора часов ждать прибытия гроба с телом президента из морга. Следователь отчитался перед Губиным, как депутатом и отставным полковником милиции, о расследовании обстоятельств гибели Панина. Ничего нового я для себя не услышал, кроме того, как обнаружили тело утопленника.

С неделю назад, ближе к полночи, по телефону 02 поступило известие, что загорелся лодочный гараж на берегу Енисея в Студгородке. По счастью, близко от того места проплывал пожарный катер. С включённым мощным прожектором он устремился к берегу, бросил якорь и водозаборный шланг, врубил насос, и... только представьте себе: вдруг в свете прожектора из воды перед носом судна выпрыгивает голый человек с раскинутыми в стороны руками! Как распятый Христос на кресте... Капитан и матросы ужаснулись: подумали — какой-то пьяный сумасшедший купается. О гибели Павлова они же ничего не знали. В общем, гараж сгорел, а тело Павлова нашли.

И вот вопрос: кому понадобилось это бунгало поджечь?.. И другая загадка: в лёгких и желудке профессора не оказалось сверхнормативной жидкости; значит, он умер раньше, чем наглотался воды. И мог ли он без чьей-то помощи так прочно запутаться в водорослях на дне, если его тело даже водолазы не заметили? Или просто и не могли подобное предположить и прошли мимо?.. Обнаружить на теле следы борьбы или ранения экспертиза не смогла. За две недели в воде мягкие ткани деформировались, а местами их объели рыбы.

— Так, может, рано его хоронить? — усомнился Губин.

— Ну а что нового можно узнать, если труп в морге мариновать? — пожал плечами прилизанный владелец профессорской квартиры.

 

Выдался жаркий июньский день. Солнце сияло в голубом мареве, а земля обновилась молодой зеленью травы и листвы на берёзах и тополях.

Гражданская панихида, похороны и поминки прошли благочинно, без помпы, прессы и большого скопления народа.

Кафедра на деньги Павлова позаботилась о скромном мраморном памятнике и металлической оградке, богато сервировала стол на кафедре человек на тридцать. Присутствовал ректор университета, произнёсший проникновенную речь и на панихиде над забитым красным гробом, и за столом о заслугах профессора Павлова перед родным вузом, продолжающего жить в душах и делах своих учеников. Я прочитал написанные по этому случаю стихи. А от Английского клуба выступил профессор Анатолий Бережной, избранный новым президентом. Он с академической точностью перечислил все заслуги и достоинства своего предшественника и старого друга. Депутат Григорий Губин — как председатель красноярских «демороссов» — тоже не поскупился на доброе слово, сказав, что Павлов был всей своей сутью искренним демократом и убеждённым пацифистом. Любовь Ивановна Карнаух, Sister Luba, появившаяся на поминках без уехавшего в Ирландию на летние каникулы о. Майкла, высказалась в смиренном духе католички, подчеркнув, что для некоторых из членов Английского клуба его первый президент явился подобием апостола, положившим святое начало через обращение к Библии задуматься и повернуться лицом к Богу. Её поддержала Лариса Михайловна, назвав Владимира Андреевича подвижником на ниве просвещения и пропаганды здорового образа жизни на личном примере, образцом мужчины и высокой нравственности.

Ильи Соломоновича Бернштейна на поминках не было. От полученного известия о похоронах друга, по словам Бережного, у него произошёл гипертонический криз, и его увезла в больницу скорая.

— Но сейчас он дома,— заключил Анатолий Ефимович.— Ты, может, не знаешь, но евреи на наши поминки ходить не любят. Для них пить в день похорон — великий грех. Вдруг и Илья стал жить по Торе?..

 

Примерно через год у меня возникло желание закрепить имя Владимира Павлова на скрижалях моего произведения. Написал много — гораздо больше, чем в этой повести,— и уткнулся в тупик. Через свою знакомую из краевого суда попросил прозондировать возможность ознакомления с делом Павлова и вскоре получил отказ: дело закрыто, и доступ к нему для некомпетентных лиц вроде меня тоже замурован.

Так что не всё тайное становится явным.

Однако есть Божий суд, наперсники разврата! И мы обречены предстать пред ним только в качестве ответчиков...

Эпилог

Даже и ночью сердце не знает покоя

Проходило очередное заседание нашего клуба.

Но почему-то не в новом помещении, а в старом зале — на четвёртом этаже в правом крыле библиотеки. На нём собрались, усевшись в неподвижный ряд, словно для фотографирования, только давние и нынешние завсегдатаи нашего клуба. В центре — Sister Luba & Father John в одинаковых белых саванах. Справа от них — американец Валера с усами, как у певца Вилли Токарева, и бородатый геодезист-геолог в ковбойской шляпе. И ещё — чудесно помолодевший Саша Кижнер, бледный, с вьющимися волосами до плеч, в обнимку с племянницей моей жены красавицей Таней в белой фате невесты. А слева восседал, опираясь подбородком о рукоятку сабли, в позе запорожского казака Виктор Бондаренко в необъятных, как Чёрное море, шароварах, в шитых золотом черевичках и в лохматой бараньей папахе с красным верхом. К нему притулилась застенчиво улыбающаяся блондинка — художница Лина Аистова — с прижатой к груди островерхой башенкой с часами. Такие счётчики времени в увеличенном масштабе, вспомнил я, установлены мэрией на всех углах улиц Красноярска.

Вёл заседание не я, три года назад избранный президентом. Балом правил мой предшественник — за великие заслуги перед English Literature Speaking Club возведённый в ранг почётного президента академик Анатолий Бережной, одетый в чёрную мантию с золотым крестом на груди. Он показался мне похожим на мушкетёра д’Артаньяна, а может, и на его друга Атоса. Могучим монументом возвышался он, широко жестикулируя, на президентской кафедре. А слева от него, за ученической партой, склонив голову и сосредоточенно листая пухлый том Библии, восседал вице-президент клуба, доцент-филолог и переводчик Валерий Евгеньевич Пэшко в затемнённых очках и чёрной камилавке, надвинутой на брови. Как всегда, подумалось мне, он выискивал слабые, на его атеистический взгляд, места в Священном Писании. Но странной выглядела на нём эта монашеская камилавка. Смущала и смиренная углублённость в сакральный текст. А вдруг, вспыхнуло в глубине сознания, и он, бунтарь-антихрист, наконец-то проникся божественным духом вечного текста и погрузился в лоно православной церкви?..

Протокол заседания старательно сочиняла, поправляя пальчиком сползающие к кончику носа очки, сидевшая с ним рядом обстоятельная и добросовестная пересказчица английских литературных шедевров, обсуждавшихся в клубе, Angela — Анжела Сергунова, некогда студентка, а потом и коллега Пэшко по работе в университете.

Меня же как будто и не существовало. А всё это появлялось и виделось, фосфоресцируя и размываясь в пустоте, как бы изнутри, в некой расплывчатой перспективе — на экране то ли монитора, то ли цветного кино. И воспринималось как обычное, должное, давно заведённое. Один слух напрягался, пытаясь вникнуть в речь президента, чтобы потом принять участие в прениях. Но до сознания не доходило ни единого слова, и я стыдился своей беспомощности.

В какой-то момент широко распахнулась дверь, из проёма хлынул яркий сноп света — и появился Владимир Павлов, одетый буднично — в неизменный коричневый пиджак и ковбойку с красным галстуком. Из-за его плеча высовывалась и исчезала, как пятак маятника, прилизанная голова следователя.

— Hello! Excuse me, I’m a little late,— произнёс Павлов, не двигая губами и беззвучно бросая портфель рядом с Библией Пэшко.— Привет, я немного опоздал.

«Where have you been? — хотел я произнести вслух.— Где ты был?»

Но что-то сдавило горло и дыхание, и вместо Павлова я увидел удаляющееся в тёмное пространство, брызжущее туманными световыми бликами пятно, похожее на комету.

— Wait! — выдохнул я что есть силы, порываясь подпрыгнуть, преодолеть гравитацию и улететь следом за ним.— Погоди!

И, не открывая глаз, не веря, что проснулся, произнёс про себя, как самим придуманное: «And the dust returns to the ground it came from, and the spirit returns to God who gave it. «Meaningless! Meaningless! — says the Teacher.— Everything is meaningless!» — И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его. Суета сует, сказал Экклезиаст, всё — суета!..