I
Рассвет еще не наступил, но вдали, за посадочной полосой, окаймленной синими и красными огнями, чуть брезжило серовато-дымное небо.
Огромный современный аэропорт, днем и ночью сотрясавшийся от грома реактивных самолетов, затих в эту предрассветную минуту. Только что, мигая огнями на крыльях, пробежал по полосе приземлившийся самолет, прибило траву на посадочном поле, теплая волна ударила в лица встречающих, стоящих у ажурных железных загородок, и на какую-то минуту все стихло. Стало так странно, так необычайно тихо, что мужчина в кожаном пальто и мальчик в вельветовой куртке переглянулись, улыбнулись друг другу и снова стали смотреть вперед, туда, откуда шли пассажиры.
И тут мальчик указал на большой продолговатый стеклян-ный ящик, который несли двое мужчин. Один, тот, что шёл впереди, был в форме морского летчика, второй, который придерживал ящик сзади, был одет в обыкновенный дорож-ный костюм, но на голове у него тоже была чёрная фуражка с белым верхом. Они двигались медленно, стараясь идти в ногу, так, чтобы удобней было нести ящик. Он был довольно длинный, примерно метр с четвертью или даже около полутора метров, и в нем, во всю его длину, помещался ма-кет странного летательного корабля с небольшими, едва выступающими по бортам крыльями и узким, вытянутым в длину, сигарообразным туловищем.
– «Альфа Центавра», – произнес мальчик.
– Как? Как ты сказал? – резко обернулся мужчина.
– «Альфа Центавра». Корабль так называется. На борту написано.
Мужчина стал оглядываться, но моряки уже успели пройти вперед, ящик вышел из полосы света, и в предрассветном сумраке был виден теперь лишь заостренный силуэт корабля – разглядеть на нем ничего уже было невозможно.
Еще некоторое время мужчина смотрел вслед морякам, в руках которых покачивался, тускло поблескивая, стеклянный ящик. Потом мужчина опять стал смотреть в сторону летного поля, откуда все шли и шли пассажиры. Взгляд его скользил по их лицам, но чувствовалось – он видит сейчас нечто совсем иное, где-то там, в себе.
Потом они с мальчиком встретили женщину, красивую статную женщину средних лет, целовали ее с двух сторон, и она, смеясь, целовала их по очереди. Они втроем пошли к выходу из аэропорта, мужчина усаживал их в машину, затем он сел рядом с шофёром, и они поехали по предрассветному городу, который еще только зажигал первые огни в окнах.
Он привез женщину и мальчика домой и, пока они распаковывали вещи, слонялся по комнатам, не находя себе места, потом заперся у себя в комнате и стал выгребать бумаги со дна нижнего ящика своего стола. Он долго рылся, разбросал все, нервничал, потом нашел какую-то старую пачку конвертов, перевязанную шпагатом, разыскал в ней старое фото девушки, стоящей возле дерева, опершись на него рукой, и застенчиво улыбающейся. Фотокарточка была совсем старая, выцветшая, да и делал ее, видимо, любитель: белая блузка девушки слилась с фоном, и поэтому лицо ее как бы висело в воздухе, юное, слегка растерянное, с приоткрытым ртом и большущими сияющими глазами.
Он долго смотрел на фотографию, ходил по комнате, курил. Его звали обедать, но он сказал, что очень срочная работа, попросил извинить, и опять глядел на фотографию, перебирал конверты, старые письма. Потом сел за стол и стал писать, быстро, пойти лихорадочно, не задумываясь, не перечитывая, как будто слова сами всплывали одно за другим в его душе.
II
Когда я впервые заметил ее? Пожалуй, в тот самый день, ко-гда нас – все седьмые классы – повели в обсерваторию.
Притихшие, настороженные, стояли мы полукольцом возле главного телескопа, направленного через разрез купола в ночное небо. Что-то огромное и таинственное должно было открыться сейчас перед нами, и мы чувствовали, как холод вечности вползает в наши замирающие сердца…
Нам казалось, что мы увидим нечто совсем изумительное. Какие-то особые миры, другую жизнь, не видимую простым глазом, знаменитые каналы на Марсе и, может быть, даже марсиан, плывущих по этим каналам… Но все было тихо, спокойно. Никаких марсиан, никаких каналов, такие же звезды, только они стали почему-то еще меньше. Какие-то острые, колючие, как иглы, они вызывали непонятную тревогу и некоторое разочарование…
– А почему они не увеличиваются? — спросил чей-то писк-лявый голос.
– Дура, – негромко сказал Виктор, мой закадычный друг, – угол практически равен нулю, какое тут может быть увеличение!
– Правильно. Звезды удалены от нас настолько, что оптиче-ский угол равен нулю, поэтому увеличения быть не может, – подтвердил сопровождавший вас молодой ассистент. И тут же добавил: – Вот только первое слово было абсолютно лишним.
Мы все с благоговением смотрели на Виктора – он считался самым умным парнем нашей школы, и я очень гордился дружбой с ним. А первое слово… Ну, то ли еще бывает!
– А кто скажет, как называется вот это созвездие? – ассистент протянул длинную, словно кий, указку в сторону карты звездного неба. Но все молчали. Виктор тоже. Ассистент подождал немного, затем сказал, чуть улыбнувшись:
– Это созвездие Центавра. А вон там, слева, видите, звездочка такая, не очень яркая. Да и в телескоп ничего особенного в ней не увидите.
Мы стали смотреть по очереди на карту южного полушария, и действительно, ничего особенного – такая же, как и все остальные, звездочка, крошечная, да и послабее светит. Так себе, в общем, звездочка.
– Поглядели? Ну, хорошо. А теперь кто скажет, чем она примечательна, эта звездочка, которую называют Альфа Центавра?
– Это самая близкая к земле звезда, – сказал Виктор.
И вот тогда-то я увидел ее глаза! Она смотрела на Виктора, потом долго смотрела на эту звезду.
Обыкновенная белесая девчонка, каких миллион в нашей школе, на которых я, а тем более Виктор, и внимания никогда не обращал. Но я на всю жизнь запомнил, как она смотрела тогда, сколько мечты и восторга было в ее взгляде и еще чего-то, непостижимого для меня тогда и очень понятного теперь, по прошествии стольких лет… Она словно клятву какую-то давала себе самой или этой звезде, а потом она опять посмотрела на Витьку, и я позавидовал ему всем сердцем… Только он, по-моему, и тогда ничего не заметил. Он был выше всего этого…
III
Прошло пятнадцать лет. Жизнь разбросала нас в разные стороны, и редко приходилось встречать кого-нибудь из своих, узнавать, где кто.
И все же о некоторых наших я кое-что знал. А вот о Викто-ре и Инке – ничего.
Судьба литератора завела меня как-то в один из крупных городов Средней Азии. Пришлось выступать по телевидению.
Сразу по возвращении в гостиницу – звонок.
Незнакомый мужской бас с вельможной хрипотцой спра-шивает меня.
– Это я, – говорю.
– Не узнаешь? – спрашивает бас.
– М-м-д-д-а… к-кажется… Н-нет… – мучительно напряга-юсь я.
– Значит, не узнаешь? Та-ак… Стал, значит, этим самым… писателем и друзей, значит, узнавать перестал…
– Ну почему же, я…
– Ладно, – милостиво говорит бас, – сейчас за тобой придет машина, садись, ждем тебя к обеду.
– Погодите, – взмолился я, – ну вы хоть букву скажите!
– Букву? Ха-ха… Ну, букву можно… Зэ… Загребельного помнишь?
– Виктор! – кричу я. – Виктор! Ну как же я тебя сразу не уз-нал?! Инка где?
Но в трубке уже отбой.
* * *
И вот я иду по дорожке, усыпанной красным песком, по бокам пламенеют огромные, нахальные, до одури пахучие цветы, а впереди, у открытой веранды большого двухэтаж-ного особняка, стоит, заложив руки за спину, тучный лысеющий мужчина в просторном домашнем костюме и, откинув голову, торжествующе улыбается, глядя на меня.
В этом повороте головы да в прищуре насмешливых глаз мне увиделось что-то знакомое, но только тогда, когда он расставил руки мне навстречу, я окончательно понял, что это Виктор.
Мы обнялись, и я ощутил его тугой выпирающий животик.
– Растолстел же ты!..
– Есть немного… – проговорил он без особого сожаления и отодвинул меня, чтобы рассмотреть получше.
– Ну, а ты все такой же, не меняешься…
Он подозрительно рассматривал меня, хитро прищуриваясь, словно я сделал что-то не совсем приличное тем, что мало изменился. А я против воли все поглядывал через открытую дверь в глубину дома, туда, где мне мерещи-лась женская фигура.
– Ну входи! Входи! – Он широким жестом увлек меня к двери, и в это время из дома вышла женщина в ярко-красном платье.
«Инка!» – чуть не вырвалось у меня, но, благо, я вовремя сдержался.
Какая там Инка!
Передо мной стояла дебелая дама с надменно-красивым, властным лицом, правда, несколько смягченным гостеприимной улыбкой.
– Знакомься, моя жена, – сказал Виктор.
– Много о вас слышала, – сказала приветливо женщина. – Вы учились вместе в школе…
– За одной девушкой когда-то ухаживали, – хохотнул Вик-тор. – Обсерваторию помнишь? Ну да ладно, рассказывай о себе.
– Да что вам сказать, – тянул я безо всякого энтузиазма, – вот пишу, ездить приходится…
– Слушай, а ведь, говорят, жизнь у вас, писателей, страшно интересная. – Виктор наклонился ко мне. — Все время кто-то… чего-то… – Он покрутил в воздухе растопыренными пальцами и подмигнул мне левым глазом. Правая бровь при этом вздернулась. И тут я вспомнил, как когда-то хотел съездить по этой брови. Вспомнил, и как-то легче стало. Засмеялся.
– Ты чего? – пробасил он. – Не бывает, что ли?
– Бывает. Все бывает. Я ведь сегодня по телевидению выступал, устал… Ты-то как живешь, что делаешь? Я же ни-чего не знаю…
– Как живу? Неплохо, в общем-то. Мы вот с Натальей Игнатьевной в институте заправляем… Она по административной линии, а я, значит, по научной – заведую кафедрой, понимаешь…
– Так это же здорово, – сказал я с почтением, но, вероятно, несколько преувеличенным, потому что он даже смутился немного, а Наталья Игнатьевна внимательно посмотрела на меня, потом на него, и под ее взглядом он сразу оправился и сказал тем же бодрым басом:
– Да, конечно, кафедра астрофизики – это ведь, знаешь, как сейчас модно… Не то, что тогда… Помнишь, смеялись над нами – отвлеченная наука, звездочеты… Никакой пер-спективы… Я ведь из-за этого специальность тогда сменил.
– Как?!
– Да вот так уж… Разошёлся с друзьями даже… Оставил астрономию и кинулся на твердое тело. А вон ведь как все обернулось. Космос… Полеты… Кто мог подумать?
– Значит, старушка астрономия обернулась юной красави-цей, – сказал я, – и ты к ней вернулся!
– Вернуться-то вернулся. Но, знаешь, как это бывает… Возникли разные сложности… Вот защиту никак не пробью… А из-за этого с должностью не все в порядке… – Он быстро глянул на меня. – Нет, ты не думай чего, но вот, например, приставочка есть такая: «И.О.», – знаешь?
– Знаю.
– Так вот, никак не могу, понимаешь, избавиться от этой приставочки сколько лет. А что это значит, понимаешь? Не поладил с кем-нибудь, и тут же — привет. — Он снять глянул на меня испытующе и засмеялся своим сочным басом. – Но я, как видишь, не робею, спуску сам не даю, так что еще вопрос, кто кого…
Это он меня спрашивал! И тут, воспользовавшись тем, что Наталья Игнатьевна вышла, я сказал, глядя ему в глаза:
– Инку помнишь?
Он вдруг съежился, сник весь как-то, словно мяч, из кото-рого выпустили воздух.
– Помню, как же… Детство то было… Расстались мы дав-но… Еще на втором курсе.
– Где она?
– Не знаю. Говорили, в Крыму где-то, на какой-то горной станции… Но то давно было. Впрочем, там, наверное, и сидит… Идеалистка была и осталась, видно…
IV
Автобус уже остановился на площадке перед аркой, из него стали выходить те немногие пассажиры, которые приехали сюда, а я все сидел, не шевелясь, стараясь удержать эту ускользающую, такую нужную мысль…
Не знаю, сколько бы я еще сидел, но водитель вернулся, заглянул в кабину, сказал:
– Приехали. Просыпайтесь!
И мне пришлось проснуться.
Я вышел, постоял немного. Потом пошел к небольшому домику, смутно темнеющему в сумерках.
– Инна Михайловна? Да, она здесь работает, но ее сейчас нет. – Человек, отвечавший на мой вопрос, старался, видимо, рассмотреть меня в сумерках, так же, как я его. Он стоял у входа в домик и курил. В тусклом свете я видел лишь большие роговые очки да темный мохнатый свитер.
– А вы по какому делу? Есть Геннадий Семенович, ее заместитель по научной части. Есть Станислав Борисович, если по аппаратуре. Может, кто из них сумеет заменить…
– Нет, – сказал я, — заменить никто не может. А она сама не скоро будет?
– О, нет, не скоро. Она в экспедиции, вернется месяцев через пять, а то и позже…
– Да… Ничего не поделаешь… – Я постоял немного и по-шел к автобусу, но он окликнул меня.
– Простите. А вы кто будете? Что передать?
– Передайте… Передайте, что приезжал старый школьный товарищ.
– А-а… – он сказал это протяжно и как-то многозначительно, однако без тени иронии. – Я, кажется, знаю, кто вы. Погодите, пойдемте со мной.
Он провел меня полутемным коридором, затем попросил подождать, исчез куда-то, появился с ключом, отпер дверь и зажег свет.
– Вот. Заходите, – сказал он. – Это ее комната.
Я стоял на пороге, не решаясь переступить, но он позвал меня, подвел к письменному столу, выдвинул верхний ящик и достал запечатанный конверт.
– Это вам, – сказал он. — Она ждала вас все время. Зна-ла, что вы когда-нибудь придете.
Я взял конверт, растерянно повертел его. Надписи не было.
– Спасибо, – сказал я. – Спасибо…
Я оглядел комнату. Стеллажи с книгами, диван, шкаф, письменный стол и еще небольшой столик, заваленный журналами. Карта полушарий во всю стену.
– Далеко она сейчас?
– Далеко-о… – Он подошел к стене и отыскал на карте крошечный островок между Австралией и Огненной Землей. — Где-то вот здесь, а может, поближе сюда. Они там на корабле… Звезды южного полушария…
Мы смотрели вдвоем на эту крошечную точку и молчали. Потом рядом с картой я увидел звездный календарь. Это был многолетний календарь, и пометки на нем, сделанные, видимо, ее рукой, шли откуда-то очень издалека.
– Сколько же лет она здесь, на этой станции?
– Да, пожалуй, лет пятнадцать будет. Раньше нас всех. Но дело не в том, что раньше. Поглядите… – он указал на маленький столик, заваленный журналами и книгами.
Я подошел к столику, взял несколько журналов, полистал. Всюду звездные снимки, туманности, спирали… И всюду ее имя на разных языках.
– Весь мир ее знает, — сказал он с гордостью, – нашу Инну Михайловну.
Он постоял еще, подумал и вдруг сказал:
– Послушайте, а чего вам ехать назад, на ночь глядя. Оставайтесь здесь, в этой комнате. Переночуйте. А завтра поедете…
– Не знаю… Имею ли я право?..
– Право? Она ругать меня будет, если узнает, что я отпустил вас, оставайтесь!
– Ну что ж…
Он принес подушку, матрац, одеяло, пожелал спокойной ночи и ушел.
Потом я достал конверт, разорвал его и прочел:
«Здравствуй! Я знала, что ты придешь, ты не мог не прийти. Где бы ты ни был, ты не мог не думать обо мне, потому что вспыхнувшая для нас обоих однажды, эта звез-да не могла погаснуть для одного. Она погасла бы и для меня. А для меня она светит всю жизнь, я лечу к ней, и я благодарна тебе за это, хотя тебя нет со мной. Но это не важно. Вернее, не в этом дело. Главное, что она светит мне, согревает меня все эти годы. Спасибо тебе! Если б ты знал, сколько писем я написала тебе, сколько слов самых лучших наговорила тебе, сколько раз вместе с тобой решала, как поступить, и, кажется, решала правильно. Сей-час я уезжаю надолго.
Другие звезды будут светить надо мной, другая вода будет плескаться за бортом, и небо, и берег, и скалы – все будет совсем другое. Но ты не думай, она всегда со мной, наша звезда, самая далекая и самая близкая. Прощай!»
Огромные, невероятной величины звезды висели в чёрном небе. Они ударили в сердце своим холодным светом, и от этого стало еще тоскливее.
А там, дальше, далеко-далеко, где угадывалось неслышимое отсюда море, слабо светился какой-то огонек. Он то вспыхивал, то умирал во мгле, потом опять вспыхивал и опять угасал… Но от этого такого слабого света почему-то стало теплей на душе.
* * *
Он стоит теперь в музее нашего города, в главном зале на самом видном месте – первый звездолет, ушедший в глубины вселенной и пропавший без вести.
Иногда я прихожу сюда, стою неподалеку, смотрю сквозь стекло на его прекрасное вытянутое серебристое тело, устремлённое куда-то в самый верхний угол высокого вене-цианского окна, и мне кажется, что он просто прилег передохнуть, что по ночам, когда никто не видит, он бесшумно взлетает отсюда и продолжает свой путь к звездам…
Одна за другой приходят экскурсии: курортники, курсанты военных училищ, но чаще всего – школьники. Они стоят во-круг, затаив дыхание, и слушают экскурсовода, который рассказывает им, что в составе экипажа была уроженка нашего города, ее имя выбито на постаменте первым.
Экскурсовод рассказывает, какая это была замечательная женщина, перечисляет ее научные труды, говорит, что всю свою жизнь она посвятила науке, а я вспоминаю белесую девочку, которая стояла тогда на трамвайной площадке, прижавшись лбом к вагонному стеклу, и плакала…
