● ● ● ● ●
Наплевать, что слова наплывают
друг на друга в усталом мозгу.
Обо мне ничего не узнают,
если я рассказать не смогу.
Но не в этом ирония злая
задыхания строк на бегу.
О тебе ничего не узнают,
если я рассказать не смогу.
Снова рифмы морскими узлами
я бессонные строфы вяжу.
Ни о чём ничего не узнают,
если я обо всём не скажу.
● ● ● ● ●
Я растворяюсь, как помешанный,
как дверь в пространство, без звонка,
как сахар, ложкою помешаный
в стакане злого кипятка.
Осталось только сны нанизывать,
сетчаткою крошить цвета
иль падать с ленточки карнизовой,
как глупенькая школота.
И ржою ржёт товарищ маузер,
не начиная монолог,
когда глазами миккимауса
я пялюсь в вечный потолок.
Но стих терзает недописанный,
где все слова обнажены,
как меж пунктирными дефисами
слои стыдливой тишины.
Не то чтоб это так неправедно,
но ты, танцующий в раю,
ты не поймешь меня неправильно,
поверив правильность свою.
Ведь не для форсу, не для почестей
поэты, дольних дней не для,
спокойно дохли в одиночестве
и отторгала их земля.
Но пусть не этот год закончится
на середине февраля…
● ● ● ● ●
Закрыв опять тетрадь на карантин,
чтоб бешенством стихи не заразились,
я будто бы в себе укоротил
ту пустоту, что мнится за Россией.
А над Россией мнится типа Бог:
озлобленный стареющий невротик,
я только здесь учуять это смог,
где Азия целуется с Европой,
где камень так простужено сипит
под бурами, ломами и кирками,
Урал кивает дальше на Сибирь
огромными и грубыми кивками,
и временами до зарезу, блин,
в густом патриотическом накале
охота долго целовать рубли
и Бельгию идти топить в Байкале.
И можно рвать до одури баян,
раз степень оглушенья нулевая…
Открыл тетрадь – стихи переболят:
здесь все обычно переболевает.
● ● ● ● ●
М.
Придти в тебя, ослепнуть и оглохнуть,
придти в тебя, в себя не приходя,
весь этот бред – похмельный и огромный
продёрнуть мимо нитями дождя.
Мы посреди осколочного марта
и в вакууме его воздушных ям –
убийственный ты мой реаниматор,
кардиограмма тихая моя.
Тут бесконечность прикипает к мигу,
распарывая всякий циферблат,
и позвонки выплясывают джигу,
минуя тупики шестых палат.
Параличом разбитые пространства
и мы с тобой, ушедшие от них
туда, где обезвреженная паства
нас, наконец, оставила одних;
туда, где, как бы долго не сличали
с иными нас, не пеленали в шёлк
бесплотных фраз – случилось не случайно
что не в себя я, а в тебя пришёл.
● ● ● ● ●
По невечному этому городу
в никуда утекают слова,
на мою покаянную голову
опускается дня булава,
ибо лживо всегда покаяние,
если с богом есть что поделить,
это как две кумы покалякают
и друг друга пойдут материть.
Так зачем ритуальные кружевца,
если жизнь вся на два матерка,
если вся философия рушится
от беспечного рифм ветерка.
И приятно аорту простреливать
под пестрядевый этот галдеж,
если сразу из пасти постелевой
ты поэтить пространство идешь
непонятный, как идиш, по голому,
не прикрытому даже дождем
бесконечному этому городу
с неизбежным советским вождем.
