● ● ● ● ●
Раньше б я об этом говорила дольше.
Кажется, теперь сумею в двух словах:
Человек другому страшен быть не должен.
Хватит и того, что мир внушает страх.
Каждый по природе и силен, и чуток.
Отчего ж не знают о себе того?
Человек другому должен только чудо.
Слышишь? Только чудо. Или ничего.
● ● ● ● ●
На твоих волосах капли росы, золотые отблески на плечах...
У нее полчаса, только часы ей совсем не хочется замечать.
Ты ее не звал, а она пришла,
ты лежишь на небе ни жив ни мертв –
не унять родства, не спалить дотла
этот звон, испарину, вязкость, мед,
этот бархатный гул, тесную кровь, перебежки сердца в грудном мешке,
перехваты губ, перехлест ветров,
перестук капели ночной в виске...
Вам ходить по земле больше ничьей, только вашей, это бросает в дрожь...
От лучистого млеть танца в ручье
и ловить губами зернистый дождь...
Не дышать в кино, раскровить мозоль, подхватить по гриппу в конце зимы –
будто вы одно, будто вам позволено
думать о будущем словом «мы»...
Ты молчанием чтишь
то, что внутри,
как она приходит из глаз в глаза.
Ты с ней даже почти
не говоришь,
потому что нечего ей сказать.
Потому что высь.
Потому что друг.
Потому что в счастье уже одет.
Потому что жизнь
совершает крюк,
и никто не знает, когда и где.
мой екб
Вот город. Прозрачный и дымчатый, как стрекоза.
В граненых глазах звонкий ветер хрусталиком заперт.
Здесь каждый всегда ожидаем и сладко внезапен.
Здесь всё в вечном фокусе: форточка, ветка, слеза.
Мой город. С Плотинки на Площадь замедленный вдох.
Окошко в Сибирь, земляника в январском лукошке.
Куда тебя мне, до сих пор не забывшей ни крошки,
родильная бирка души, столько давшая в долг...
Вот первый сентябрь, вот в луже кровит алый лист,
а в стареньком плеере Полева так поливает,
что сердце в момент отъезжает в отдельном трамвае,
и вслед «Наутилус» звенит, горячо золотист.
Вот третий апрель, ярким снегом синеет Исеть.
И трещина в сердце, как в старом махотинском доме.
Общага, надломленный хрип и луна на ладони.
У каждого свой волосок, чтоб на нем повисеть.
И ты, мой конек, мой Пегас, Росинант, Боливар,
несешь меня всюду, путей мы не ищем попроще,
но из-под копытца искрится Зеленая Роща
и Синие Камни Сиреневый сыплет бульвар.
В парадном темно, резкий запах привычно бьет в нос.
Круги по воде. Вот девятый, наверное, август.
Я справилась с тем, с чем помыслить не смела, что справлюсь.
Мой город, тебе молока бы за вредность и звезд.
Тебе берега бы кисельные, русскую печь,
моя иногда европейская дивная сказка.
Гранитная, медная детская книжка-раскраска
с обложкою гор голубых, в сердце давшая течь.
Вот город. Вот хрустнуло яблоко. Вот тишина.
Всклокочено облако, трубы стройны, сон тревожен...
– Мы будем ли счастливы? Будем? Спасибо. Того же.
– Осталось за Оперный – выпить за это вина.
● ● ● ● ●
Ходим-бродим вокруг да около
ненароком в чужие сны.
Одинокому богу богово –
не порок, коль себе ясны,
коли стержнем своим исчеркано
полотно и своей весны…
Между мной и тобой лишь зеркало
изумительной кривизны.
предзимнее
Белая сказка, сухая, дремучая.
Лес и вино – непременно в одном.
Ходишь по веткам, ни сердца не мучая,
зайчиком лунным, белесым пятном.
Только в глухой глубине, на подкорке
что-то скребется чернильно и горько.
Перышко дышит, обивку царапая,
хочет сказать тебя всю, до конца,
всю, не оставив в футляре ни капли и
дорисовав выраженье лица.
Время Элизы бежит беглецом.
К празднику смерти должно быть лицо.
Мимо тебя все афиши и новости,
вся карусель на обертке весны.
Тени никем никому не становятся,
тени ничто никому не должны.
Первый твой Самайн по четверти века:
как умереть, если нет человека?
Нет человека, нет взгляда, нет запаха.
Стрелки бегут, начинается смерть.
Гаснет звезда, как слетевшая запонка,
вихрь нападает, не время не сметь.
Смерть диким лебедем вьется в груди,
жмет прошлогодними «не уходи»…
В памяти свалка, предзимняя мусорка,
где грузовик, поскорей отвезти…
Падает снег, как застывшая музыка.
Только в такую тебя и спасти.
