* * *
Я на пасеке Божьей —
сортировщицей сот,
живо чувствую кожей
плоть воскóвых высот,
живо чувствую веком
рос непролитых вес —
стынет в рубище ветхом
благолепье небес.
Мне не счесть, не исчислить
тьмы огрузлых колод,
кружев танец речистый —
крыл немолкнущих лёт;
спят душистые травы,
и медвяно сладка
в обечайке оправы
позолота летка.
Но сторожкою тенью
недреманных ресниц
чую страх и смятенье
в перепевах цевниц,
живо чувствую жалом
наливного пера:
дымовейным пожарам
наступает пора...
Сортируя по крохам
всё, что впрок собрала,
живо чувствую вдохом
и касаньем крыла,
что ни так и ни этак
мне не минуть костра —
зажигательно меток
злобной нежити страх.
Мне не счесть и не взвесить
сухостойных снопов;
по дорогам и весям —
без колод, без оков;
путь медвяный итожа,
не насытишься впрок.
Я на пасеке Божьей —
сортировщицей строк.
* * *
Ничего не попишешь: настала такая пора —
Не чета зимовейным буранам да летнему зною.
Очумела судьба, да не с бритвою мчится за мною,
А куражится вволю, распяля перстов веера.
Тут, пиши, не пиши — прозябая в безвестной глуши
Иль царапая твердь небосвода над кручей Парнаса, —
Всенародная слава играет с тобой в «опанаса»,
Да у горла не пальчики детские, а палаши.
Оглядишься — пылает зарёй заливной горизонт,
Угорелых стрижей над прудом новгородское вече.
Но, сдаётся, что нынче о птичках писать не резон,
Коль парной человечиной множится плоть человечья.
И покуда, изверившись в сущностном, твой адресат
Поспешает к успенью харит и всевластью вампирью,
Кровоточия строк, как рубцы от сердечных надсад,
Схорони до поры под сукна обветшавшею ширью.
* * *
Что нам с тобой дари́т обычный день?
Рассвет, пожар заката в час вечерний,
рукопожатье друга, ропот черни,
блаженство вдохновенья, хворь и лень.
Что ночи тьма привычная сулит?
Тем — сладкий сон, тем — злую сухость века,
мне — горькое явленье человека,
презревшего покой могильных плит.
Скупа палитра Правды: свет и тень,
зло — добродетель, малый и великий...
Слова её просты, но многолики,
как многолики знаки «ночь» и «день».
Её нехитрых слов могуча рать:
их скромный каждодневный труд — не врать.
* * *
Я жду осенних холодов
безропотно и терпеливо.
Стекла глазурная полива
на солнце нежится глумливо,
а свет рассеянный медов
и густ. Листвы багряной лава
пылает сочно меж страниц,
не опаляя сень ресниц.
Но ритм, с коварством власоглава,
внедриться метит на подсос:
там круговерть атласных ос
в пыльце золотного расплава;
анахронизмами порос
лежачий камень: ткутся слева
направо прошвы скорбных строк.
Долготерпения урок
в назначенный исполнив срок,
под гул медвяного распева
томясь, осенних холодов
я жду безропотно. Рядится
в лоскутья выцветшего ситца
Селены лежбище. Бордов
фальшивого светила отблеск.
Как лот аукциона «Сотбис» —
сентябрьских прописей анклав
средь орд высокоумных глав.
Разверзшись, сателлита пицца
струит из чрева кетчуп лав —
на ветошь. Шанса вивисектор
велит планидам верный вектор
блюсти. Изверившись весьма,
я жду, как женщина — письма,
страшась, что — умер где-то некто.
Блажит чернильная тесьма,
лжёт безупречности детектор:
клинки остроугольных гряд,
как жала, источают яд
вражды. Но серверные черви
(меж строк плетьми багряных вервий
змеится дикий виноград)
чредой искусных имитаций
в непогрешимых списков ряд
сплавляют пикселей парад:
прайс-лист. В его графах остаться,
бесспорно, всякий был бы рад
из вас. Сакральные тома
ввергают в ступор книгочея —
в процессе чтенья сводит челюсть
с ума. Всепреданная челядь
костра и Вечности кума —
я жду. Осеннего безумья
зудит неутомимый зуммер,
и полны всходов закрома...
Я жду, как женщина письма,
страшась, что кто-то где-то умер,
о ком не ведаешь сама.
* * *
Пустеет дом, звучит вдали струна.
Прохладных рам смыкаются пределы.
И света сыпь стальная поредела
на золоте осеннего руна.
Пустеет сад; унылые дожди,
покорные движенью дымных облак,
так изменяют стен привычный облик...
Но — нет, я не про это, подожди:
пустеет жизнь. На пиршестве надежд
пустеет круг. Мертвящий привкус яда
знобит уста, и вздорных грёз плеяда
щекочет створы вылущенных вежд.
Пустеет вер вселенский карнавал:
вразброд парад благочестивых масок,
в блистанье риз и ряс различной масти
тускнеет Лика скорбного овал.
Стремглав пустеет эроса чертог:
скудеет вдох, всё горше длится выдох.
Томленья зной во всех известных видах —
отцветших свеч воскóвый лепесток.
Влачатся дни, ветшает отчий кров,
томится том в оковах тайной власти;
кромсая текст, юродствующий ластик
юлит ужом меж выстраданных строф;
меж рам сентябрь, но дышится с трудом:
сладимый дым — пустых кладбищ примета.
Но — нет! Я, верно, снова не про это:
то — в срок, меж строк, незримым чередом.
А нынче — сад. Пустеют кроны лип,
редеют струй унылые волокна,
дымят костры, и запотели окна,
и лист к стеклу оконному прилип.
Свети́тся даль, багетный окоём
хранит пейзаж от мёртвого ненастья.
Объятья душ, звон лир, и — двери настежь
в необойдённом капище моём:
творится миф. Желательных персон
воскóвый строй являет смысла признак.
Затеплить плоть и — обратиться в призрак.
Подправить жест и — погрузиться в сон,
застыв в расплаве пламени и льда,
в совокупленье хаоса и лада.
Курись, курись, мой благовонный ладан.
Гряди, гряди, шальная коляда.
Скудеет скорбь, клубится тьмы фасад,
в пустых ветвях роятся пятна меди.
Уйти в твой дым. Но, уходя, помедлить:
ступить меж строк и — повернуть назад...
