Гороховецкие лагеря
Ивану Фёдоровичу Набережных,
начальнику разведки артполка
Я вижу в стереотрубу
подпрыгнувшую гору.
Военное табу
велит мне, вору,
забыть — что видел.
В дымных окулярах
висит гора.
Оплавленного кремния огарок —
вот где была жара...
Сейчас пустынны полигоны.
Но в шелесте песка —
живые голоса — их миллионы —
слышны до голоска.
Причастник мук нечеловечьих,
в передовом окопе артразведчик,
я помню телом содроганье
земли.
Мы стали ей врагами —
убили и ушли.
И узнаваема едва
запретка полигона:
то бешено растет трава,
то пуст песок. Плакуча и поклонна,
как быть бы ивушке, сосна:
ветвей заломленная голизна —
молитвы жест? или обиды?
Так на полярных берегах
деревья стужею прибиты.
О ком молитва — о врагах?
Бездонные озёра торфяные,
что в обмороке испокон,
из зарастающих окон
глядят, как яблоки глазные.
Врастают в древесину провода.
Оборвана колючка оцепленья.
И тишина — распада.
И труда
во искупленье...
Наталья
На эту проклятую вышку
Наталья уж если взойдёт...
За нею... глотая одышку...
я тоже... туда же... в полёт...
Плывёт в облаках колокольня.
Вниз глянул — и взмок — и просох.
Хохочет злодейка: — Прикольно! —
и первая в бездну — бросок!
Любовь — как война. Я калека,
едва ковыляю в запас.
— Я старше тебя на полвека!
Хохочет: — Ага, в самый раз!
Я прописи ей повторяю —
злодейка опять на своём:
— С орлом миллион потеряю —
копейку найду с воробьём.
И гриву свою от-пус-тила
на ветер, на солнечный вспых.
— Наталья... Какое светило
в твоих волосах золотых!
На родину
Вся ты в яболоках,
как я в облаках —
искушения не осилю,
мне до святости не домучиться.
Господа, хоронить Россию
не получится.
Красоты такого запаса
хватит на пять колен.
Мне до смертного часа
этот плен.
Мне волос твоих грива —
Золотая Орда.
Мне холмы Кологрива,
а не вам, господа.
Сам!
Вы правы, не дай
вам Бог испытать на деле,
чтоб донимал вас негодяй
и не годился для дуэли.
«Будь выше сплетни» — я бы мог,
наверное... Но речь о Даме.
А мне — как — на спине — годами
Носить серебряный плевок?
«Или... и никогда не делай сам,
что дóлжно слугам предоставить».
Но, Бог мой, свет мой, Александр
Сергеевич, не Вам лукавить!
Сам!.. И срываешься на крик,
ничем другим не озабочен:
да не сотрёт твой клеветник
со щёк следы твоих пощёчин!
В метро
Памяти Бориса Слуцкого
Преувеличенный кулак
вам тычет в глаз амбал с рекламы.
Да мне-то что! Я гарь, я шлак,
но тут же дети, мамы...
Мы шлак эпохи, пыль и паль.
Амбал, не обижай старуху:
ведь на груди её медаль
и за войну, и за разруху.
Монетку в лапку вложу,
кулачок поверну,
и ко лбу приложу,
и... никак не вздохну!
Дыхание свело.
Достал меня кулак.
Назавтра, окромя всех благ,
ещё устроит нам ГУЛАГ
царствующее хамло.
У Нестерова
Воображением не богат,
на вернисаже
я погружался в «Чёрный квадрат» —
вылез — весь в саже.
Ну и довольно. Куда мне уйти?
Тихо у Нестерова, почти
пусто.
Отроку Варфоломею
было виденье... И я — во плоти —
вижу камею
русоволосую, лет двадцати.
В тёмном, тиха и бледна,
словно бы к постригу и она
нынче готова.
Скрыты, Россия, твои семена —
блещет полова.
Я разумею,
что уходящий от мира сего
зиждет его...
и гляжу, и немею.
Русая Русь моя, в чёрный квадрат
черти заталкивали стократ —
полно, тебя ли?
Матовый свет на лице — словно рис.
Не осквернили торжественных риз,
а ведь ногами топтали...
* * *
Я всё старей и безобразней —
Она всё краше и юней.
Она в народе всех прекрасней
с тех пор, как я пишу о Ней.
