В начале октября Краснодар посетил известный современный писатель Захар Прилепин. Он встретился со студентами журфака КубГУ, и нашим корреспондентам удалось взять у него интервью и узнать, как командир отделения ОМОН стал писателем, что такое патология, какова настоящая оппозиция и кто «герой нашего времени».
— В интернете есть данные, что Вы были сначала грузчиком, рабочим, потом стали командиром отделения ОМОН, сегодня Вы писатель и журналист. Вы начали писать, потому что накопился определенный жизненный опыт?
— Я начал писать, потому что... потому что начал писать. Возможно, это было связано с тем, что я с детства, с юности маниакально любил литературу — очень много читал, поэзию любил страстно. И приходя из школы (я был совершенно нормальным подростком, видимо, только для своих одноклассников), вслух читал какие-нибудь стихи. Часов по пять, пока родители не возвращались домой. Наверное, тот строй речи, ее лад настолько проник в сознание, в кровоток, что позже потребовал какого-то выхода. Но надо заметить, что к тому времени, как я начал писать, мне исполнилось двадцать девять. В этом возрасте многие уже и не начинают. Тем не менее я приступил к «Патологиям» и в ходе работы вдруг понял, что что-то получается. Вот так, неожиданно для себя самого, я стал писателем.
— Захар, на Вашем сайте сказано, что книги Прилепина совершенно не автобиографичны. Но, к примеру, в романе «Грех» главного героя зовут Захар, и если сопоставить Вашу биографию и книгу, то совпадений наберется немало...
— Да нет, мои книги, конечно, автобиографичны. Там есть целые куски моей биографии, которые так или иначе художественно переосмыслены. Однако ясно, что если воспринимать «Патологии», «Грех», «Черную обезьяну» и другие мои вещи как «человеческий документ», то несовпадений обнаружится еще больше. Ну, вот как создается текст? Не так же, что я был участником какого-то события, а потом решил его описать. Происходит... слово есть такое, идиотское… микс. Случился ряд событий — и вот ты ходишь, ходишь, ходишь, и они у тебя, как у Маяковского в стихах, «бродят», варево получается из мыслей и эмоций, потом вдруг какая-то деталь последняя возникает (щелкает пальцами) — и всё, ты понимаешь: рассказ сложился. А сложиться он может из событий, одно из которых произошло, скажем, когда мне было восемнадцать, другое — когда двадцать семь, а третье я вообще подсмотрел где-то. И в результате получается живой рассказ, в котором действуют законы художественной правды. Поэтому утверждать, что вся моя биография содержится в книгах, не стоит, но, с другой стороны, все, что я говорю, я знаю на собственном опыте. Отвечаю за каждое слово. Вот в этом смысле мои книги, да, автобиографичны.
— Исходя из Вашей первой книги, получается, что любовь — это патология, война — тоже патология, сюда же относятся ревность, ненависть, обиды... Изменился ли со временем Ваш взгляд на патологии?
— Не то чтобы он изменился… В целом, есть ощущение, что лет с семнадцати-восемнадцати никаких мировоззренческих сломов у меня не было и вряд ли уже будут. Все мои книжки о людях, которые идут по грани: эмоциональной, событийной — и в любой момент могут оступиться и попасть в некий ад. Ад личностный, ад эмоциональный или ад самый что ни на есть натуральный. При всем том, признаюсь, эмоциональная нагрузка моих героев, те страсти, которые они испытывают, мне самому свойственны в меньшей степени. Я, конечно, их «доподгоняю»: бешенство, ярость, ревность, нежность... Разумеется, я не понаслышке знаком с этими эмоциями, но сказав, что переживаю их так же страстно, как Егор Ташевский из романа «Патологии», я бы слукавил. Это тоже к вопросу об автобиографичности: когда начинаешь говорить, что знаешь обо всем этом, люди тут же ставят знак равенства между моими героями и мной. В общем, температура моих героев несколько выше, чем моя. Я пребываю в более благостном состоянии.
— А что тогда лично для Вас патология?
— Там даже не так, что любовь — это патология. Любое чувство истинно, когда оно кровоточит, когда оно на грани страсти, близкой к безумию. Когда человека разрывает на части любовь к женщине, родине, ребенку, когда оно выходит за рамки рационального, тогда оно истинно. Все самое настоящее кроется за пределами рацио. Об этом речь. Для меня патология — то же самое, что и для остальных. Все вещи, что делают человека хуже, страшнее, безумнее — это все патологии. Их можно найти в любом чувстве и в любой страсти.
— В романе «Санькя» есть такие строчки: «Для стариков работа — это землю пахать, или — завод, или больница... Сегодня такой труд стал уделом людей не очень удачливых, загнанных жизнью». А профессия журналиста или писателя — это дело удачливых людей?
— Сегодня профессия писателя или журналиста — дело глубоко маргинальное. У нас есть «топовые» имена — и журналистские, и писательские, — это пятнадцать-двадцать, ну, сто человек. А в целом быт современного писателя — это, конечно, беда. Прожить на литературные доходы совершенно невозможно, и изменения, которые произошли в этом направлении со времен падения советской власти, чудовищны. «Топовые» журналисты, занимающиеся теми или иными, как правило, управленческими работами в сфере телебизнеса, — вот они, да, дико богатые люди. Я же сам журналист, сам возглавляю печатные редакции уже лет десять-двенадцать, поэтому знаю, о чем говорю. Это не есть сфера высокого материального достатка.
— Но вот те, кому повезло больше, — как они собираются жить дальше, ведь везенье не вечно?
— Да почему не вечно? Я думаю, что господин Малахов уже столько денег заработал, что может никогда больше не работать. Вообще же путь журналиста это постепенное расставание с собственными идеалами: он продается, продается, продается до такой степени, что в итоге ничего не остается от того идеализма, с которым он пришел в профессию. И везение заключается в том, как дорого ты стоишь. Если дорого, значит, тебя будут какое-то время покупать. Потом тебя «запокупают» до того, что ты уже ничего не будешь стоить. Такие падения журналистских карьер происходят повсеместно, возьмем, например, господина Хинштейна. Затем такие люди, набрав достаточное количество денег, могут перейти из журналистики в другую сферу. Тот же Хинштейн пошел в Думу. Остаться независимым журналистом — это задача для экстремистов, самураев, действительно «патологических» личностей…
— А Вы такой журналист?
— До какого-то времени я был самым «оторванным» журналистом в своем регионе. Собственно, всё, что я тогда делал, было на грани разумного. Меня сажали, пугали, было бесконечное количество судов. Но в какой-то момент я стал остепеняться, потому что были у меня интересы поважнее всех этих чиновничьих передряг: литература, вообще искусство... А журналистика — отдельная жизнь, в нее нужно погружаться с головой, чтобы эффективно бороться с этими чертями. Так что я знаю, что это такое, и слава журналиста без тормозов мне не нужна, я ей совершенно не дорожу. Но если прямо и в двух словах отвечать на ваш вопрос, — да, я такой.
— Почему герои Ваших произведений — маргиналы, выброшенные на обочину и зачастую злоупотребляющие алкоголем?
— Где жил, о том и писал (смеется). У нас ведь практически любая работа сегодня маргинальна. Разве можно представить себе молодого офицера, который рассказывает, какая у него прекрасная личная жизнь, какую хорошую зарплату он получает, квартиру большую имеет? Нельзя, нет такого офицера в природе. Рабочего, комбайнера, учителя? Нет. Мы все маргиналы, в конце концов. Я шесть лет работал в ОМОНе, до этого ещё на каких-то работах. Я пришел в литературу как писатель-маргинал, меня до сих пор называют «этот омоновец». А что здесь дурного-то? Чем не работа? Тоже работа. У нас ведь сейчас как думают: если работа, то такая, как, например, у Сережи Минаева. У него собственный бизнес, торгует чем-то — значит, не маргинал. А у меня вот все друзья маргиналы. Конечно, я немного утрирую… Ну а что, Сергей Александрович Есенин, его окружение, его лирический герой не маргиналы? У нас вся русская литература маргиналами наполнена: у Гоголя такие бродят из повести в повесть, у Достоевского. Людишки какие-то. Нет бы, сделать главным героем статского советника, единоросса какого-нибудь. У нас маргинальная литература по сути своей.
— Вернемся к роману «Санькя». Кто такой Саша Тишин? Мы соглашаемся с Безлетовым, что он живой. Но живы ли, существуют тысячи его соратников-оппозиционеров?
— Они есть в природе. Они живы. Но время такое, что оно перемалывает тот самый идеализм, о котором мы говорили. Я некоторых таких людей знаю лично, они по-прежнему существуют, люди, которые не руководствуются исключительно материалистическими принципами в своей жизни, а следуют чему-то, что находится в сфере идеала. Пока у нас есть такие люди — есть нация, есть народ, есть будущее, а как только все поголовно начнут руководствоваться нынешними слоганами типа «не парься», «я ничего никому не должен», «бери от жизни все», тут и прекратится бытие народа. Те подростки — залог жизнеспособности нации, хотя они, конечно, раздражают окружающих, они злые, агрессивные, но в них есть пассионарность. Однажды мы сидели где-то в Скандинавии и выпивали с местными людьми. Я спросил у одного профессора: «А почему у вас нация такая неагрессивная? Вы же викинги, плавали в Америку, воевали…» А он мне отвечает: «Мы этих самых викингов всегда гнали прочь из наших деревень, чтобы жить нам не мешали». Это была раздражающая такая, неугомонная порода. Они жили на отшибах, питались грибами, куда-то плавали. Но именно они в итоге и сгенерировали народ, в котором сама агрессия исключена как внутривидовое качество. Вот эти подростки и есть такие викинги, от них хочется избавиться, чтобы не раздражали. Власть их не любит, полиция их не любит, пожарные их не любят, обыватель их не любит. Но без них мы превратимся в вялое, мещанское сообщество людей.
— А конкретно их взгляды патологические?
— Я думаю, что они кажутся патологическими в силу того, что мы живем в мире сугубо материалистическом. На самом деле у них совершенно нормальные консервативные взгляды: строить государство, которое ставит перед собой сверхзадачи, создавать нечто такое, что делает из человека сверхчеловека, заставляет его подниматься выше своих возможностей, а не потворствует прихотям и похотям, на чем построена вся современная цивилизация. И вот они этим руководствуются. Это совершенно нормально. Так создавались народы, государства, религии и все остальное. Мы сейчас живем в стране, да и вообще в мире, который разочарован. И хотя мы часто слышим о прогрессе, это не тот прогресс, о котором писали в книгах ранние Стругацкие, другие советские фантасты. Нужен прогресс, направленный внутрь человека, а не вовне.
— О Вашем «Письме товарищу Сталину» Александр Проханов в одном интервью сказал, что таким образом Вы наконец «отвязались» от либералов. Так ли это?
— Да я и не был никогда либералом, просто был принят в их среде, и она относилась ко мне достаточно благосклонно. Хотя в глубине души они таили надежду, что я «повзрослею» и стану, как они. Все эти их тайные надежды я разорвал своим «Письмом товарищу Сталину» от их имени. В этом «Письме», во многом провокационном, но и, конечно, во многом выстраданном, помимо прочего была такая моя личная задача — продемонстрировать, что я способен все что угодно сказать и сделать, потому что я свободный русский писатель на своей родной земле. Да, в течение месяца-двух после публикации «Письма» был полный кошмар, многие от меня отворачивались, не хотели подавать руку. Но прошло месяца три, потом четыре, пять, год прошел, и выяснилось, что ничего они со мной сделать не могут, ведь за моей спиной стоит великая русская литература, а я её посол.
Беседовали студенты 4 курса журфака КубГУ
Шушаник Акобян и Александр Полозов.
