бесполезная
сколько щедрости в этом склонившемся ниц фонаре?
посмотри, сколько хлеба одним только им здесь накрошено.
мысль над делом кружит очень долго в седом феврале,
наподобье впервые над мышью кружащего коршуна.
и расходятся, даже не пробуя снег из волос
сумасшедшие вётлы хотя бы немного повытрясти,
в их движениях виден укор, сокрушённость, вопрос
и медлительность, как при каком-то неведомом вирусе.
засыпай, чтоб белей была ночь, засыпай, засыпай
этот двор, где больные в жару разбредались по лавочкам.
для меня это май, навсегда только май, только май,
это просто фонарь всё не так разглядел своей лампочкой.
остаётся сбежать из больницы. с собой не возьму
даже куртки – тепло ведь и так на потерянном глобусе.
больше бог, провернув на оси его, эту весну
не возьмёт. нужно ехать уже на последнем автобусе.
мне так нужно прижаться щекой к ледяному стеклу,
различать фонари в семицветных лохматых кокошниках,
безразлично буравя глазами пернатую мглу,
что кромсаема вывесками и когтями роскошными
нашампуненных крыш. в самом центре восстав ото сна,
я иду под прицелами окон куда-то без разницы.
двум прохожим пустая панель оказалась тесна,
светофор в темноте крутит красной отсиженной задницей.
хоть бы сбила машина, а то повстречать бы толпу
опьянённой шпаны, что убила бы просто от радости
к этой жизни. ютящемуся под одеждой теплу
долго не продержать на морозе мне нужного градуса.
но повсюду не те – вон стоит, например, снеговик,
его, будучи теми ещё на поверку засранцами,
псы бездомные, к коим он долго не мог, но привык,
одарили бесплатно от чистого жёлтыми сланцами.
я приехал к любимой, предавшей меня, но пути
не могу разобрать, да и, может быть, напросто не к кому
мне идти мимо зданий в снежинках, по снегу идти,
мимо зданий из плит, очень схожих по виду со снеками.
мимо зданий, по снегу куда-то во тьму напрямик,
среди битвы ума и любви, каждый шаг как по лезвию,
по клинку, что по самый эфес в этот город проник.
и сдаётся любовь, потому что она бесполезная.
ночью в больнице
в больнице tv
и стол для пинг-понга.
лекарства в крови
и бьёт в перепонки
по страшным ночам
крик чьих-то истерик.
нельзя здесь включать
в одиннадцать телек.
не спится. уже
мохнатая полночь.
фонарь в неглиже
приходит на помощь
прошедшему дню
с большим опозданьем
во всю вышину
впритирку со зданьем.
полпервого. ночь.
к концу уже первый.
прошу, обесточь
мне мысли и нервы.
подходит второй,
и я, как монета,
в кармане с дырой
у бедной планеты!
оставьте меня –
не хочется выпасть.
смирительная
рубаха навыпуск.
мы с виду орлы,
но разные решки
с другой стороны
у всех нас, хоть режьте.
ночь. корпус жесток,
во тьме шарит сонно.
с иглой водосток,
как хвост скорпиона.
в палатах отбой,
но люди, как пули,
как девять обойм
в ночном карауле!
аллея в окне
в одном только нижнем.
как хочется мне
болтать со всевышним,
но богу плевать,
аллея раздета.
осталось лишь ждать
зачем-то рассвета.
письмо
сегодня ты позвонила мне
и сказала,
что между нами всё кончено.
это значит, что я больше не могу
ездить к тебе по вечерам из этой психушки.
это немного печально,
ведь дядю толю навещает жена,
саню из третьей палаты –
мы с ним иногда играем в карты –
он, кстати, увидев портрет толстого на одной
из моих книг как-то раз, принял его
за пушкина –
родители.
только меня не навещает никто.
ни ты, из-за измены которой я здесь,
ни друзья, которые об этом знали,
но не стали рассказывать.
это, в принципе, ничего.
я играю по вечерам в настольный теннис
с бывшим физруком (чаще проигрываю),
ем три раза в день, читаю книги,
слушаю флеш-плеер,
жаль только, тут нет компьютера,
чтоб сменить плей-лист.
каждая из палат дежурит раз в неделю.
ходят на пищеблок за едой.
пищеблок грязный, еду нам раздают дауны.
в пищеблоке пациенты из
всех корпусов, так что встречаются и буйные.
особенно жалко старушек,
над которыми издеваются пришедшие с ними медсёстры.
ночью я не могу спать
и выхожу в коридор почитать воннегута,
найденного мной здесь.
книга не только интересная,
но ещё и помогает мне чувствовать себя хорошим человеком.
однажды чувак из четвёртой палаты,
шедший пописать, заснул на ходу
и врезался в кожаный диван, на котором я лежал.
он пробурчал «извиняюсь»,
догнал скользящую по кафелю сланцу
и вернул на место.
при слове «извиняюсь» у него потекла пена
изо рта.
всё-таки мне иногда кажется,
что ты бросила меня не в самый
подходящий момент,
но если тебе так лучше, то пусть.
иногда я скучаю по тебе,
между периодами, когда мне невыносимо
больно от твоего предательства.
хорошо, что я только через несколько лет узнаю,
что ты ездила в сауну с чужими мужьями
и встречалась с братом своей подруги,
которая часто у нас бывала –
естественно, это было до меня.
а ещё мне тебя жаль, потому что я не представляю,
как ты будешь жить с этим.
впрочем, уже через несколько месяцев
ты будешь вполне счастлива.
ещё мне жалко одного нового пациента.
он старый, маленький и худой, в огромных очках.
он пытается общаться со всеми, чем-нибудь помочь,
но вызывает обычно раздражение.
однажды он уронил два бака с кашей,
неся их с пищеблока, и потерял при этом
очки. баки были слишком тяжелы для него.
а ещё он сидит напротив, когда я на унитазе.
здесь нет кабинок,
чтоб негде было вскрыть себе вены.
он курит и беседует со мной.
а мне как-то неудобно прогнать его,
сказать, что хотя бы в эту минуту
мне хочется побыть
одному.
начало зимы
наверное, в тот день пришла зима,
надели шапки на себя дома
и глаз, как старый фотоаппарат,
ловил два цвета, а не все подряд.
я выключил пищащий телефон,
меня сблевала из себя маршрутка,
вокруг – типичный поселковый фон,
луна навроде некого шурупа
закручена по шляпку в небеса,
у магазина грустная дворняга,
которой снились шпиг и колбаса,
витрина отражала нас двояко.
но даже здесь – плечом к плечу с природой –
уже был несвободен человек
и упивался этой несвободой,
меся наваленный горбами снег.
огромный дух природы был обуздан:
сама земля, закрученная, вскачь
летела прямо к человечьим бутсам,
в меридианах, как футбольный мяч.
как новый зевс, столбами был спелёнат
железный трансформатор, бигуди
носящий, и как боги только стонут
протяжный стон дрожал в его груди.
великий бог, теперь – домохозяин,
туда, откуда пятится зима,
в анестезию городских окраин
он стрелы посылает задарма.
и люди в кухнях, полузасыпая,
где стёкла жирный скрадывает чад,
глядят сквозь них, как снег всё засыпает,
не отрываясь сквозь стекло глядят.
деревья берегли фрактальные структуры
и сбросили желтеющие шкуры,
что превратились в перегной и слизь,
а позже в полушубок облеклись.
и робко, будто бы скрывая корысть,
они тянули сотни тощих шей
в корыто света – тускловатый конус
торчащих как попало фонарей.
я на мосту над маленькой рекою.
пока мы спим, идём и говорим,
зима своей холодною рукою
на лёд ссыпает кучей героин.
природа, чтоб никто не заподозрил
втихую с ветерком вдохнув его,
тайком поспешно вытирает ноздри,
как и не совершала ничего.
я той зимой подобен был ребёнку,
в больнице засыпал к стене впритык.
без исключенья под одну гребёнку
всех окружающих знакомых стриг.
и отключал я звук у телефона
и видел – от тебя идёт звонок,
и окромя того как удивлённо
никак на это я смотреть не мог.
я уходил к рождению от смерти,
в прошедшее сквозь толщу всех времён,
от ежедневной глупой круговерти
на сотню лет и даже миллион.
я думал, как бы вскоре, может, завтра
не выдернули кто земную ось
и в новом мире от тиранозавра
с тобой бы нам спасаться не пришлось.
чёрная вода
чёрная вода в окне
с примесью крахмала.
это ночь идёт ко мне,
значит, всё сначала.
сыпь на землю порошок,
зимняя эпоха.
это очень хорошо,
потому что плохо.
в дурке ночью у окна,
как в огромной турке.
тишина истощена,
спят и капает слюна
в тишине, придурки.
в коридоре сядь за стол
и смотри часами,
машут как часы хвостом,
обожравшись снами.
медленно они жуют
дни часы и миги.
пальма здесь создаст уют,
почитайте книги.
жалко, что уже отбой.
нет, совсем не жалко.
почему стена с дырой.
почему так жарко.
глянь на белый потолок
и включи свой плеер.
потом ты насквозь промок,
почему теплее.
распрощался ты с душой –
так велит эпоха.
это очень хорошо,
потому что плохо.
снег да снег в твоём окне,
хоть пошёл бы ливень.
хочется, наверно, к ней
или быть счастливей.
это будет навсегда,
странный глупый мальчик.
снег – сушёная вода –
вид на дворик прячет.
что устроено не так
в мире богом дошлым.
почему нельзя никак
распрощаться с прошлым.
свет гасите раз, два, три.
дяди санитары
так сказали: ты замри
и ложись на нары.
мне не хочется ещё.
попрошу у бога:
жизнь закончи, хорошо.
отвечает: плохо.
чёрная вода в окне
с примесью крахмала.
это ночь идёт ко мне.
значит, всё сначала.
приём лекарств
сверху пол, внизу – потолок,
лоб весь от духоты промок.
входит рыжая медсестра,
голова в объятьях костра.
вот бы взять один уголёк,
утащить его в уголок,
сердце вымокшее разжечь,
обрести хоть какую речь.
пациенты ложатся ниц
им воткнут в ягодицу шприц,
а потом на прогулку нас
отрыгнёт больница – гастрит
её мучает. будем час
любоваться на зимний вид.
вот бы взять один уголёк.
сверху пол, внизу потолок.
стекло
зима
уже.
тюрьма
душе.
пришли
снега
и мглы
нуга.
лицо
в кровать
стекло.
я превращён
в стекло.
я здесь
не весь,
а пол.
разбей
меня
об пол.
лицо
кто же всё стирает это
выключил в больнице ток
где ещё найти мне света
кто же это сделать мог
дожде- листо- снегопады
кто сменяет за окном
дворники берут лопаты
а уже весна облом
чей жестокий гуммиластик
стёр пунктирный след дождя
нас с тобой разъял на части
на меня и на тебя
карандашной растушёвкой
смазал сферы фонарей
как твои движенья ловки
парка или брадобрей
ты кругом стираешь стены
подбираешься ко мне
это ты рисуешь тени
веток якобы в окне
слушай мне тебя не надо
но куда мой делся взгляд
я не вижу снегопада
где кромешный снегопад
ты мне стёр глаза и губы
брови подбородок нос
я теперь пошёл на убыль
ты меня во тьму унёс
ноги туловище руки
сердце всё твоё теперь
от меня уходят звуки
и уже закрылась дверь
срезав треугольник света
без остатка до конца
как переживу я это
как я буду без лица
выписка
глаза седой больницы
на зиму так глядят,
как древние бойницы.
сухой холодный взгляд.
я выпишусь сегодня.
больница, как праща,
метнёт куда угодно
меня, мишень ища.
и собраны пожитки,
и я спускаюсь вниз.
оттуда, где как нитки
случайные сплелись
десятки разных жизней
невидимым котом,
наверное, капризней,
чем думаем о том.
как в мусорной корзине
мы, слипшиеся, там
валялись вместе и не
хотели ехать к вам,
в заросший снегом город
к предателям своим.
мы ведаем, коль скоро
дела свои творим.
я думал, после смерти
мы попадаем в ад.
вращается, как вертел,
планета, и горят
светила, будто угли.
а может быть, и в рай.
но вот они потухли.
и бог – обычный враль.
в небесной канцелярии
какой-нибудь прокол,
глядят архивы старые
и чистят дырокол.
всё в частности и в сумме,
судья всевышний, взвесь.
ведь если духом умер,
зачем я телом здесь?
2012
