***
Памяти А. Кобенкова
Родительской любви
Глухие отголоски,
Мы храмы на крови
Всё чаще создаём.
Наш раззолочен быт,
А подвиги неброски.
Кто ложью знаменит,
Тому хвалу поём.
Считаем лишь счета
Да на светилах пятна:
Душевная пьета,
Увы, не по зубам.
Всё чаще нас пьянит
Огонь неблагодатный,
А благодатный – миг
Всё кратче дарит нам.
Вершители греха,
Мы умножаем горе,
Замусорив зенит
Заёмным языком.
Нам стройностью стиха
Не обезводить море.
А колокол звонит:
По-ком, по-ком… По ком?
Ветераны и ветераны
Игра в слова не доведёт
До монастырской благодати:
В ней – верьте мне, всегда некстати –
То недолёт, то перелёт.
Ещё ты не произнесла
Слова, созревшие, как святцы,
Как в орденах с клюками старцы
Причислят к воплощеньям зла.
За благородством седины
И – нам с тобой – в кармане дули
В кого их собственные пули
Летели в годы той войны,
Не видно. Выскоблены стены
Подвалов пыточных, в лесах
Белеют кости. Перемены
На комиссарских их часах
Не отразились: год за годом,
И в урожай, и в недород
Охоту на «врагов народа»
Ведут (безмолствует народ).
Отец мой – тот кормил собою
Вшей и на фронте и в плену.
Вы были заняты «борьбою»
(С ним?!), удлиняя ту войну.
Не он мне выдал вас, поверьте:
Он всё шутил до склона лет –
Солдатский воинский билет
Проговорился после смерти.
Теперь вы мне, как пионеру,
Хотите что-то запретить:
Читать Астафьева, к примеру,
Забыть про «быть или не быть…».
Песчинка малая народа,
Я (грохот той войны не стих)
Во всех вас уважаю годы,
Но выборочно – вас самих.
***
Рухнет на пол и стены твой редкий короткий смех,
Как солдат-новобранец – на хохочущий смертью дзот,
И заглянет в оконце весной отражённый снег,
И поморщится солнце: и этот Федот – не тот.
Накренится стакан, напружинится старый стол,
Ощетинится нож, опасаясь попасть в ладонь.
Где твой старый дружище (до выстрела рядом шёл)?
Твой петрово-водкинской юности конь-огонь?
Горизонт здесь давно ли играл с тобой в поддавки,
И не он тебе – фору давал ему чаще ты.
И с босыми ногами дружили твои мостки.
С сапогами потом подружились твои мосты.
Но у крепкого кофе – не родниковый вкус.
Но булыжник в груди размочить не осталось слёз.
И не чаще дрогнет в усмешке твой пегий ус,
Чем к берлоге твоей приблуди′тся бездомный пёс.
***
Просёлочных дорог причудливая вязь,
Кокетливых садов затейливая завязь –
Там, за стеклом. Здесь ты живёшь, молясь,
Читая, созерцая и терзаясь.
Твой телевизор выключен давно,
Надолго: ни «бригады», ни «монголы»,
Ни прочие затратные кино
Не льют здесь кровь. И стены тоже голы.
Твой мир – окно, коляска и цветы,
Раскрытых книг послушные станицы.
То в листопаде отразишься ты,
То в трепетном полёте вешней птицы.
Подвижней ручейка, сестра ему,
Забыв слова «сочувствие», «калека»,
Вздохну, почти завидуя… Чему?
Векам в зрачках больного человека!
Азефов труд
Стучит в подойник струйка молока…
Она переживёт твои отсрочки,
Мои «философические» строчки,
Оправленные рифмами слегка.
Стучат, согнувшись, целый день швеи –
Быть детворе в конфетах и обновках.
С трудом их даже сравнивать неловко
Мне строчки худосочные свои.
Стучит на ближних волонтёр-сосед –
Друг всех твоих друзей и просто душка:
На тридцать сребреников чем полушка
В год – не процент за две-то тыщи лет…
И каждый выбрал по призванью труд.
И нас с тобой они переживут.
А мы с тобой переживём других –
Мишени торжествующей Гекаты,
Застенчивые, как часы заката,
Хрустальные сосуды душ нагих.
Мне даже и печаль о них сладка –
Отвергнутых потомками, веками…
Не нашими добытая руками,
Стучит в подойник струйка молока,
А слышится на острие пера
Столпотворение у врат Петра.
