ФЛОРИДА
Жизнь, вытянутая вдоль побережья,
растянутая на сотни миль,
рай, выжигающий память о прежнем,
старческий гриль.
Пеликан-птеродактиль рушится в воду,
рыбу живьём ест,
рукоплесканья уроду –
слабеньких волн переплеск.
Словно густая Бахова гамма,
пляжа кишащий развал:
мальчик с мячом, пышногрудая мама,
старого тела скандал.
(Этому телу до смерти надо
успеть разлюбить всё, что видит, –
оттого и пристальность взгляда,
натяжение нити.)
Дело к закату. Господствует синий.
Солнце почти обесточено.
Можно брести на парковку к машине –
жизнь на день укорочена.
Тени змеятся и, жаля в пятку,
бесшумно и споро ползут по песку,
как террорист, заложивший взрывчатку
времени в нашем мозгу.
А небо помечено перистым веером,
его изумительный взмах
не умещается в узости черепа…
Сколько раздавленных черепах!
ПРОБУЖДЕНИЕ
Тяжелый первозданный хаос,
спросонный мир в руинах смысла,
косноязычия и пауз
подвешенное коромысло.
Его стотонное качанье
колеблет видимость настолько,
что вещи предстают на грани
мгновенной ясности не только
сухому разуму, но зримо...
Так невозможно пробудиться,
что мотылек, летящий мимо,
влетает в сон огромной птицей
и душит ватой одеяла.
Короткий вскрик в себя обрушен.
На дне холодного провала
ты сам собою обнаружен.
И, медленно осознавая,
вновь радуешься, очутившись
в какой-то жизни, забывая
где был, когда лежал забывшись.
* * *
Земные звуки тише, глуше и
не стискивают в средостении.
В душе, протухшей равнодушием,
почти неразличимо пение.
Еще не труп, еще не Лазарь, но
все лучшее уже потеряно...
Не про тебя ли жестко сказано:
неплодоно́сящее дерево!
Растешь безлиственно, коряво, но
повеет дух словесной силы, –
на властный зов, в обрывках савана,
живым выходишь из могилы.
* * *
Ужас законченной вещи,
глупость обмысленной мысли, –
жить в этой огненной пещи
и пересчитывать числа:
пять сороков пустяковин,
пару небесных опалин, –
вот ты уже и доволен
и к полунебу приравнен.
Экой дурак, как посмотришь,
что же забыл эти ветки
сунуть в мешочек истертый
к прочим прекрасным объедкам?
Что ли и вправду почуял,
сколько превыше тревога
упоминаемых всуе
неба, пространства и Бога?
И, рассмеявшись вдогонку
звонко-пустым перепевам,
стрункий стоишь, а в сторонке
чувства протяжное тело.
* * *
Этот опыт твоей жизни –
от минуты к минуте,
от ветра к ветру,
словно выпил полную чашу цикуты
и душа леденеет от края к центру,
застывает, в провалах привычки виснет,
в паутине заботы
о ненужном.
Помнишь, голос промолвил: “кто ты?”
с нежностью, как о суженом.
Обнови этот опыт, добавь в его пресность
соль историй,
тебя до сих пор саднящих.
Вот и свет погасили, смыкают шторы,
чтобы утренний луч не встревожил спящих.
Просыпаться страшно – жестокая ясность
прожигает нутро,
ранит щебетом ранним…
А смотри, какое сияет утро,
словно кто-то достоин его сиянья.
* * *
Вот ты стоишь в перекрестье пустот,
молча летят бесприютные звезды;
ты не выносишь расстрельный полет,
прячась в укромно-словесные гнезда.
Но ничего там в поэзии нет,
кроме сцепления звука и смысла, –
словно ты мышь, и пугающий свет
в тьме непролазной случайно прогрызла.
Валерий Черешня – поэт, эссеист, переводчик американской поэзии. Стихи публиковались в журналах “Звезда”, “Знамя”, “Новый мир”, “Октябрь”, “Дружба народов”, “Интерпоэзия” и др. Работает инженером. Живет в Санкт-Петербурге.
