Александр ЁЛТЫШЕВ
ОДНОПУТКА
Зашел состав на однопутку,
и стало холодно и жутко.
Дорога мчится лишь "туда",
и вдруг становится понятно,
что, как ни бейся, никогда
ты не воротишься обратно.
И все, что выпало оставить,
не переделать, не исправить –
бескомпромиссна, как змея,
единственная колея...
А поезд в гору прёт упрямо
прерывисто, как телеграмма,
в тоннельный ствол врезаясь плотно
гремящей лентой пулеметной,
пронзая ночь полоской света
от Абакана до Тайшета.
МАРТ
Когда внезапно созревают строки
и к жизни появляется азарт,
царапается в душу тот далёкий
по памяти рассыпавшийся март...
Любовь весь мир рванула кверху дном
( как до сих пор жилось – недоуменье!),
и в эту ночь устроил астроном
над нашим лесом лунное затменье.
Закутавшись в лесную тишину,
шальною страстью раненая пара,
смотрели мы, как медленно луну
от глаз скрывает тень земного шара.
Ночной театр в тревожной тишине,
как откровенье истины нетленной,
и наша тень скользнула на луне
и устремилась в вечность по Вселенной...
А нынче мы раскиданы судьбой,
но наши стены не прочней картона –
все так же вместе мчимся мы с тобой
куда-то вдаль со скоростью фотона.
Есть в скорости блаженство и покой,
когда не чуешь финиша и старта...
И в памяти ласкающей тоской -
осколки разлетевшегося марта.
Х Х Х
Дом фасадом обращен на магистраль,
прочертившую сквозь Русь диагональ.
Невеликий пятистенок – на семью,
на стене чернеет надпись: "Продаю".
В чем тут дело? Остается лишь гадать:
что заставило построить и продать,
это радость написала иль беда...
И разносят по России поезда,
дробью мучая стальную колею:
продается, продавайте, продаю...
Ночью вздрогнешь, сон рассыпав на куски, –
это поезд или кровь стучит в виски,
иль колотит, беспощаден и жесток,
над страной аукционный молоток?
СОЛДАТ
На какой-то станции, зажатой
посреди напуганной страны,
скорый поезд подобрал солдата,
шедшего с дурацкой той войны...
Помолчали километров восемь,
моментально перешли на "ты",
озадачил он меня вопросом:
сколько стоят водка и цветы?
Я к ответу не совсем готов -
я не шибко в области цветов.
Что до водки – сведенье подам
лет за тридцать четко по годам.
Коль отбросить всякую подробность,
я тебе нисколько не совру:
ей цена – тупая безысходность,
пустота и слезы поутру...
Ты глядишь, едва ли не смеясь,
для тебя, конечно, это мелко –
вмятый в государственную грязь,
чудом уцелевший в перестрелках...
Выживай и дальше в этой бренной,
выдержи от жёсткой правды шок
и не спейся от переоценок,
что сотрут всю душу в порошок.
Меж святыней истинной и лживой
долго будешь разрываться ты...
И сошел на станции служивый
узнавать про цену на цветы.
КРИВОЙ СТАРТЁР
Когда в дорожном запустенье,
устав чихать, заглох мотор,
шофер достал из-под сиденья
"кривой стартёр".
И, проклиная бездорожье
и вспоминая чью-то мать,
мы с ним ловили искру божью
и не могли никак поймать.
Тупое грубое железо
вертела нервная рука,
как кружит леший ошалелый
в глухой чащобе грибника.
Уже в глазах плясали черти,
ладони жгло сильней костра,
и в сумасшедшей круговерти
нашлась пропавшая искра.
И, разогнув немую спину,
тугой баллон с размаху пнув,
он влез в промозглую кабину,
туманом руки сполоснув.
Опять дорога нас кидала,
как потрясение основ...
И я зарылся в одеяло
худых надежд и рваных снов.
Нас затащили против воли
в нечистоплотную игру –
одни топились в алкоголе,
другие лезли на иглу,
иные гимны пели строем,
а кто-то книги жрал запоем.
Весь этот вздор, вся эта чушь –
Кривой стартёр для наших душ,
больных, издерганных и слабых,
себя сгубивших на ухабах...
Взяла машина речку вброд,
а за стеной тугого ливня
не то закат, не то восход
горел пугающе призывно...
ТАТАРКА
Из платья – словно из шатра,
и не бывает слаще мига,
когда сдаюсь я до утра
в твое пленительное иго.
И ненасытна, и чиста
грудь, не познавшая креста.
Как выдержать твои глаза?
Молчат столетия об этом...
Знать, до сих пор Темир-мурза
летит на гибель с Пересветом.
ПРОЩЁНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
В прозрачном воздухе застыл февраль,
был светлый день всеобщего прощенья,
напоминала снежная эмаль
нечаянные проблески прозренья.
Твердили нам, что истина в борьбе,
а не в любви? Мы были так послушны...
И за измену самому себе
я сам себя простил великодушно.
ЗАПАСНОЙ АЭРОДРОМ
Вновь невтерпёж дурным заботам
пробиться в душу напролом –
меня несет автопилотом
на запасной аэродром.
Кровать и шкаф к стене прижаты,
без суеты и липких фраз
на двух незанятых квадратах
мне расстилается матрас...
Я спал в шикарных будуарах,
к утру изнеженно устав,
и в вытрезвителе на нарах,
и, "положивши на Устав",
студёной ночью на Камчатке,
прижав "калашников" к груди,
и в сырью съеденной палатке,
и... Бог врагу не приведи!
Но если сыплются удары
и на пределе голова,
меня влекут не будуары,
не пост почётный номер два...
В той комнатушке неприметной
судьба утеху мне нашла –
оазис в два квадратных метра
великодушно поднесла.
И опускаю я в бессилье,
в спасенье веруя с трудом,
несуществующие крылья
на запасной аэродром.
Х Х Х
Ещё чуть-чуть – захлопнутся все двери
и судорожных пальцев не разнять,
и станет ясно: невозможно верить
в ту, что умом не суждено понять...
Зарыться в мир без пирровых побед,
интриг и лжи в сановном кабинете,
где тишина. Лишь родины хребет
хрустит на стыке двух тысячелетий.
Х Х Х
Морской залив я гладил мерным брассом,
ленивый вал созвездия качал –
тогда я компас называл компАсом
и километры в мили обращал.
Удобно под одной стандартной схемой –
на клеточки расчерчена земля,
но не в ладу с метрической системой
овраги, перелески и поля.
Мы так легко всё лишнее забыли,
но держит память, видно неспроста,
чему равны взволнованная миля
и рваная российская верста.
КАПЕЛЬНИЦА
В палате гнусно пахло вечностью,
висок пульсировал с утра,
но, нежно вспыхнув белой свечкою,
ко мне явилась медсестра.
Так незаметно и по-доброму,
улыбкой горести прикрыв,
бахчисарайское подобие
перевернула на штатив.
И сердобольно, и играючи
она склонилась надо мной
и слёз фонтан непросыхающий
вонзила в вену мне иглой.
Спасение и наказание
я в одночасье испытал –
чужие беды и страдания
сквозь сердце с кровью пропускал.
Потом лениво на поправку
пошёл, минуя ад и рай…
А капельницу на заправку
отправили в Бахчисарай.
ОСТАНОВОЧНЙ ПУНКТ «4127-Й КИЛОМЕТР»
Его названьем одарила
Транссиба гулкая верста,
она здесь по лесу бродила
и в поле грелась у костра.
А позже люди приезжали
и под истошный грай ворон
по сторонам от магистрали
покрыли гравием перрон,
вписав в пространство, краской чёрной
заляпав голубую муть,
четыре цифры над платформой,
как номер узнику на грудь.
И, вымыв руки, в завершении
ломоть придавленной земли,
насквозь простреленный движением,
на карту мира занесли.
И будут тут экспрессы мчаться,
чечёткой проносясь в момент
четыре тысячи сто двадцать
в окне размытый километр.
ТАЙСКИЙ МАССАЖ
Прилив проглатывает пляж,
бушует солнце над Сиамом,
мне тайка делает массаж,
она истомно входит в раж
и терпко пахнет океаном.
На клавишах моих костей
звучит блаженно, по-буддистски,
шальная музыка страстей
раскрепощённой массажистки.
Она дарует телесам
моим целебные щедроты
и параллельно землякам
по-свойски травит анекдоты.
И так хохочет в полный рот
их загорелая команда…
Среди тропических широт
Сибирь контачит с Таиландом.
Х Х Х
Упал мужик в осеннее ненастье,
на лбу – шишак, в карманах – ни шиша,
и до пупа распахнутая настежь
загадочная русская душа.
А жизнь вокруг то тлела, то кипела,
шли мимо люди, листьями шурша,
и покидала стынущее тело
в его плену уставшая душа.
Не сокрушив вселенского порядка,
бесшумно, словно в шарике прокол,
нырнула в вечность русская загадка...
Сержант Пасюк составил протокол.
СЛОВО И СЛОВА
Друзьям-газетчикам
Нам не дано познать все таинства былого,
от нынешних проблем страдает голова,
но кто-то смог постичь: вначале было Слово,
поздней явились в мир слова, слова, слова…
Конечно, мы с тобой не судьи, не пророки,
изысканных словес не близкие друзья –
обычные слова объединяем в строки,
скользим по острию и падаем скользя.
Отчаешься порой: а нужно ли всё это,
жестокой суеты не сокрушить основ,
и нас самих сожрёт чудовище-газета,
когда не хватит ей похлёбки наших слов.
Пришёл двадцатый век к финалу бестолково,
планета напряглась, Россия чуть жива…
Как вожделенно Мир желает слышать Слово,
как обречённо мы несём ему слова.
ЧУКЧА
Я чукча, я живу в яранге
и вытворяю чудеса –
я сполохи, как бумеранги,
завихриваю в небеса.
Я упорядочил движенье
пяти блуждающих комет,
я увеличил напряженье
того, чего в природе нет.
Я в гости к белому топтыге
полярной ночью прихожу
и вековую мудрость Книги
на зверский рык перевожу.
Я опроверг мудрёным утром
всем надоевший постулат,
Тунгуску ослепил салютом
мой мыслетронный агрегат.
Когда в команде нашей «Челси»
вратарь был списан за газон,
то это я, невольник чести,
держал ворота весь сезон.
Потом по тундре на оленях
пронесся с кубком УЕФА –
как ликовали населенье,
земля и пятая графа!
Чукотский дух могуч, как крепость,
бодрит, ядрёный, как зима,
и наш национальный эпос
едва вмещается в тома.
А в первенстве по анекдотам
мы честно выбились в финал
и соревнуемся с народом,
что прежде лидерство держал.
Врагом пленённый Абрамович
мне крикнул: «Кореш, выручай!»,
и в обречённом этом зове
такой был тягостный отчай,
что вмиг оленем беспантовым
я в части воинской возник,
где на штыке у часового
дымил дурманящий шашлык.
Спасён Роман, кругом подлодки
спят, эхолоты отключив…
И лишь дрожит кадык Чукотки,
когда она всей мощью глотки
лакает Берингов пролив.
ТУНГУССКИЙ ФЕНОМЕН
Время собирать метеориты –
острый зуд гуляет по рукам,
у Земли растянута орбита,
как в броске стремительный аркан.
Между двух российских революций
поразив империю в упор,
век назад космическое блюдце
вызвало землян на разговор.
Или, оглушённый перегрузкой
в 200 предстоящих хиросим,
огненным пророком над Тунгуской
бешено пронёсся херувим.
Мы в ответ кричим проникновенно,
но язык общенья на нуле -
каменную азбуку Вселенной
взрывом разметало по Земле.
Потому-то для людей закрыты
тайны внеземного языка -
время собирать метеориты,
россыпью пронзившие века.
РОДРИГО
Зловещая пустыня океана,
надменных звёзд застывший хоровод,
над парусом Родриго де Триана
пассатом увлекаемый плывёт.
Уже тоска всё сердце исколола,
качалась мачта – сон одолевал,
но родину грядущей кока-колы
он раньше Христофора увидал.
Исполнил: «Тьерра!» в стиле «а капелла»
и ощутил сквозь радостную боль –
за ним три дерзновенных каравеллы,
Севилья, Изабелла и король.
Над «Пинтой» закружили альбатросы,
вождь инков Виракочу призывал,
а выкрик ошалевшего матроса
Колумбом вписан в судовой журнал.
Но Христофор схитрил одномоментно,
в журнале нужный росчерк произвёл –
от короля пожизненная рента
и мелкий бонус – шёлковый камзол.
Родриго не перечил адмиралу,
и без того в испанских кабаках
лихого парня – первооткрывалу
поили и носили на руках.
Несложно жить, познав секрет ремёсел,
и он корпел во славу мастерству,
до боли сжав в тисках беззубых дёсен
трофейную табачную листву.
